Аз, Буки, Веди. Избранные стихи и поэмы

© Юрий Лифшиц, 2017

ISBN 978-5-4485-6617-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Аз

«Ах, Москва, с ума свела!»

 
Ах, Москва, с ума свела!
Ах, Москва, я твой невольник!
Колокольни, колокольни,
Колокольни, купола!
 
 
Я шатаюсь день-деньской
по старинным, по исконным:
по Ордынке, по Волхонке,
по Таганке, по Тверской.
 
 
В чем тут дело, в чем секрет —
я готов тысячекратно
поворачивать с Арбата
на Калининский проспект.
 
 
По пути ль, не по пути —
непременная отрада:
от Кропоткинской пройти
к Александровскому саду.
 
 
Ах, Москва, в полон взяла!
Я невольник добровольный.
Колокольни, колокольни,
Колокольни, купола!
 
 
Я, Москва, навеки твой.
Помолчим перед разлукой.
На прощанье Долгорукий
машет княжеской рукой…
 

1986, 1987

Москва, Орск

Разговор с Бахом

 
Поговори со мною, Иоганн.
Помилуй, Бах, нисколько я не пьян,
а только принял полконцерта на ночь…
Поговори со мною, Себастьяныч.
 
 
Прости за фамильярность, милый Бах.
Послать меня ты можешь в Айзенах
или куда подальше: ты же гений —
послать не можешь ты интеллигентней.
 
 
А я… Что я? Провинциал. Еврей.
И, выйдя из электрослесарей,
в отличие от вас, любезный кантор,
от бельмондо не отличу бельканто.
 
 
Представь себе: СССР, хрущоба,
и некий Гульд мне шпарит в уха оба —
тебя… А был еще и Пахельбель,
такого же регистра менестрель.
 
 
Прости, мин херц, но от его «Чаконы»
я с мозжечка съезжал во время оно,
когда следил, узнав из аннотаций,
чаконских двунадвадцать вариаций.
 
 
А был еще и некто Букстехуде,
что преподнес тебе орган на блюде.
А ты с ним, кстати, поступил невместно,
не клюнув на органную невесту.
 
 
Я путаюсь… Дражайший Бах, прости.
Монахом не был ты всю жизнь почти
и, сочиняя «Страсти по Матфею»,
рожал детей, страстями не владея.
 
 
Я путаюсь… Увы мне, добрый Бах,
я не могу убраться в Айзенах.
В Германии – в Аркадии твоей —
я был тому назад немало дней.
 
 
Германия! Бавария! Форель!
И есть там деревенька Байришцелль,
где монумент воздвигнут для солдат,
погибших в Russland’e сто лет назад.
 
 
И есть Швангау. Замок Нойшванштайн,
где я, дивясь созвучью шван и швайн,
легенде лебединой отдал честь…
В Баварии еще и Мюнхен есть.
 
 
Фрауэнкирхе. Твой оргельконцерт:
один – за сорок патефонных лет.
На съемки изнутри – еврозапрет.
Но на любовь – у нас запрета нет!
 
 
Я музыку снимаю наугад,
прикрыв программкой фотоаппарат,
и ходит «Никон» мой, как метроном,
в такт моему дыханью ходуном.
 
 
А в витражах запутавшийся свет
идет за партитурой, как мотет.
Вот-вот закаплет дождь, хоть слезы все
в Уральской затерялись полосе…
 
 
И был евромайдан. Мариенплац.
И, словно автоматы – клац да клац, —
давил на спуски гаджетов своих
народ честной на фоне местных кирх.
 
 
И подле ратуш рынок, как причал,
всю еврозону колой привечал.
И где-то там, в сортире ресторана,
сидела стражем девушка из Ганы
 
 
и плакала, мобильник свой включив,
под африканский видеомотив,
и бюст ее не местный ходуном
дыханью в такт ходил, как метроном…
 
 
Опять не то… Скажи мне, шпильман Бах,
допустим, ты бы жил в других краях,
в другое время, слушал бы битлов,
«Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл» и «квинов»;
 
 
стишки кропал бы, изнуряя стол,
и от «Пинк Флойда» к Баху перешел;
читал бы книжки и, дойдя до Манна,
балдел от Леверкюна Адриана;
 
 
искал бы смыслы смыслу вопреки
от слова к слову, к строчке от строки;
не зная гармонических грамматик,
блуждал в тумане высших математик;
 
 
рехнулся бы от шёнберговских тем,
и вот когда свихнулся бы совсем —
услышал бы ты музыку тогда?..
А я услышал. В том-то и беда.
 
 
Я знаю ноты. Я не знаю нот.
Могу из трех собрать один аккорд
и взять их три-четыре в оборот.
Но три аккорда не идут в зачет,
 
 
когда ты видишь, грустью обуян,
как плотно нашпигован нотный стан;
когда ошалеваешь в шесть секунд
от слов «секвенция» и «контрапункт».
 
 
Что делать мне с твоею си бемоль,
с твоею ля, с твоими до и си?
Зарифмовать поваренную соль
с картошкой и селедкой иваси?..
 
 
А две пластинки первые мои
по буквицам внимал я в забытьи.
Пластинки две мои – Шопен и ты —
как исцеление от глухоты.
 
 
Чуть позже я едва ли не исчез
в солярисе твоих органных месс,
а вслед за тем едва ли не пропал,
забравшись в твой Ноймейстерский хорал.
 
 
А если бы я в веке жил твоем,
меня б ты взял к себе учеником?
Я бегал бы за пивом в магазин
и протирал от пыли клавесин,
 
 
и помогал настраивать орган,
а в выходной, конечно, был бы… трезв.
Шучу-шучу, ведь я не пью почти,
по крайней мере, после двадцати.
 
 
Ты хмуришься? Тебе пора домой,
в Баххаус свой на улице Мясной?
Там нынче Лютерштрассе, 35.
И кто посмел ее Мясной назвать?!
 
 
Там быть должна тринкхалле за углом:
в Германии тринкхалле – каждый дом,
где льются реки брау, а не вайн,
а на закуску – что-нибудь из швайн.
 
 
Мы там с тобой однажды посидим:
твой ученик с учителем своим.
Узнав тебя, лакей молодцеватый
поставит нам «Кофейную кантату»…
 
 
Ты вновь, любезный Бах, нахмурил брови,
остановив меня на полуслове.
Ну что ж, еще успеем поболтать.
Я помню: Лютерштрассе, 35…
 
 
Прощай, мой добрый Бах! Прощай. Прощай.
Забудешь ты, но ты не забывай.
Увидимся еще. Наверняка.
Пока, маэстро Бах! Пока, пока…
 
 
Уходит Бах. И белый свет не мил.
Поговорили. Недоговорил.
Ушел. Но продолжают разговор
прелюдия и фуга си минор…
 

17—19 октября 2015

Отъехавшему другу

 
Земля обетованная. Печаль
такая же, как и во время оно.
Сухая комариная пищаль
сочится из пазов Бен-Гуриона.
 
 
Застыла птица. Двигатель заглох
иль остановлен, что одно и то же.
Теперь за все в ответе только бог,
на Бога совершенно не похожий.
 
 
На все про все – одышка и слеза,
засохшая на сгибе мокасинном.
И чешуя козырного туза.
И жажда. И любовь к трем апельсинам.
 
 
Один – за тех, кому не повезло.
Другой – за то, что стало недоступно.
А третий – так. Наверное, назло.
Зато он самый сладкий. Самый крупный.
 

Сентябрь 1997 – 2 июня 1998

Несостоявшемуся другу

 
Со мной Вы были Моцартом, мой друг,
а без меня останетесь Сальери.
Вам, друг Сальери, было б недосуг
сдружиться даже с Данте Алигьери.
 
 
Вы не были мне другом. Никогда.
А стать моим врагом – не в Вашем стиле.
А стали бы – о счастье! – Вы тогда
меня бы непременно отравили!
 
 
Любить, а не трепаться о любви —
вот наша философия, Гораций!
Сперва влюбись, а там – хоть отрави
игрой аллюзий и аллитераций.
 
 
Ты полюби, а там – хоть отравись!
А Вы, мой друг, отравлены – собою.
Там асмодеи заползают в мысль,
где нету амадеев под рукою.
 
 
Без вольфгангов в любые времена
не обуздать ни шепота, ни грома.
Кому такая музыка нужна,
где на стакан пятнадцать капель брома?
 
 
Со мною Вы стать Моцартом могли.
Два Моцарта – не так уж это много.
Участок невозделанной земли
талантливей, чем пошлая дорога.
 
 
Но Вам любить, к несчастью, не дано.
Вам не до комплиментов и оваций.
Вам подавай элитное кино
для элитарных же интерпретаций.
 
 
Но жизнь не принимает режиссур
иных, помимо высшей режиссуры.
И не указ нам Шпет или Соссюр,
когда мы все тут шпеты и соссюры.
 
 
Поэтому, Сальери, друг мой, – нет,
не друг… но и не враг же в самом деле! —
не бойтесь: ради Вас мой пистолет
стреляет регулярно мимо цели.
 
 
И этот выстрел тоже в «молоко»
(а Вы ужалить в сердце норовите).
Признаюсь Вам, мне было нелегко
считать себя придворным в Вашей свите.
 
 
Я ведь и сам, Вы знаете, король,
лишенный, впрочем, королевской доли.
Но я привык, играя эту роль,
не выходить за рамки этой роли, —
 
 
затем что, находясь под каблучком
прекрасной, но капризной королевы,
не вижу ничего дурного в том,
что внук Адама служит внучке Евы.
 
 
Прощайте… на тринадцатой строфе.
Прощайте… на пятидесятой строчке.
За все и даже… за аутодафе
спасибо Вам. Дошедшее до точки.
 

12 января – 25 февраля 2000

Звезды и счастье

 
Кто рожден под счастливой звездой,
на земле прозябает уныло,
потому что все счастье с собой
забирает астральная сила.
 
 
Если ты не знавал никогда,
ни любви, ни хотя бы участья,
значит, в небе смеялась звезда,
задыхаясь от млечного счастья.
 
 
Если ж люди счастливы окрест
от рождения и до погоста,
значит, свой поднебесный насест
покидают несчастные звезды.
 
 
Умирают они по ночам,
искрой перечеркнув мирозданье.
С неживыми не стоило б нам
согласовывать наши желанья.
 
 
А всего несчастливей звезда,
отлетевшая днем или утром,
незаметно горя от стыда
незаметным своим перламутром.
 
 
Потому-то нам счастья и нет
в этой жизни, воистину тленной,
ибо счастья всеобщего свет
перегасит все звезды Вселенной.
 
 
Но такого не будет вовек:
мироздание к нам равнодушно,
и когда несчастлив человек,
значит, это кому-нибудь нужно.
 
 
Ну, а если счастлив невзначай,
не гордись воплощенной мечтою,
ибо твой ослепительный рай
несчастливой оплачен звездою.
 

2 октября 2015

Те же бесы

 
Истомилась мостовая,
оступаясь по холмам,
потому что вьюга злая,
заблажила сквозь туман.
 
 
Сыплет стылые кошмары
с перестуженных полей
в перетруженные фары
перепуганных зверей.
 
 
Оснежённая рулетка,
тоже русская поди:
ни разметки, ни разведки,
на запретки впереди.
 
 
И, бросаясь под колеса,
полоса за полосой,
бесы россыпью белесой
сеют смерть на мостовой.
 

7—14 февраля 2015

Дворовая

 
В этот дом со знакомыми окнами
шел не улицей я, а проулочком
и всегда замечал под балконами
одиноко стоящую дурочку.
 
 
И дымила она папироскою,
и носила нелепые платьица,
и ругалась она с недоростками,
и могла ненароком расплакаться.
 
 
Дремлют пятиэтажные тополи
в беспокойном дворе моей памяти.
Сколько троп мы под ними протопали
до того как подернулись патиной.
 
 
Нет уж ни тополей, ни родителей
в стариковских пальтишках заношенных,
нет на лавочках бабушек бдительных
и стучащих с утра доминошников.
 
 
Погрустнели пенаты облезлые,
став хрущобами и перестарками,
и захлопнулись двери железные,
и дворы обросли иномарками.
 
 
Сломан корт, где мы шайбу футболили,
и в асфальт, не расчерченный в «классики»,
смотрят только коты сердобольные
через окна из модного пластика.
 
 
Сколько нынче детей в целом городе,
столько было тогда в нашем дворике.
Не расслышать в теперешнем грохоте —
прятки, салочки, крестики-нолики.
 
 
А зимой вместо чистописания
ребятишки на улице носятся,
где красивая девочка самая
мне попала снежком в переносицу.
 
 
А когда я вернулся из армии,
целовались мы так с этой девочкой,
что порой улыбалось парадное,
грея нас радиаторной печкою.
 
 
Мы лет сорок все так же целуемся,
как когда-то юнцами зелеными,
но не бродим до света по улицам,
ведь подъезды теперь с домофонами.
 
 
В этот дом с незнакомыми окнами
я иду, как обычно, проулочком
и встречаю опять под балконами
одинокую прежнюю дурочку.
 
 
Покурить бы сейчас с ней на лавочке,
обсудить, что творится по «ящику»,
но боюсь, что старушка расплачется,
и на кой мне курить, некурящему?..
 

21—25 октября 2016

Город Мастеров

Баллада

 
Среди лесов, полей и рек,
степей и грозных скал
веселый Город Мастеров
когда-то процветал.
 
 
Далеко ото всех столиц
и крупных городов
собою горд и духом тверд
был Город Мастеров.
 
 
Трудились там и стар, и млад
совсем не задарма,
но возводили там для всех
бесплатные дома.
 
 
Аллеи, парки и сады
росли как на дрожжах,
и славный Город утопал
в деревьях и цветах.
 
 
Одежду шили Мастера,
тачали сапоги,
варили пиво и пекли
блины и пироги.
 
 
Растили хлеб, держали пчел
и ткали полотно,
ловили рыбу, скот пасли
и делали вино.
 
 
Стихи писали Мастера
и музыку к стихам,
и вечно был набит битком
театр по вечерам.
 
 
Играли свадьбы что ни день,
суля влюбленным рай.
А сколько было там детей —
поди их сосчитай.
 
 
Детей учили Мастера
лечили стариков…
Но вдруг напали Дураки
на Город Мастеров.
 
 
Им говорили Дураки:
живете вы не так,
но вас мы можем научить:
мы знаем, что и как.
 
 
Никто не ведал, не гадал
об этих Дураках,
но показалось всем тогда,
что правда в их словах.
 
 
Хоть было от таких речей
обидно Мастерам,
решили все-таки они
поверить Дуракам.
 
 
И те тотчас же принялись
рубить, крушить, ломать,
и, разом все переломав,
сломали все опять.
 
 
Лишили начисто всего
наивных Мастеров:
земля, вода и даже свет
в руках у Дураков.
 
 
Все развалили, все смели
до крошки, до глотка,
отныне в Город даже хлеб
везут издалека.
 
 
Законы пишут Дураки
вершат неправый суд,
а скажешь слово поперек —
в два счета рот заткнут.
 
 
Разбогатели Дураки
и в сладком забытьи
на ветер сыплют барыши
чужие, как свои.
 
 
А если спросишь про доход —
грозят перстом руки:
нельзя заглядывать, друзья,
в чужие кошельки.
 
 
Аллеи, парки и сады
пустили на дрова,
чтоб магазинам застить свет
не смели дерева.
 
 
Все исковеркали вконец,
одну имея цель,
чтоб все на свете превратить
в кабак или в бордель.
 
 
Теперь не ценится совсем
простой и честный труд,
и если не воруешь ты,
тебя же осмеют.
 
 
Не учат ничему детей,
не лечат стариков.
Велели всем за все платить:
не можешь – будь здоров!
 
 
Ссужают деньги Дураки
с немалою лихвой,
но если в срок не возвратишь —
ответишь головой.
 
 
И Мастерам пришлось тогда
покинуть отчий край,
а сколько с места их снялось —
поди-ка сосчитай.
 
 
И разъезжаются они
искать Фортуну там,
где жизнь испортить Дураки
не могут Мастерам.
 
 
И все, кто голову еще
имеют на плечах,
бросают дом, чтоб Дураков
оставить в дураках.
 
 
Но им на это наплевать,
известно им давно,
что все оставить край родной
не смогут все равно.
 
 
Немного в Городе детей,
но много стариков,
и остаются все они
в руках у Дураков.
 
 
Не ведает никто из них,
что впереди беда,
и скоро Город Мастеров
исчезнет навсегда.
 
 
И не оставить Дуракам
опустошенных мест,
ведь перессорились они
с Придурками окрест.
 
 
…Среди лесов, полей и рек,
степей и грозных скал
веселый Город Мастеров
когда-то процветал.
 
 
Далеко ото всех столиц
и крупных городов
собою горд и духом тверд
был Город Мастеров…
 

11 ноября – 1 декабря 2016