Клязьма и Укатанагон

Он мучился, но выбрал: решил, что их чувства – главное, остальное нужно потихоньку выправлять, чинить, лечить, а ребенок – это, может быть, счастливый случай, и очень глупо было бы это отменять. Предстоял переворот в его жизни. Конспирацию они, конечно, соблюдали, но в меру: невозможно было унижаться до каких-то особенных пряток, показной специальной болтовни и тому подобного притворства. Деревня, конечно, подозревала, но поскольку ни скандала, ни мордобоя не ожидалось, то история была малоинтересной, да и время-то уже было – август, пора разъезжаться по домам.

…Октябрь состоял из нелепых положений, извинений и попаданий впросак. То ее тошнило, то тянуло в сон, то она физически не могла сделать то, что говорила ей Светлана, умная и опытная в разнообразных деревенских делах хозяйка, дотошная, вкусно готовившая и ловко распределявшая по дню дела и силы. Женя чувствовала себя глупой и неповоротливой. Подробно записанный со слов Светланы график хозяйственных дел, которому она пыталась следовать, деньги, которые она настояла, чтоб принимались от нее на еду, старание и прочее – ничто не спасало от неудобства и ощущения себя приживалкой и нахлебницей в этот первый месяц жизни в доме Корецких. Приходилось бесконечно извиняться и тупо шутить над своею неловкостью: смеялся только Сергей, а Светлана нет. К ноябрю Женя немного привыкла к этому дому и заведенным в нем правилам, к тому, как открываются окна и хлопают от сквозняка двери, где висят ключи и когда выбивает предохранители, куда девать мусор, как сушится и гладится белье, где хранятся чистая посуда, обувь, лекарства и туалетная бумага, как располагаются продукты в холодильнике и сковороды на крючьях, когда Светлана кормит птицу и работает во дворе. Когда она может полежать в своей комнате, какие доски скрипят и какая трава сушится на чердаке, где хранятся запасы, и еще сотню важных мелочей большого домашнего хозяйства. Она оценила подробное, разумное до мелочей и точное устройство жизни этого дома, его невозможный для нее порядок – и поняла, что с дружбой у них не получается и вряд ли получится: она увидела, что Светлане все время приходится преодолевать себя. Проблема была даже просто с минимальным доброжелательством. Даже с тем, чтобы просто поздороваться утром или напомнить, что нужно сделать по дому. Не показывая своего, часто мучительного, состояния, Женя пыталась делать как можно больше и демонстрировать подчеркнуто дружеское к Светлане и прохладное, как бы равное, отношение к Сергею, но видела, что ту раздражает все это, и даже простейшее: то, как она моет посуду, накрывает на стол и развешивает белье. Она знала, что невозможно не заметить ее стараний и некоторых успехов в домашних делах, и стала понимать, что дело не в этом, не в ее неловкости, и вынуждена была подобрать уже самые жесткие слова для того чувства, которое она вызывает у Светланы. «Боже, боже, – думала она, – протянуть еще хотя бы декабрь – январь…»

И вдруг перед Рождеством, когда они все вместе, втроем, посидели после ужина, немного выпили и как-то легко заговорили вдруг о всякой ерунде, о зловредной русской погоде и хитром отоплении, премудростях зимнего хозяйства и планах на Новый год – возник удивительный дружеский тон общения: может, Свету тронул рассказ о ее заработках рукоделием и переводами, а может, ее уже обозначившийся живот. Елку поставили двадцать девятого: Сергей притащил огромную красавицу, еле втащили ее в дом, она встала в гостиной и уперлась в высокий потолок. Украшений на такую верзилу совершенно не хватало, и Женя в своей комнате из цветной бумаги и картона вырезала фонарики и смешные фигурки, склеила звезду на верхушку и навертела кукол из лоскутов и тряпочек. Еще прикрепила нитяные петельки к конфетам. В ночь на тридцать первое Женя встала, чтобы развесить все это на елке. Осторожно встала на табурет, до верхушки, чтобы закрепить звезду, не доставала, но все остальное развесила куда хватило роста. И вдруг она услышала со стороны Светланиной комнаты на втором этаже вскрики. Она в ужасе замерла на табурете, подумала: Свете плохо, спазмы или приступ, – и тут же поняла, в чем дело, еле сползла с табурета и, сжавшись комочком, добралась до своей комнаты. Рыдала в подушку, а когда переставала, ее била дрожь и тоска была смертная. Было уже утро, когда болезненно, прямо в область печени в первый раз ударил ребенок, она охнула, прислушалась к себе и поняла это: «Хватит рыдать, подумай немного обо мне и обо всех нас, в том числе и об отце моем». И ее осенила единственная причина, по которой это могло произойти. Утром тридцать первого она не вышла, через дверь сказала Сергею, что плохо себя чувствует и выйдет к вечеру. Потихоньку плакала и думала теперь, что хорошее настроение Светланы перед Рождеством могло быть вызвано тем же, что она слышала.

Вечером Женя вышла как ни в чем не бывало, Сергей и Светлана обрадовались, все уже было накрыто на стол, и телевизор вещал что-то бодрое, пышное и глупое. Последние приготовления – и они подняли свои бокалы за уходящий старый год. Светлана и Сергей, у которых под коноплю, как и у многих деревенских, в огороде был отведен приличный кусок, покурив травки, весело шутили о делах, друзьях, о скором приезде Никитиных и о детском далеком прошлом, а Женя, после такой ночи опьянев от единственного бокала шампанского, хохотала из-за любой детали. Сергей играл на гитаре, и они вместе со Светланой – у той был сильный высокий голос – пели романсы и песни. Разошлись по комнатам уже в четвертом часу. Женя, разбитая и измученная, все равно всю ночь просыпалась и прислушивалась, выходила в туалет и опять слушала, не будет ли прежних ужасных звуков, но было тихо… А через два дня в отношениях со Светланой все вернулось к прежней неприязни. Женя ревновала и страдала, что напрасными оказались жертвы, понесенные ею и Сергеем, как она решила, ради будущего ребенка.

4

Деревня Поречье на высоком левом берегу Клязьмы уже не могла называться деревней в том смысле, как это понималось раньше, когда на нескольких деревенских улицах проживало сто, двести семей, когда в каждом третьем доме у тебя родственники и жизнь – как нательная рубаха, которая сушится во дворе: она хоть и твоя, но видна всем соседям и, как другие рубахи на других веревках, много раз обмусолена нескромными и при этом равнодушными взглядами – и только когда от порыва ветра снизу, с Клязьмы, она, висевшая привычно одеревенело, вдруг вся целиком взмывает выше забора, обрывая гнилую веревку, – «Господи, в реку полетела», – ахнут разом старухи, сидящие у окошек в окрестных домах. Остались ли до сих пор где-нибудь эти прежние деревни? Нет уже этих, теперь почему-то трогательных, способов человеческого общежития, а скоро не останется даже остовов старых деревянных жилищ: добьют их дожди, гниль и холода.

Оказалось вдруг, что никакой необходимости в существовании деревни Поречье нет. Так же как в существовании тысяч таких или подобных деревень и даже вообще всех деревень. Эта черта под тысячелетним существованием крестьянства, так легко и резко проведенная налетевшей свободной жизнью, и стала настоящим освобождением крестьянства: сама свобода взяла и вымела паршивой метлой всех за тюремные ворота на пустую голодную дорогу – и побежала деревня в города и городишки, возвращая мещанскому городскому населению его прежнюю заскорузлую и простонародную основу. Стало вдруг совершенно ясно, что ни ценности, ни уникальности, ни даже простой хозяйственной надобности никогда и не было в сохранении огромного рабского сельского слоя русского населения, что вовсе не земля-матушка кормила, поила и благодетельствовала, а согбенные и смиренные российские человеки тащили на себе бескрайнюю земляную поклажу и не могли иначе распрямиться, кроме как сбросив ее с горба разом и всю целиком, вместе с коровами, огородами, домом и серой крестьянской нищетой. Исторический разгром жизней миллионов сельских российских семей в конце двадцатого века прошел малозамеченным, будто не было мучений и страданий, разорений, бессилия и ранних смертей: холопам не важны холопы. Прежние деревни, давно уже отличавшиеся разве что живописным местоположением, зачахли, превратившись в то, названия чему неспешный русский язык еще не придумал. Клязьма, впадающая в Оку, впадающую в Волгу, теперь освободилась от непомерной и дурной человеческой нагрузки, обжилась растительностью и рыбой, но одновременно стала мелеть от безделья. Входившая когда-то в большой речной торговый путь, по которому местные веревки, цепи и канаты ехали через Каспий аж до Персии, Клязьма теперь медленно и налегке шествовала по все более заболачивающейся Мещерской равнине.

Расположение Поречья на высоком левом берегу Клязьмы, которая к тому же и сама – левый приток Оки, принималось когда-то жителями Поречья не как исключение из общего правила, связанного с вращением Земли, а как знак того, что советская жизнь с ее левой закваской соответствует природному закону. Перемены казались немыслимыми, потому что противоречили уже самой сути граждан, их беспомощному и зависимому состоянию. Задорные песни заменили движение времени, которое бежало где-то вдалеке от тяжелых русских деревень, и когда в девяностых непонятная московская буча докатилась сюда новыми словами, новыми законами и новой свободой, унизив и высмеяв прежние лозунги и прежнюю гордость, – оказалось, что, кроме как в песнях, не осталось ни общинной народной закваски, ни верности идеям, ни верности земле. Старая жизнь рассыпалась, как рассыпается с ходу наскочивший на валун изношенный трактор: от удара в брюхо выпадает двигатель, разлетаются по земле рычаги, болты и резинки, и только два стертых колеса еще вихляются по сторонам пыльной деревенской дороги. На сыром морозце да на весеннем солнышке усталое железо осыпается ржавой пылью, и скоро нельзя даже поверить, что эта жалкая кучка могла когда-то рычать и двигаться.

Новая сельская реальность породила новые надежды на благосостояние, связанные прежде всего с предстоящим дележом земли. Дележ этот шел долго и конфликтно, со страшным криком ветеранов на общественных собраниях и руганью в семьях, с обманами, сговором и разочарованиями, разрушавшими прежние людские отношения, а спустя два-три года стало ясно, что благосостояния от собственного куска земли в несколько гектаров возникнуть не может. Оказалось, что, кроме земель вокруг городов, бесконечная русская земля стоит недорого, да еще пойди найди желающего ее купить, чтобы потом убиваться на этой земле. Фермерское хозяйство, которое попробовали организовать особо самоуверенные, потребовало такого труда, квалификации и терпения, каких давно уже в этих нечерноземных краях не водилось. И скоро прежняя советская беззаботность и безалаберность, равенство в нищете и утренний песенный задор громкоговорителя снова показались счастливыми, имеющими уникальный человеческий смысл и даже истинно соответствующими глубинной народной природе. Но, увы, увы, невозможно вернуть время, такое милое и обаятельное, хоть и проведенное в детской колонии…

Ждали, что Никитины приедут сразу после встречи Нового года, может быть, даже к вечеру первого января. Второго-третьего на зимние каникулы в Поречье приехало несколько семей с детьми, но не Никитины. Сергей и Светлана продолжали ждать, а Женя решила, что они не приедут вовсе, думала, что из-за Маши, которая проявляла к ней летом большую симпатию, что-то типа обожания. Вернее, не из-за Маши, а из-за нее, ставшей теперь неподходящим образцом. Но дело было не только в этом. Весь прошлый год Никитину приходилось не столько жить с семьей в Москве, сколько заниматься развитием бизнеса в ближних губерниях, в которых он хотел поставить его на крепкие стальные ноги. В Смоленск, Тверь, Курск и Брянск приходилось ездить часто и каждый раз на несколько дней, чтобы встречаться не только днем в кабинетах, но и вечером в ресторанах с местными чиновниками. К тому же еще год назад он выбрал место для поместья и сразу же начал строительство дома с хозяйством и садом на большом участке, на холме, с которого видны были местные просторы и две извилистые речушки.

К этой осени стало понятно, что проект их семейного переселения в свое хозяйство отменяется. Без Татьяниного согласия все это было невозможно, а согласия ее не было. Отношения их менялись и уже не были теми прежними, памятными и трепетными. Ее бизнес все больше приспосабливался к чиновно-государственной машине и специфическим нуждам госпредприятий. Татьянины доходы догнали его прибыли, ее известность и занятость мало что оставляли семье: специфический общественный темперамент поглощал всякий другой. Чиновные серьезные люди, ласково глядя оловянными глазами, уже спрашивали: Татьяна Ивановна, что-то мы вас не видим, вы где? Вы с кем? Присоединяйтесь, мы поддержим. Имелось в виду, что ей пора вступать в «Единую Россию». Никитина просто трясло от этой перспективы. Людей этих, умных и ловких, но двуличных и тошнотворных, он знал давно и сторонился всячески, часто себе в ущерб. Но она вступила, и ее активность логично должна была теперь привести ее в депутаты Госдумы. Среди российского человеческого болота энергия и служба этих, пусть продажных и стремящихся исключительно к личной выгоде, людей казались ей спасительными для страны. «Где взять других? – спрашивала она. – Если я хочу приносить пользу, нужно быть рядом с этими людьми». Успешная, с ясным взглядом, обаятельная женщина со связями и финансовыми возможностями, да еще возглавляющая общественную организацию, защищающую права детей и детства, – она становилась заметной фигурой и уже начала появляться на телеэкранах поблизости от вторых, а иногда даже и первых лиц государства. У нее теперь тоже была большая машина, ей нравилось ездить на джипе, много зарабатывать и становиться частью механизма, действующего в государстве. Никитину же казалось, что она стала по-другому разговаривать, по-другому думать, что какую-то показную и одновременно осмотрительную атмосферу она приносит в семью и даже в их интимные отношения.

Однажды он ждал ее вечером, один, Маша была гдето с друзьями, они неделю почти не виделись, и когда она пришла, потащил ее в спальню, обнимая и целуя, несмотря на ссылки на усталость; тут, в спальне, пытаясь расстегнуть трудные крупные пуговицы на правильном костюме общественной деятельницы, ласково прошебуршал ей в ухо:

– Татусь, зачем вся эта шерсть, железные бюстгальтеры и обогревающие трусы?

– Это форма женщины на службе отечеству, уважаемый товарищ Никитин, – ответила она.

– Какие-то нечеловеческие стандарты, прямо доспехи, снимешь только с помощью оруженосца. А если служебный роман и неуставные взаимоотношения? А? Бывает такое?

– Не знаю, Паш, подозрения иногда бывают.

Она взволнованно смеялась и отталкивала его руки со словами «не лезьте, не лезьте, что это вы вздумали вдруг, Павел Николаевич», и отбивалась серьезно, он перевернул и взял ее, наполовину задрав, наполовину стянув что получилось, и его поразило, как она завелась и кричала при этом. Это было совсем не то, что ему нравилось, но невольное движение их интимных отношений шло именно в эту, брутальную, сторону.

В октябре, в один из выходных дней, вечером, она вернулась домой напряженная, в глаза не смотрела и не ответила на его «добрый вечер», пошла в ванную, потом в спальню. Понятно было, что последует разговор.

Он сказал:

– Татьяна, может, сначала чаю хоть вместе попьем, мы ведь тебя ждали.

Она ответила:

– Вы с Машей пейте, и пусть она идет спать, а я пойду полежу.

Потом, когда он пришел в спальню, она сказала:

– Паша, мне сказали, что ты возобновил старые знакомства.

– Что значит «старые»?

– Прежние, во Владимире.

– Тат, мне ведь карьеры не делать, я вообще старые знакомства не прерываю.

Татьяна пошла на кухню и вернулась в спальню со стаканом воды, выпила лекарство и поставила стакан на тумбочку возле кровати:

– Дело серьезное, Паша, давай говорить откровенно.

– Нет проблем, давай.

– Ты поддерживаешь материально, а фактически состоишь в руководстве владимирского отделения, в котором до двухсот юношей и девушек. Это так?

Он подумал, что она смотрит на него оценивающе, так, как, возможно, смотрела бы на рассыпавшиеся дешевенькие бусы: собирать или сразу сгрести в помойку.

– Выследили!

Сказал так горестно и проникновенно, что она невольно улыбнулась.

– Я не думаю, что тут можно отшутиться.

– Никто не собирается. Одно условие: помимо откровенности еще и честность.

– Честность? Ну, хорошо. Думаешь, Паша, это я с тобой нечестна?

Он внимательно посмотрел на нее и стал говорить медленнее, как бы объясняя суть:

– Говоря слово «честность», я не подозреваю тебя в желании обмануть и не говорю, что ты меня обманываешь, я говорю о тактике, впитанной всеми госорганами и очень ловко приспособленной к делам и решению любых вопросов.

То есть я говорю про общее лукавство и хитрые шпионские методы. Вас ведь научают всему этому, да, Танюш?

– Если нас чему и научают, Паша, как ты выразился, то это умению вести политический диспут и достигать результата, это часть профессии депутатов, политиков и общественных деятелей.

– Ну да, понимаю, но можно ли вот тут, – он положил руку на кровать, – отставить все эти депутатские методы и приемы, или это уже невозможно?

Он приглушил звук телевизора и смотрел на нее подчеркнуто внимательно.

– Я, Паша, это всегда оставляю за порогом, будь уверен, – сказала она.

– Спасибо, дорогая. Тогда скажи, пожалуйста, своей половине простую вещь: кто тебе это сообщил и такими ли точно словами?

– Я не уверена, что смогу тебе назвать фамилии.

– Ты не знаешь их фамилий?

– Нет, фамилии их я знаю.

– Так, понятно. Ну хорошо, не надо фамилий, назови государственный орган, в котором служат эти бдительные люди.

– Орган тот самый, Паш, не мудри. Скажи мне о том, что ты намерен делать.

– Нет, дорогая, ты не договорила. Был еще вопрос о том, сообщили ли тебе именно то, что ты сказала.

Татьяна молчала и смотрела на него.

– Можно я предположу: тебе сказали по-другому, но посоветовали начать разговор круче, именно с обвинения, чтобы услышать оправдания, так, да? Не обошлось без психолога в погонах? И обрати внимание на то, как ты привычно уже этим пользуешься.

– Да, Никитин, ты умный, но суть-то не в этом, суть в том, что до уголовки один шаг. Ты же знаешь, что НБП – экстремистская и запрещенная судом организация.

– Слыхали, да.

– Ты что, разделяешь… сейчас, вспомню, да: «слияние самых радикальных форм социального сопротивления с самыми радикальными формами национального сопротивления»! А? Самых радикальных с самыми радикальными! А что это, Паш, – самые радикальные? Это что? Насилие? Убийства? Как понимать?.. А вот такой лозунг: «Завершим реформы так: Сталин, Берия, ГУЛАГ!» Паш, ты что? Ты же нормальный человек! Что ты делаешь?..

– Ты говоришь, что суть не в том, что ты применяешь хитрые приемы и бог знает с кем советуешься о том, как поработать со своим мужем, да? А суть в том, что до уголовки один шаг и какие плохие нацболы, а я тебе говорю: нет, дорогая, суть как раз в том, что ты считаешь возможным употреблять дома, со мной, эти гэбистские штучки, пусть даже из самых лучших побуждений, и я не буду с тобой говорить абсолютно ни о чем, пока мы не согласимся в этом пункте: все это б…дство ты оставляешь там, снаружи, путинским б…дям.

Никитин опять сделал громче телевизор и уставился в него. Татьяна стояла и смотрела на него, дыхание ее становилось все тяжелее, а лицо краснее и краснее. И вдруг она закричала:

– А ты свое б…дство где оставляешь? На трассе с проститутками? А!! Как ты смеешь говорить мне такое… ты… там… там… занимаешься… в машине… с проститутками…

Она зарыдала уже в голос и вышла, хлопнув дверью. У него все внутри оборвалось…

Если ехать по Горьковскому шоссе, то по трассе, за Омутищами, был малоприметный поворот направо, грунтовка тут же уходила в лес и там, метров через сто, заканчивалась поляной. На повороте этом вечерами и ночью, зимой и летом стояла здоровенная бабища, которая подходила к тем, кто притормаживает, и, заглядывая в приспущенное окно, говорила неправдоподобно тонким голоском: «Девочки нужны хорошие?» Те, кому хорошие были нужны, доезжали до поляны, где полукругом выстраивалось до двух десятков девушек. Можно было посветить на них фарами и выбрать, не выходя из машины, а можно было выйти, пройти вместе с худой неулыбчивой блондинкой вдоль всего ряда, разглядеть получше, спросить возраст, посмотреть грудь или, спросив красивое имя девушки, пощупать у нее легонько зад. В случае каких-то особых пожеланий обращаться нужно было к блондинке, а та уже договаривалась с конкретной девушкой, уговаривала или даже уламывала, чтобы та выполнила желание клиента, хотя на самом деле эта процедура была направлена исключительно на получение хорошей прибавки за дополнительный десерт. Но у Павла никаких особенных прихотей не было, с третьего раза блондинка уже все про него понимала, и к нему выходила именно такая девушка, как нужно: молоденькая брюнетка. На соседней поляне он мог посидеть с ней в машине, поговорить немного или не говорить, девушка аккуратно раздевалась, а потом склонялась к его брюкам. Он просовывал ей руку между ног, чтобы она тоже могла получить удовольствие. Это была давняя история, прервавшаяся в связи с появлением Тани на несколько лет, но не так давно возобновившаяся.

Он не представлял, как это отмаливать у жены. Думал, что невозможно, сам не простил бы никогда. Он встал с кровати, оделся и вышел из квартиры. Брак их на этом, видимо, закончился, и он не знал, как будет жить без нее и без Маши. «Это что-то невозможное, пустота бездыханная… Нельзя допустить, нельзя… Может, попробовать выкрутиться? Придумать какой-нибудь вариант с чем-то менее значимым, в смысле измены, каким-нибудь психологическим извращением: только смотрел, например, сам их не трогал… или попробовал один раз – и все, больше как отрезало… Нет… Нельзя лгать вообще. Надо идти и говорить как есть… Говорить, что это не имело для меня значения… нет, говорить, что не могу без нее. А это все теперь, отрезало навсегда… Сказать, что по-настоящему мне не надо было, это все с тех времен… Нет, так тоже не надо… Вряд ли простит… Нужно просить простить, чтоб простила один раз и навсегда… готов поклясться, Таня, поверь мне, пожалуйста…» Он ходил и говорил сам с собой, и перебирал, сверяя со своим раскаяньем, пока не показалось, что вот так будет честно, что так можно и нужно сказать, что так есть шанс…

Когда он вернулся, она лежала в темноте с открытыми глазами, лицом в потолок. Было совсем чуть-чуть света от уличного фонаря. Он вошел, прикрыл дверь и стал говорить все, что надумал за это время и чем набухла несчастная совесть.

Она лежала и думала, что нужно спросить его, пользовался ли он всегда, всегда без исключения, презервативом, и еще ей хотелось знать, была ли это все время одна и та же девица или разные, а может быть, спросить, чего ему не хватало. Как-то одновременно она слышала все, что он говорит, обдумывала вот эти свои мысли и плакала.

Глаза его привыкли к темноте, и он не только слышал ее дыхание, всхлипы и потягивания носом, но и видел движения руки, сгонявшие маленькие, светлые от фонаря, слезные лужицы. «Потому что лежит без подушки», – мелькнула мысль.

Он все сказал, она лежала и ничего не отвечала. Ему нетрудно было ждать, он подумал, что эта тишина, может быть, лучшее из того, что предстоит ему в течение ближайших месяцев, а то и лет.

Потом вдруг он услышал ее шепчущий голос:

– За Гусем-Хрустальным, на тихой станции Тума, я пересела на поезд узкоколейки. Это был поезд времен Стефенсона. Паровоз, похожий на самовар, свистел детским фальцетом. У паровоза было обидное прозвище: «мерин». Он и вправду был похож на старого мерина. На закруглениях он кряхтел и останавливался. Лесное безмолвие стояло вокруг задыхавшегося «мерина». Запах дикой гвоздики, нагретой солнцем, наполнял вагоны. Пассажиры с вещами сидели на площадках – вещи в вагон не влезали. Изредка в пути с площадки на полотно начинали вылетать мешки, корзины, плотничьи пилы, а за вещами выскакивал и их обладатель, нередко довольно древняя старуха. Неопытные пассажиры пугались, а опытные, скручивая козьи ножки и поплевывая, объясняли, что это самый удобный способ высаживаться из поезда поближе к своей деревне. Узкоколейка в Мещерских лесах – самая неторопливая железная дорога в Союзе…

Он подошел и сел на ковер около кровати. Помолчали.

– Это откуда, Тат?

– Константин Георгиевич Паустовский, «Мещерская сторона», повесть, отрывок… Твоя мама задавала.

Он встал на колени около кровати и сказал:

– Пожалуйста, Таня, моя единственная и любимая на всю жизнь, прости меня, пожалуйста, прости мне этот грех и поверь мне, поверь один и последний раз, – и стал ждать приговора. Она лежала и молчала, а он ждал.

– Какое уродское слово, – сказала она, – отрывок… блатное прямо… эй, ты, отрывок, прочти-ка нам отрывок… Расскажи мне, как это все происходило…

– Не стоит, Тат…

– Выкладывай.

Он, тщательно отбирая слова, попытался от третьего лица рассказать канву, она лежала молча, потом сказала: понятно. Плакала и еще через какое-то время сказала: понятно. Потом: «Ладно, Паша, прощаю. Один раз».

– Спасибо. Два не потребуется.

У него тоже глаза были мокрые, он улегся на пол рядом с кроватью и сказал шепотом:

– А ты ведь не училась у моей мамы, она тебе это не могла задать… – Его как-то постыдно радовали ее слезы и ее горе, опровергавшие его прежние насчет нее подозрения.

Татьяна тоже ответила не сразу:

– Ну да, это она не мне, другим задавала, а мне еще чья-то мама задала…

Через пару недель она сказала, что не хочет, чтобы их личные проблемы определяли или влияли на его позиции в других вопросах, пусть он действует так, как считает правильным, а она хочет понимать перспективу. «Мы не договорили тогда, Паш, – сказала она, – а это нужно договорить и принять решения».

– Танюш, если для тебя это важно так же, как и наши личные вопросы, то можем не возвращаться к тем разговорам, а просто ты скажи, как надо поступить, – я так для тебя и сделаю, любой вариант, – предложил он.

Она подумала и сказала:

– Соблазн есть, но так не пойдет, давай обсудим.

– Или можем сделать так: я изложу тебе свои соображения, и если ты по-прежнему будешь категорически против, тогда сделаем как ты скажешь.

– Ладно, хитрец, посмотрим, давай, излагай.

– Первое – насчет нацболов, их лозунгов и программ. Это, конечно, была их полная глупость, эти лозунги и да, да, не только лозунги, практика, да, но эта глупость от отчаяния, от торопливости, от необходимости что-то противопоставить. А что они могут противопоставить? Учти общую запуганность и запутанность. Что им, молодым людям, противопоставить своей слабости и своему унижению? И это, Тань, преодолено на сегодняшний день, понимаешь? Понимаешь, какая это большая победа? Сейчас уже совершенно другие слова и лозунги, другая степень агрессии и другое отношение к насилию – это очень важно. Тебе, может, это не сказали – но уже все по-другому! Да пока еще неприемлемая степень, но уже совершенно другая. Фээсбэшники специально напрягают, чтобы получить в качестве протеста побольше всякого материала и держать на крючке. Это насчет меня, я тебе говорил, что они так учат. Когда человек протестует, он много чего всякого сообщает, чтобы доказать, что он не верблюд. Они должны были тебе сообщить, что и Денис, и я – мы члены международного евроазиатского славянского союза, а не НБП. Это другая организация, и люди там руководят совсем другие, и не о чем тебе беспокоиться. Я защищаю ту молодежь, потому что понимаю их. И еще: ты видела, как обстоят дела в Нечерноземной зоне, и это есть тяжелейшее положение с русской нацией, которую надо вытягивать из болота, которая сама сейчас – болото. Про отчаянное положение молодежи в провинции. Мы с тобой, Таня, как неравнодушные и как состоятельные люди, должны видеть это ясным взглядом, и помогать, и говорить про это честным словом. Если ты в Судогде назвала ситуацию распадом, то в Смоленской, Брянской, Тверской – исконные русские земли – там просто погибель. А почему так? Почему это стало возможно? Спроси любую сволочь в любой администрации: что ты больше всего в жизни любишь, сволочь? Она перекрестит свою жирную красную харю, что больше всего на свете любит Россию и все русское. Такая вот смертельная любовь.

– Паша, – сказала она спокойно, – ты ничем этого распада не остановишь. Мы проиграли огромный исторический процесс, прошли за семьдесят лет через отрицательный отбор, пошли против природы, против свободного развития, против человеческого происхождения. Думали выиграть, не просто так пошли, нет, хотели всех сделать, обойти на повороте – но проиграли. И апелляцию подавать некуда, только разве Богу… и такая новая уловка набирает сторонников, мы стали народом уловок, нацией синхронисток…

– В каком смысле «синхронисток»?

– Не обращал внимания, что в простом честном плавании кролем, брассом и так далее у нашей страны ни фига не получается, а в синхронном мы лучше всех?

– Согласен, все наше – это женское, и все, что женское, – это наше.

– Да, но дело не только в этом. Имитация, синхронность в имитации! Это мы, понимаешь? – вот что наше. В воде все время нужно что-то изображать: улыбочка, равновесие, легкость, когда тебе тяжело, а ноги молотят из последних сил, чтоб держаться по пояс, ты типа на суше, идешь и людям улыбаешься. Наш спорт. Надежда у нас только на обновление популяции, а кто будет руководить – все одно. Для судеб народа главное – это забрать у чиновников народные богатства, разбросать их как-нибудь по народу и пожить так пару поколений.

– Они разбрасывают по своим.

– Другого не дано. Сегодняшние уселись лет на тридцать, то есть на всю нашу жизнь, и можно грести против течения, но это ничего не даст. Сам принимай решение, но моя карьера рухнет, если ты будешь продолжать.

– Не преувеличивай, Тат, продвигают таких, на которых в папочке есть материал, такие, считают, вернее и безопаснее. Школа безопасности.

– Вот-вот, я об этом и говорю. Буду я как пакетик на ниточке: подцепил – и в мусорное ведерко.

Они оба расхохотались.

– Не хочется, чтоб мой пакетик кто-то отправил в мусорное ведерко…

– Вот и решай. И еще один момент, Паш… Давно хотела сказать… глупость, но как-то угнетает меня иногда, что не сказала… о моей жизни в Москве, которая была еще до наших отношений. Судя по тому, что ты меня никогда об этом не спрашивал, у тебя там какая-то своя картинка… у меня тогда были мужчины, руководители фирм, где я работала… Трое… Потом, после нашей второй ночи – никого никогда не было…