Сашка, раскинув руки, медленно скользила по канату. Черное гимнастическое трико облегало тонкую, почти мальчишескую фигуру. Каштановые кудри туго стянуты на затылке – не до красоты, лишь бы не лезли в глаза. Легко сказать – улыбайся. Хоть высота и ученическая, метра три всего, грохнешься – мало не покажется. Да и стыдно навернуться на виду у цирковых, которые уже начали подтягиваться на утреннюю репетицию.

Голове непривычно легко – вчера избавилась от надоевшей косы. Парикмахер сокрушенно качала головой, щелкая ножницами. Краем глаза Сашка видела, как медленно падают на пол темные завитки, похожие на вопросительные знаки. Если бы можно было так же легко, одним взмахом, избавиться и от мучащих ее вопросов!

Пожалуй, короткая стрижка ей даже шла. Заостренное лицо, переливчатые серые глаза, чуть вздернутый усыпанный мелкими веснушками нос, упрямо сжатые губы – словом, обычная девчонка. Мимо пройдешь – не оглянешься. Тощая и нескладная. Когда как-то разом повзрослевшие одноклассницы хвастались в раздевалке кружевным бельем, Сашке оставалось лишь подавить завистливый вздох. Она не раз замечала косые взгляды и смешки: в новой школе, куда она перешла год назад, когда мама вышла замуж и они переехали к Антону Павловичу на Петроградскую сторону, она так и не стала своей.

– О-оух! – стоило Сашке вспомнить о школьных неурядицах, канат стал раскачиваться под ногами, словно палуба корабля. Сашка нелепо взмахнула руками и, потеряв равновесие, завалилась вправо. Звонко спружинила бечевка – прицепленная за пояс трико, она уходила высоко вверх, под самый купол, а оттуда, перекинутая через невидимое колечко, возвращалась прямехонько в руки Николь.

– Аликс! О чем опять думаешь?! Сколько раз говорить: идешь по канату – голова пустая, легкая, как воздушный шарик!

Пару раз шутливо подергав подвешенную за пояс Сашку вверх-вниз, словно марионетку, Николь медленно подтянула бечевку.

– Еще раз! Вниз не смотри – только вперед, – Сашка, собрав все силы, подтянулась и, уняв предательскую дрожь в коленях, вновь ступила на канат. – Спина прямая! Руки свободные, как крылья птицы. И-и-и… пошла!

Николь – давняя подруга мамы, названая сестра в шумной цирковой семье. Вместе они долгие годы делили кочевой хлеб и ставили головокружительные трюки, опровергающие законы земного тяготения. Невесомые, сотканные из одних только сияющих блесток и перьев, они парили под куполом цирка на серебряных кольцах, как сказочные жар-птицы. Тренировались до седьмого пота, до кровавых мозолей – чтобы сотни встревоженных глаз безотрывно, зачарованно следили за каждым шагом по тонкому канату, чтобы в звенящей тишине разносилось восхищенное «а-а-а-ах…». И все было прекрасно, пока три года назад на будничном прогоне давно обкатанного номера не оборвалась не только лонжа, но и цирковая карьера мамы.

Ее жизнь тогда спасло только чудо – так в один голос заявляли врачи. Так оно и было. Чем же, как не чудом, считать то, что Сашке удалось проникнуть в самую сердцевину мира, где время остановилось, и не забыть себя, настоящую, по ту сторону зеркала судеб, спрятанного во тьме подземного лабиринта?

Сейчас все это казалось смутным сном. А может, и прав был Антон Павлович: с помощью фантазии детское сознание блокировало слишком сильные эмоциональные переживания, связанные с травмой и болезнью матери. Антон Павлович считал, что ни в коем случае нельзя поощрять нелепые выдумки вполне уже взрослой девочки, и Сашка перестала рассказывать о ночных кошмарах. Один и тот же сон, раз за разом: неясные быстрые тени в сумраке шатра, обманчивое пламя свечей, растекающееся на полу темное пятно крови, и глаза – пустые, белесые, точно прихваченные изморосью…

Спокойный, рассудительный и патологически чистоплотный Антон Павлович появился в их жизни пару лет назад. В Питер пришла ранняя весна, холодная и ветреная. Весь мир – небо, дома, дороги, лица людей – были одного и того же вылинявшего сероватого цвета. Сломанные кости давно уже срослись, но мама все так же лежала, безучастная ко всему, отвернувшись лицом к стене. Тонким пальцем водила по завиткам цветочного узора обоев – точно чертила незримые письмена. Почти не ела и только виновато улыбалась, когда Сашка пыталась растормошить, зажечь огонек интереса в потухших глазах – и таяла, таяла с каждым днем. Закрывшись в ванной, Сашка выла от бессилия и отчаяния.

Однажды Николь привела в их маленькую квартирку Антона Павловича, которого ей «очень, очень рекомендовали знающие люди». Сашка недоуменно посторонилась, когда из темного дверного проема шагнул высокий холеный мужчина средних лет с гладко зачесанными пепельными волосами. Он прошел в мамину комнату и плотно притворил дверь. Николь поставила чайник. Сашка беспокойно ерзала на табуретке, прислушиваясь к приглушенному баритону за стеной. Спустя полчаса Антон Павлович, наотрез отказавшись от чая с баранками, ушел. Сашка заглянула к маме – та сидела на кровати, задумчиво накручивая на палец поясок от халата, и на ее бледных губах блуждала растерянная улыбка.

– Саш, а дай зеркало?

Испытующе вглядываясь в свое отражение, она провела рукой по спутанным каштановым кудрям, в которых за время болезни появились серебряные нити, и с грустью отвела взгляд.

– Постарела так… Давай-ка, Сашка, открывай все окна, будем выгонять больничный запах!

Сашка, с трудом сдерживая слезы, раздернула пыльные шторы и потянула створку. В комнату ворвался студеный балтийский ветер, опрокинув склянки с лекарствами на колченогой тумбочке.

Следующий прием Антон Павлович назначил через неделю в своей клинике. Накануне вечером мама вывалила на пол содержимое платяного шкафа и, усевшись на кучу тряпок, битый час выбирала «что-то приличное». Когда среди затертых джинсов и черных водолазок блеснул цирковой костюм, Сашкино сердце екнуло. Мама осторожно подняла его, любуясь игрой света в бутафорских бриллиантах. А потом бросилась к кладовке и, пыхтя от натуги, вытащила из-под груды пыльного хлама старую швейную машинку.

Так и началась ее новая цирковая жизнь – в качестве костюмера. Как и во всем, за что она бралась, Сашкина мама не признавала полумер: ночи напролет засиживалась за эскизами и шитьем, вручную пришивала каждую блестку невидимым стежком, чтобы в огнях софитов костюм переливался, как русалочья чешуя.

Цирковые завалили ее заказами, и Сашка с готовностью вызвалась быть курьером: от цирка до школы – рукой подать, минут пятнадцать быстрым шагом. Заходя в округлое, как опрокинутая супница, здание со служебного входа, она с удовольствием вдыхала знакомый с детства волнующий цирковой дух – густую смесь запахов сосновых опилок, конского пота, больших кошек, пыльного бархата и раскаленных софитов.

Сашка любила деловитую суету, которая царит за кулисами в день представления. Униформисты подтаскивали к боковым выходам реквизит. Хихикали, сбившись в стайку, танцовщицы кордебалета с роскошными плюмажами из страусиных перьев. Нервозно порыкивали в клетках тигры. Разминались жонглеры, подбрасывая разноцветные шарики и кольца. Сашка вертела головой во все стороны, и в груди ее росло теплое чувство: она наконец среди своих. Когда она была совсем маленькой, мама часто брала ее на репетиции, и в цирке шутили, что Сашка родилась в тырсе – смеси песка и опилок, которой посыпают манеж.

Каждый раз она останавливалась у денников, где приветливо отфыркивались цирковые лошади с длинными заплетенными в косы гривами. Когда-то – так давно, что казалось, и не с ней это было – она грезила о кубке по конкуру, днями напролет пропадая в клубе «Дерби». Спортивная карьера подающего надежды юниора закончилась бесславно – после падения врачи запретили заниматься конным спортом целый год. А потом случилась мамина болезнь – и совсем не до скачек стало.

Иногда Сашка задерживалась, чтобы посмотреть репетицию номера, который ставила Николь. После маминой травмы она взяла новую напарницу, Светку, но что-то не клеилось, и номер разваливался, как карточный домик. Николь бесилась, гортанно выкрикивая французские ругательства, а Светка отмалчивалась, бросая хмурые взгляды, пока однажды не швырнула в напарницу поношенным тапочком и не ушла – все так же молча. Сашка, которая стала невольной свидетельницей этой сцены, спустилась на арену и обняла подрагивающие, по-птичьи хрупкие плечи Николь.

– Нельзя корову научить летать, – смахнув слезы, улыбнулась Николь.

– А я? Смогла бы?

В глазах Николь вспыхнули искорки.

– На канат! – хлопнула в ладоши она.

– Что? Так сразу? – испугалась Сашка.

– А чего ждать? Как раз и узнаем: можешь или нет.

«Эквилибр, как правильно называется хождение по канату, с первых же дней осваивают все студенты циркового училища, независимо от веса и комплекции», – тараторила Николь, закрепляя на поясе Сашки страховочную бечевку. Сначала – по туго натянутой проволоке, а затем – на свободно подвешенном тросе. То есть ходить по канату могут абсолютно все. Но есть те, для кого это становится призванием. И хотя Сашка мотылялась на тросе, как гладиолус в руках первоклассника, Николь, пару раз прищелкнув языком, лучезарно улыбнулась. И взялась вылепить из нее настоящего канатоходца. По молчаливому уговору ни та, ни другая ни словом не обмолвились об этих уроках Сашкиной маме. Не то чтобы они боялись ее неодобрения. Просто еще не время. Когда-нибудь, когда Сашка сможет ходить по канату хоть с завязанными глазами, они обязательно обо всем расскажут. А пока Сашка под предлогом занятий с репетитором по английскому прибегала в цирк на утренние тренировки.

Натянутая проволока далась ей без особого труда. Дело нехитрое: опорная нога прямая, неподвижная, стопа – строго вдоль. Руки на уровне плеч и постоянно ловят баланс, как и свободная нога.

– Представь, что на голове – стакан с водой, и ее ни в коем случае нельзя расплескать, – наставляла Николь. – Плечи, шея, спина неподвижны. Но ты не деревянная кукла, а… кошка на узком карнизе. Руки выше! Опустишь – непременно упадешь, утянут за собой.

Сегодня Сашка в первый раз ступила на свободную проволоку. Все губы искусала, пока голова и тело не перестроились: вместо того чтобы просто удерживать точку равновесия над канатом, приходилось постоянно подводить ногой вихлястую проволоку под свой центр тяжести. Как если бы для того, чтобы сделать новый шаг, приходилось силой воображения строить из воздуха подвесной мост.

Носком левой ноги Сашка, не глядя, нащупала проволоку, скользнула полшага, медленно перенесла вес тела. Еще шаг, другой, третий. Семь потов сошло, пока Николь не махнула рукой: «Ну, хватит на сегодня!».

Ощутив, наконец, твердую землю под ногами, Сашка покрутила головой, разминая задеревеневшую шею, и достала из кармана телефон – нет ли пропущенных звонков от мамы. Бросив быстрый взгляд на экранчик, ахнула: до занятий осталось около часа – только-только, чтобы забежать за школьной сумкой и переодеться. Хорошо бы, конечно, выкроить хотя бы минут десять на душ, а то сосед по парте опять будет пол-урока шипеть, что она зверинцем пропахла. Так-то он парень неплохой, даже выручает на контрольных, когда видит, что она безнадежно увязла в уравнении с двумя неизвестными. Но не все же любят цирк.

Глава 2

Сашка толкнула плечом тяжелую дверь и вылетела на улицу. У крылечка, куда цирковые обычно выскакивали перекурить, Витек, крепкий униформист, вяло препирался с бродягой.

– Да говорю же, мне на минуточку, Никольку только повидать.

– Посторонним вход запрещен.

– Да я не посторонний! Меня тут каждая собака знает!

Сашка отвела взгляд – так жалок был забулдыга с испитым, покрытым серой щетиной лицом. Но что-то в его хриплом голосе показалось Сашке смутно знакомым. Она замедлила шаг и прислушалась к разговору.

– Проваливай, говорю, пока я ребят не позвал… Чтобы они с тебя долги вытрясли.

– Да как ты со мной разговариваешь! Я выступал, когда ты еще мелочь на сладкую вату у мамки клянчил! Я Петр Колокольцев!

– Дядя Петя? – прошептала Сашка.

Тот лишь сейчас заметил ее – и сразу же сник.

– Вот ведь боялся столкнуться – и напоролся! Не хотел, старый дурак, чтоб ты видела меня в таком вот непотребном виде.

– Денег ему не давай. В цирке всем уже задолжал, – предупредил Витек и, закурив, отошел в сторону. Сашка торопливо достала кошелек и протянула несколько смятых бумажек.

– Да я… – отшатнулся дядя Петя. – Ты не думай! Я ведь не за деньгами! Хотел через Николь передать, да охламон этот не пустил. Это для мамы твоей… Год целый хранил, все случая ждал. И вот тут на днях Ваську-коверного встретил – а он говорит, ты в цирке чуть ли не каждый день бываешь, Николька тебя воздушному мастерству учит…

Он вытащил из кармана грязный платок и осторожно развернул. Там лежало старинное кольцо с большим камнем, темно-зеленым, как бутылочное стекло. Мамино кольцо.

– Откуда оно у вас?

– То самое, да? Я не мог ошибиться… Как увидел его у Любки Хамовой, сразу узнал.

Сашка едва заметно вздрогнула – что-то в звучании этого имени вызвало смутную тревогу.

– Сколько мы вам должны, дядя Петя?

Но он лишь досадливо махнул рукой.

– Это ведь талисман. Уж я-то помню, как она берегла его. Верила, что удачу приносит, беду отводит. Нам, цирковым, без оберега никак… Я ведь, как узнал, что она разбилась, чуть не рехнулся с горя. А потом гляжу: кольцо-то ейное, охранное – у старой ведьмы! Вот и не верь после этого в приметы.

Сашка с бешено колотящимся сердцем взяла кольцо. Кольцо, которое стало платой за жизнь мамы. И которое она, Сашка, считала пропавшим навсегда. Или все это только полузабытый сон?

– Так ты передай ей, – крикнул ей вслед дядя Петя. – Только не говори, что от меня, а то не возьмет. Просто скажи: нашла случайно в гримерке…

Сашка бежала домой, не чуя ног. «Неужели все было взаправду? – стучало в ее голове. – И Гриндольф, и Грей, и лабиринт». И предательство. Сердце ее камнем ухнуло вниз. Возможно, именно поэтому она так легко примирилась с медицинской теорией Антона Павловича: все это фантазии, и никакого путешествия между мирами не было и быть не могло. Потому что тогда не было и предательства.

В узком проулке Сашка остановилась, чтобы отдышаться. Если кольцо разыскало ее – значит, еще не все потеряно? Значит, еще есть шанс все исправить, искупить трусливое бегство?

А что если прямо сейчас? Раскрыла ладонь: зеленоватый камень в рассеянном свете питерского солнца казался грошовой стекляшкой. «Ну же, давай!» – мысленно взмолилась Сашка. Она закрыла глаза, пытаясь представить, что оказалась в Гриндольфе, прямо посреди Заповедного леса. Слышны птичьи трели, и пахнет прелой листвой и можжевельником, где-то вдалеке звенит быстрый ручей, и легкий ветерок доносит дым костра…

– Если бы у меня была машина времени, я бы хлеб привозил в блокадный Ленинград. Здесь скупал бы, а там раздавал, – раздался совсем рядом звонкий мальчишеский голос.

– Ну, и че, всех все равно не накормишь!

– Ну окей, а ты бы что сделал?

Сашка открыла глаза: она все так же стояла посреди тихого переулка в двух кварталах от дома. Ее обогнали пацаны лет восьми со школьными рюкзаками за спиной.

– А я бы… Я бы Гитлера убил! Без него война бы сразу кончилась.

– Ага, да у него телохранителей, наверное, тыща была! Тебя бы и на пушечный выстрел не подпустили!

– А я бы… его еще раньше убил. Ну, до того как он стал фюрером.

– Что, прям в детстве?

– А чего? Все равно гнида вырастет…

Мальчишки, оживленно жестикулируя, свернули во двор. Сашка крепко сжала кольцо. «В другой раз», – подумала она, стараясь подавить разочарование. И леденящий страх: а вдруг уже не получится разбудить кольцо?

Поднимаясь по истертым ступеням парадной, Сашка услышала надрывный детский плач и замедлила шаг. Тихон. Сводный брат пяти недель от роду. Как можно было дать такое имя младенцу, который голосит круглые сутки?

Нормальные младенцы, как считала Сашка, плачут, когда голодны. Или намочили пеленки. Или… что там еще может их волновать в первый месяц жизни? Тихон же орал всегда. И это была одна из причин, по которым Сашка в последнее время старалась при любой возможности ускользнуть из дома.

Услышав, как щелкнул замок, в прихожую выглянула мама.

– Шуня, присмотри за братом пару минут? Я быстренько смесь приготовлю.

Сашка, вздохнув, поплелась в спальню, где стояла детская кроватка. Тихон, покраснев от натуги, истошно кричал, размахивая крошечными кулачками. Сашка засунула ладони под мышки, чтобы согреть озябшие руки, а потом осторожно взяла младенца.

– Ну-ну, что раскричался-то? Сейчас мама тебя покормит.

Все уговоры были напрасны: Тихон верещал во всю глотку. «На редкость некрасивый», – промелькнуло в голове Сашки, когда она вглядывалась в багровое личико с припухлыми глазами и белесыми бровками, безуспешно пытаясь найти родные, «семейные» черты. «Как будто подменили в роддоме», – устыдившись собственных мыслей, она поспешно вернула брата в кроватку.

Мама принесла бутылочку с теплой молочной смесью, и Тихон, наконец, унялся.

Сашка быстро переоделась в школьную форму и заглянула на кухню. Как обычно, в холодильнике пусто, а в раковине полно грязной посуды. Тихон заливался плачем всякий раз, как только мама пыталась уложить его в кроватку, так что на домашние дела у нее не оставалось ни времени, ни сил. Сашка уже не помнила, когда она ела на обед что-то, кроме слипшихся в серый ком магазинных пельменей. Взглянув на часы, она вздохнула и открыла воду: если не перемыть тарелки, Антон Павлович, чья любовь к чистоте больше походила на нервное расстройство, опять будет долго-долго отчитывать маму ровным спокойным голосом, от которого у Сашки всякий раз начинали ныть зубы.

Расправившись с грязной посудой, Сашка заглянула в соседнюю комнату. Мама притулилась в неудобной позе на краешке кровати. Тихон дремал, причмокивая соской и блаженно улыбаясь.

– Мам, я…

Мама быстро приложила палец к губам и махнула рукой: «Потом, потом!». Сашка поплелась в прихожую. Вот вечно так! Стоило появиться этому капризному горлопану, как все в их жизни пошло наперекосяк. Она шагнула за порог, и от внезапного сквозняка входная дверь оглушительно хлопнула. Сашка виновато втянула голову в плечи и скатилась по лестнице. Вслед ей раскатывался пронзительный детский плач.

Ни вечером, ни назавтра рассказать маме о чудесном возвращении кольца, которое было когда-то ее счастливым талисманом, так и не получилось. Сашка чувствовала, что с каждым днем мама, самый родной и близкий человек, отдаляется от нее. Все ее мысли заняты заботами о вечно хнычущем младенце. А Сашка… А что Сашка? Уже взрослая.

Учебный год подходил к концу, цирковая труппа уезжала на гастроли почти на все лето, и Сашка с тоской думала о том, куда деть себя на каникулах. Поэтому, когда позвонила бабушка, она схватилась за предложение провести лето в маленьком городке на Урале, как утопающий за спасательный круг.

Глава 3

Самолет, слегка накренившись на правое крыло, разворачивался против солнца. Сашка прильнула к иллюминатору. Похожая на крестик тень скользила по разноцветным лоскутам полей и заросшим озерцам. По серой ленте трассы ползли крошечные автомобили. Сашка растерла затекшую шею и закрыла глаза. Легкий толчок – и колеса шасси коснулись посадочной полосы. В салоне раздались вялые хлопки.

– Наш самолет приземлился в аэропорту Челябинска. Местное время – пятнадцать часов пять минут. Температура за бортом – двадцать два градуса. Пожалуйста, не отстегивайте ремни и оставайтесь на местах до полной остановки судна.

Грузный пассажир, который занимал соседнее кресло и все два с половиной часа полета выводил носом звучные рулады, тут же вскочил и, перегородив проход, стал доставать что-то с верхней полки. Пристроившись следом за ним, Сашка протиснулась к выходу. Ветер, пахнувший прогретым асфальтом и полынью, взлохматил ее волосы и тут же умчался прочь.

Здание аэропорта выглядело таким же несовременным и запущенным, как и три года назад, когда мама, заключив контракт с «Цирком дю Солей», в первый раз привезла ее в Копейск, к бабушке, о которой Сашка никогда раньше не слышала.

Ожидая, пока на ленте транспортера появится ее дорожная сумка, Сашка скользила взглядом по толпе встречающих, которые сгрудились за раздвижными стеклянными дверями. Вдруг лицо ее озарилось счастливой улыбкой. Там, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоял Дамир. За три года он ничуть не изменился – все тот же смуглый вихрастый мальчишка. Только похудел и вытянулся сильно – наверное, теперь на целую голову выше ее. В правой руке он сжимал ярко-красную розу.

Когда Сашка, улыбаясь, подошла, Дамир совсем стушевался.

– Это тебе, – он протянул цветок. – Как долетела?

– Нормально. А ты как тут оказался?

– Да встретил вчера Веру Георгиевну во дворе, она сказала, что ты прилетаешь. Вот я и подумал: зачем тебе тратиться на такси? – и он, перехватив из ее рук дорожную сумку, повел Сашку к старенькой вишневой «десятке».

– Вот, это Леха, знакомься.

Крепкий коротко стриженный парень за рулем, цыкнув зубом, смерил Сашку оценивающим взглядом.

– Ну, залезайте быстрее, надоело торчать на солнцепеке.

Сашка смотрела на мелькающие на окном чахлые деревца, серые многоэтажки, прохожих, гудящие автомобили и старалась не задумываться о том, что сигналят, скорее всего, им, возмущаясь тем, как приятель Дамира лихо подрезает и пролетает перекрестки на желтый свет. Сабвуфер хрипел какой-то дорожный шансон. Сашка закрыла глаза и подставила лицо теплому июньскому ветру. Ее рука машинально потянулась к кольцу, которое было спрятано на кожаном шнурке за воротом футболки. Все эти дни кольцо так и молчало, не открывать путь в Гриндольф. Так ей и надо. Ее ждет самое обычное лето, дремотная скука провинциального городка, где жизнь замерла, как на стоп-кадре.

Десятка свернула во двор типовой пятиэтажки, вспугнув стайку раскормленных сизых голубей. На вытертой лужайке под старыми тополями играли две светловолосых девочки. Пожилая женщина в ситцевом халате развешивала на веревках выстиранное белье.

– Здрасьте, баба Валя! – крикнула Сашка.

– Ой, никак Сашка приехала! – приглядевшись, воскликнула та. – Давне-е-е-енько тебя не было, Вера уж извелась вся…

Сашка влетела в подъезд, заколотила в дверь, обитую коричневым дерматином. В глубине квартиры раздались шаркающие шаги.

Вера Георгиевна, охнув, обняла внучку и сразу же бросилась на кухню – ставить чайник. Сашка обвела взглядом знакомую обстановку: продавленный скрипучий диван, телевизор, накрытый пожелтевшей кружевной салфеткой, журнальный столик с истрепанной программой передач и лупой. В старом серванте, где грустно пылились хрустальные рюмки и салатницы, рядом с фотографией молодого парня – ее отца – появилась и ее собственная, сделанная еще в прошлый приезд. На маленькой кухне все так же утробно урчал пузатый холодильник, тихо бормотало радио, сладко пахло ванильными сушками и валокардином.

Прихлебывая крепкий чай, Сашка заметила, как подрагивают руки Веры Георгиевны, когда та разглаживает невидимую складку на скатерти и все пододвигает к ней вазочку с вишневым вареньем и блюдо с румяными пирожками.

– Бабуль, как здоровье?

– Да все слава богу, не жалуюсь… Дамирка чуть ли не каждый день заглядывает – то в магазин сбегает, то по хозяйству поможет. Хороший парень.

– Баб Вер, – неожиданно для самой себя сказала Сашка, – а давай я к тебе совсем перееду, навсегда?

– Что это ты удумала? Или случилось что?

– Да нет… Просто у мамы сейчас… ну, как бы совсем новая жизнь. И мне иногда кажется, что для меня там не осталось места. Все разговоры только о том, что Тихон то, Тихон сё… А меня как будто не существует. Они с Антонпалычем и Тихоном семья. А я так, мешаюсь только…

– Саша, ну что ты придумала! Мать в тебе души не чает.

– Так же, как и в папе когда-то? Это не помешало ей выскочить замуж за человека, которого она знала без году неделю.

– Уверена, Антон Павлович – достойный человек, порядочный.

– Да уж, порядок – это святое! А люди, их чувства – так, мусор.

– Ну зачем ты так?

– Ты, что, на его стороне? Я надеялась, хоть ты меня поймешь!

– Я на твоей стороне. Всегда только на твоей. Но ты несправедлива сейчас. Твоя мама столько в жизни натерпелась, что не приведи господь никому. Разве плохо, что она нашла свое счастье в новом браке?

– Если она отца забыла, то я всегда буду помнить.

– Помни, – тихо сказала Вера Георгиевна, – но не осуждай ее. Нет ничего страшнее одиночества. Вырастешь – поймешь.

Сашка нахмурилась и замолчала. Вечно эти взрослые списывают любое проявление собственного мнения на то, что она еще маленькая, жизни не знает. И как-то забывается, что когда мама три месяца не вставала постели, Сашка была за сиделку – и в магазин, и в аптеку бегала, и у плиты стояла.

Те первые, самые беспросветные месяцы после маминого падения Сашка старалась не вспоминать. Из еды в доме была только вареная картошка и гороховый суп. И еще гранаты – для мамы, как доктор велел. Все деньги уходили на лекарства и оплату счетов. Николь, забегая в гости, всякий раз оставляла украдкой на столе в кухне пару смятых купюр, да бабушка каждый месяц высылала переводы. Но денег все равно не хватало. Сашка стеснялась старой школьной формы, стоптанных сапог, а больше всего – сочувствующих взглядов, которыми провожали ее одноклассники.

«Забыть, забыть, – встряхнула кудрями Сашка. – Было – и прошло. Впереди лето, каникулы и полная свобода».

На следующее утро, когда Сашка, еще не сняв пижаму, пила чай, бездумно переключая каналы на телевизоре, в распахнутое окно влетел камешек. Высунувшись почти по пояс, она увидела Дамира.

– Пойдем гулять?

– Я обещала бабушке, что помогу разобрать хлам в кладовке.

– Эх, ну ладно… Ребята завтра в поход собрались, на Александровскую сопку. Леха и тебя звал. Пойдешь?

– Ну, не знаю…

– Я в семь за тобой зайду, не проспи!

Сашка в ответ только хмыкнула. Но про Александровскую сопку все же загуглила. Оказалось, так называется одна из вершин древнего хребта Урал-тау. Туристические сайты наперебой расписывали красоты уральской природы и дивные виды, открывающиеся с высоты птичьего полета, – притом что покорить гору по силам каждому: не потребуется ни альпинистского снаряжения, ни специальных навыков. Еще в позапрошлом веке на сопку взобрался изрядно вспотевший цесаревич Александр Николаевич, будущий император Александр II, в компании своего наставника, поэта Василия Андреевича Жуковского, – в честь этого события скала, собственно, и получила свое имя.

– Баб Вер, ты не против, если я завтра с друзьями в поход пойду? – Сашка приобняла Веру Георгиевну, которая хлопотала у плиты.

– Конечно, милая, раз Дамир с тобой, я спокойна.

Сашка опустила взгляд на ее руки и застыла на месте. Остро заточенный нож серебряной рыбкой мелькал в воздухе и с веселым хрустом нырял в тугой кочан молодой капусты. Сашка медленно втянула воздух сквозь сжатые зубы, боясь спугнуть удачу.

– Бабуль… давно у тебя этот кинжал?

– Ножик-то? Ой, давно, года три уже – и не затупился за это время совсем, можешь поверить? Я пока не приноровилась, все руки себе изрезала. Но заживало на удивление быстро – чуть ли не на следующий день. Вот что значит мастерская работа, сейчас уже таких вещей не делают.

– А как он у тебя оказался?

– Постой-ка, – задумалась Вера Георгиевна. – А, так его же вместе с твоими вещами отдали в больнице. Я поначалу думала, из ребят кто-то забыл, но никто так и не признался.

Ошибки быть не могло – в руках у бабушки был тот самый кинжал. Хвитинг. Который торжественно вручил ей в Запределье маг Искобальд перед тем, как она отправилась в подземный лабиринт. Сашка осторожно взяла холодный клинок. По матово поблескивающей стали струились рунические письмена. Вот этот последний знак – круг с двумя сходившимися линиями – проявился как раз тогда, когда она впервые взяла в руки оружие, выкованное из небесного железа. Он означал «смерть, тяжелая утрата» или «единорог» – что именно определяло правильное прочтение, Искобальд так и не разгадал.

– Тогда, ночью, когда тебя нашли без сознания, ты была в маскарадном костюме – не то пажа, не то маленького принца, – пустилась в воспоминания бабушка. – Мне в больнице все свертком и отдали. Я сунула в кладовку, даже не разворачивая, да и забыла – не до того было. А потом за вареньем полезла да случайно и наткнулась – ба-а-атюшки! Ах, там же еще зеркальце было, на ракушку похожее. Куда же я его прибрала? – наскоро вытерев руки о фартук, бабушка ушла в спальню и вынесла перламутровую раковину. – Ты уж не сердись, костюм-то я Зое Михайловне отдала – он ее внуку в самый раз пришелся, на школьном карнавале первый приз получил…

Сашка слушала вполуха. Кольцо. Клинок. Зеркало. Значит, все правда. Все было на самом деле. И Заповедный лес, и лесное братство, и кровавая битва, и предательство Тобиаса, который прошел с ней рука об руку до сердцевины подземного лабиринта, где разлились молочные воды зеркала судеб. А ведь ей почти удалось убедить саму себя, что все это было горячечным бредом: упала с лошади, потеряла сознание – вот и привиделось. И что на самом деле есть только повседневный, обжитой мир – с будильником, школьной зубрежкой и утренней толкучкой в метро. Мир, где Антон Павлович может легко объяснить суть самых таинственных явлений, опираясь на логику и жизненный опыт.