Лунный камень

Дочь возразила, что мистер Фрэнклин может перейти в наступление и попытать счастья еще до появления автора стихов. Должен признать, что такой взгляд был оправдан: мистер Фрэнклин не упускал ни одной возможности завоевать благосклонность мисс Рэчел.

Я не встречал более завзятого курильщика, но он отказался от сигар, потому как мисс Рэчел однажды сказала, что терпеть не может кислый табачный запах, исходящий от его одежды. Из-за этой попытки самоотречения и утраты привычного успокаивающего воздействия табака мистер Фрэнклин очень плохо спал по ночам и утро за утром выходил таким изнуренным и уставшим, что мисс Рэчел первая попросила его возобновить курение сигар. Куда там! Он не мог допустить ничего такого, что бы доставило ей малейшее неудобство. Мистер Фрэнклин был намерен стойко держаться и засыпать – неважно, как быстро – с помощью одного лишь терпения. Такое упорство, скажете вы (а в людской многие так и говорили), не могло не произвести впечатления на мисс Рэчел, подкрепленное к тому же ежедневной росписью двери. Так-то оно так, однако мисс Рэчел держала в своей спальне фотографию мистера Годфри, выступающего перед публикой, с волосами, откинутыми назад в порыве красноречия, с чарующим взглядом, буквально вытягивающим деньги из вашего кармана. Что вы на это скажете? По признанию самой Пенелопы, каждое утро, когда она причесывала волосы мисс Рэчел, на них взирал образ мужчины, без которого дамы просто не могли обойтись. И вскоре он должен был появиться во плоти – вот каков был ход моих мыслей.

Шестнадцатого июня произошло событие, на мой взгляд, едва ли не лишившее мистера Фрэнклина последнего шанса.

Утром этого дня в дом явился незнакомый господин, говоривший по-английски с иностранным акцентом, и пожелал встретиться с мистером Фрэнклином по делу. Дело никак не могло быть связано с алмазом по двум причинам: во-первых, мистер Фрэнклин ничего мне о нем не сказал; во-вторых, он сообщил о нем миледи (полагаю, что уже после того, как этот господин ушел). Та, очевидно, обмолвилась дочери. В любом случае мисс Рэчел вечером у пианино сделала мистеру Фрэнклину суровый выговор насчет общества людей, в котором он вращался, и повадок, которых он набрался за границей. На следующий день – впервые! – украшение двери не продвинулось ни на шаг. Я заподозрил, что какая-нибудь неблаговидная история – с долгами или женщиной – увязалась по пятам мистера Фрэнклина с континента в Англию. Но это лишь мои догадки. Удивительно, но на этот раз меня оставил в неведении не только сам мистер Фрэнклин, но и миледи.

Семнадцатого, судя по всему, тучи снова рассеялись. Пара вернулась к украшению двери не меньшими друзьями, чем раньше. Если верить Пенелопе, мистер Фрэнклин воспользовался возможностью к примирению и сделал мисс Рэчел предложение, на которое она не ответила ни согласием, ни отказом. Моя дочь была уверена (по неким признакам и приметам, которыми я не стану вам здесь докучать), что юная госпожа отделалась от мистера Фрэнклина отказом поверить в серьезность его намерений, позже про себя пожалев о таком обращении. Хотя Пенелопа была близка с юной леди больше других горничных, ведь они практически с детства росли вместе, я все же слишком хорошо знал сдержанный характер мисс Рэчел, чтобы поверить, будто она настолько открыла свои тайные мысли кому бы то ни было. В данном случае я заподозрил, что моя дочь выдала желаемое за действительное.

Девятнадцатого произошло еще одно событие. К нам по вызову приехал врач. Его позвали прописать какое-нибудь средство второй горничной, которую я здесь уже упоминал, – Розанне Спирман.

Бедняжка, озадачившая меня у Зыбучих песков, преподнесла за время, о котором я пишу, немало новых загадок. Представление Пенелопы (которое, по моему указанию, она хранила в строгой тайне) о том, что такая же, как она, служанка могла влюбиться в мистера Фрэнклина, с самого начала выглядело абсурдным. Но должен признать: поведение горничной, которое я наблюдал сам и наблюдала моя дочь, все больше выглядело необъяснимым, если не сказать больше.

Девушка старалась то и дело попадаться мистеру Фрэнклину навстречу – очень ловко и незаметно, но преднамеренно. Он замечал ее не больше, чем кошку. Ему и в голову не приходило остановить взгляд на простом лице Розанны. Бедняжка окончательно потеряла и без того слабый аппетит, по утрам опухшие глаза подсказывали, что она не спала и плакала всю ночь. Однажды Пенелопа сделала нечаянное открытие, которое мы немедленно замяли. Она застала Розанну у туалетного столика мистера Фрэнклина, горничная тайком подменила розу, которую мисс Рэчел дала ему, чтобы носить в петлице, на другую – собственного выбора. Раз или два Розанна огрызалась, когда я безо всякого намека советовал вести себя поосторожнее, но что еще хуже, несколько раз не выказывала подобающего уважения, когда с ней случайно заговаривала мисс Рэчел.

Миледи тоже заметила перемену и спросила, что я об этом думаю. Я постарался прикрыть Розанну, сказав, что она, видимо, нездорова. Дело кончилось тем, что девятнадцатого, как уже упоминалось, послали за врачом. Врач сказал, что у Розанны не все в порядке с нервами и ее следует на время освободить от работы. Миледи для перемены обстановки предложила перевести ее на одну из ферм, далеко от побережья. Розанна со слезами на глазах просила и умоляла не удалять ее из дома, и в недобрый час я уговорил миледи позволить ей остаться. Как показали дальнейшие события и как вы сами скоро увидите, я не мог дать совета хуже. Имей я способность заглядывать в ближайшее будущее, я сам взял бы Розанну Спирман за руку и увел бы из дома.

Двадцатого числа пришло короткое письмо от мистера Годфри. В тот вечер он решил остановиться во Фризингхолле, чтобы переговорить с отцом о делах. Он обещал приехать верхом с двумя старшими сестрами задолго до ужина на следующий день. К письму прилагалась изящная фарфоровая шкатулка, подарок для Рэчел с наилучшими пожеланиями и выражением любви от кузена. Мистер Фрэнклин подарил ей невзрачный медальон, не стоивший и половины денег, уплаченных за шкатулку. Но Пенелопа – таково уж женское упрямство – победу по-прежнему предрекала последнему.

Слава тебе, господи, наконец-то мы добрались до кануна дня рождения! Вы должны признать, что на этот раз я провел вас не столь извилистым путем. Веселее! Я предлагаю вам новую главу, которая погрузит вас в самую гущу событий.

Глава IX

Двадцать первое июня, день рождения Рэчел, с рассвета начался пасмурно и неприкаянно, но к полудню приободрился.

Мы в людской, как заведено, начали торжественный день с вручения мисс Рэчел скромных подарков. Ежегодную дежурную речь, как старший над всеми слугами, произнес я. В этом я подражаю речи королевы на открытии парламента – она каждый год повторяет одно и то же. Мое выступление (как и выступление королевы) всякий раз ожидают с таким же нетерпением, словно ничего подобного никогда не слышали. Прослушав мою речь и убедившись, что в ней против ожидания нет ничего нового, челядь, немного побурчав, надеется услышать что-нибудь оригинальное в следующем году. Вывод: править людьми несложно – хоть в парламенте, хоть на кухне. После завтрака мы с господином Фрэнклином имели приватный разговор о Лунном камне – настало время забрать его из банка во Фризингхолле и передать в руки мисс Рэчел.

Нечто еще больше усугубило странную противоречивость и непостоянство его характера – то ли попытка еще раз объясниться в любви кузине и полученный отказ, то ли хронический недосып – я не знаю. Но только в утро дня рождения кузины мистер Фрэнклин определенно был не в лучшей форме. За двадцать минут он двадцать раз передумал, что будет делать с алмазом. Я со своей стороны налегал на известные факты. До сих пор не случилось ничего такого, чтобы вселять в миледи тревогу по поводу алмаза. Ничего также не могло отменить юридические обязательства, возложенные на мистера Фрэнклина по передаче алмаза во владение кузины. Таково было мое мнение, и как бы он ни изворачивался, ему в конце концов пришлось принять его как свое собственное. Мы устроили, чтобы он после обеда съездил верхом во Фризингхолл и вернулся домой с алмазом в компании мистера Годфри и его сестер.

После этого молодой господин отправился к мисс Рэчел.

Бесконечное раскрашивание двери заняло все утро и часть второй половины дня. Пенелопа стояла наготове и по команде смешивала краски, миледи перед обедом несколько раз заглядывала в комнату, зажав платком нос (в этот день они часто пользовались растворителем мистера Фрэнклина), безуспешно пытаясь оторвать художников от их занятия. Когда они, наконец, сняли фартуки, отпустили (надышавшуюся растворителем) Пенелопу и счистили с себя грязь, часы показывали три пополудни. Они добились своего, закончили дверь к дню рождения и ужасно этим гордились. Грифоны, купидоны и прочее, должен признать, выглядели прелестно. Однако они были так многочисленны, так переплелись с цветами и узорами и так неестественно кувыркались, что после первоначального удовольствия от их созерцания в голове возникал неприятный сумбур, не проходивший несколько часов. И если мою дочь после утренних трудов стошнило на кухне для челяди, то виной тому отнюдь не разбавитель. Нет-нет! Он-то лишь вонял, пока сохнул. И если искусство требует жертв, хотя бы и от моей родной дочери, то пусть получит эту жертву!

Мистер Фрэнклин что-то наскоро перехватил с обеденного стола и ускакал во Фризингхолл. Якобы для сопровождения кузин, как он сказал миледи. А на самом деле, о чем знали только мы с ним, чтобы забрать Лунный камень.

Как во время всех крупных торжеств, я по обыкновению должен был стоять у буфета и следить, как обслуживаются гости за столом, что в отсутствие мистера Фрэнклина давало мне шанс хорошенько подумать. Разобравшись с вином и устроив смотр слугам и служанкам, назначенным прислуживать за столом, я ушел к себе отдохнуть до прибытия гостей. Пара затяжек (известно чего) и несколько пассажей известной книги, которую я уже упоминал на этих страницах, успокоили мою душу и тело. От дремоты, хотя я предпочел бы назвать это состояние задумчивостью, меня заставил очнуться стук лошадиных копыт за окном. Выйдя на порог, я встретил кавалькаду, состоящую из мистера Фрэнклина, кузена и двух кузин в сопровождении одного из старых грумов мистера Эблуайта.

Судя по виду мистера Годфри, он, как и мистер Фрэнклин, был не в духе. Мистер Годфри с обычной вежливостью пожал мою руку и выразил сдержанную радость, что его старый друг Беттередж держится молодцом. И все-таки над его головой нависала неизвестно откуда взявшаяся туча. Когда я спросил, как себя чувствует его батюшка, он лишь бросил в ответ: «Как обычно». Зато бодрости духа обеих мисс Эблуайт хватило бы хоть на двадцать человек, что более чем уравнивало положение. Не уступающие ростом брату, дородные, желтоволосые, розовощекие бабенки, не страдающие худобой и малокровием, с головы до пят излучали здоровье и веселость. У бедных лошадок, везущих их на своих спинах, дрожали ноги. Когда дамочки соскочили с седел на землю (без чужой помощи), то, клянусь, подпрыгнули, как резиновые мячики. Любая фраза обеих мисс Эблуайт начиналась с продолжительного «о-о-о», любое действие сопровождалось шумом и треском, они к месту и не к месту хихикали и взвизгивали по малейшему поводу. Я мысленно назвал их «попрыгуньями».

Прикрываясь поднятым юными леди шумом, я успел потихоньку перекинуться словом с мистером Фрэнклином в передней:

– Вы благополучно доставили алмаз, сэр?

Он кивнул и похлопал себя по нагрудному карману.

– Индусы вам не попадались?

– Никаких следов.

Осведомившись, где сейчас миледи, и узнав, что она в малой гостиной, он тотчас же направился туда. Не прошло и минуты, как зазвонил колокольчик и Пенелопа прибежала сообщить мисс Рэчел, что с ней желает переговорить мистер Фрэнклин.

Пересекая переднюю полчаса спустя, я встрепенулся, услышав взрыв ахов и охов в малой гостиной. Нельзя сказать, что они меня насторожили, потому как среди них отчетливо доминировало длинное «о-о-о» обеих мисс Эблуайт. Тем не менее я решил заглянуть внутрь (якобы за распоряжениями насчет ужина) и проверить, не случилось ли чего серьезного.

У стола, точно загипнотизированная, стояла мисс Рэчел с несчастным алмазом полковника в руках. По бокам от нее преклонили колени две попрыгуньи, они пожирали драгоценный камень глазами и вскрикивали от восторга всякий раз, как алмаз сверкал по-новому. У другого конца стола стоял мистер Годфри, хлопая в ладоши, как большой ребенок, и нараспев выводя тоненьким голоском: «Изумительно! Изумительно!» В кресле возле книжного шкафа сидел мистер Фрэнклин, он щипал себя за бороду и тревожно поглядывал в сторону окна. А у окна находился предмет его внимания – миледи с выдержкой из завещания полковника в руках, повернувшаяся ко всей честной компании спиной.

Когда я спросил о распоряжениях, она повернула лицо в мою сторону. Лоб разрезала потомственная складка, уголки рта кривились от потомственного гнева.

– Явитесь в мою комнату через полчаса, – ответила она. – Я должна вам кое-что сказать.

С этими словами миледи вышла. Было совершенно ясно, что ее одолевали те же сомнения, что и меня с мистером Фрэнклином во время нашей беседы у Зыбучих песков. Чем ей следовало считать передачу Лунного камня в наследство – доказательством того, что она относилась к брату жестоко и несправедливо? Или же оно доказывало, что подлость полковника превзошла ее худшие опасения? В то время, как ее дочь, ничего не знавшая о характере дяди, восхищалась его подарком, миледи предстояло разрешить серьезный вопрос.

Прежде чем я, в свою очередь, успел выйти из комнаты, меня остановила мисс Рэчел, всегда благосклонно относившаяся к старому слуге, поступившему на работу еще до ее рождения: «Смотрите сюда, Габриэль!» Камень вспыхнул в лучах солнечного света, льющегося из окна.

Господи помилуй! Вот это алмаз! Большой, размером с яйцо чибиса. Он излучал поток света, напоминающий полную луну в сентябре. Если заглянуть в его сердцевину, то взгляд уходил в затягивающую желтую бездну так глубоко, что ты переставал что-либо еще видеть. Алмаз, казалось, имел бесконечную глубину. Камень, если смотреть сквозь него, держа двумя пальцами, был бездонным, как само небо. Мы положили его на солнце и задернули шторы, он продолжал жутко сиять собственным нутряным светом, ярким, как лунный блеск в темноте. Неудивительно, что мисс Рэчел стояла как завороженная. Неудивительно, что кузины кричали от восторга. Алмаз так меня очаровал, что у меня под стать попрыгуньям вырвалось протяжное «о-о-о». Среди нас не потерял самообладания только мистер Годфри. Он обнял сестер за талию и, посмотрев сочувственно сначала на алмаз, потом на меня, произнес:

– Это – уголь, Беттередж! Всего лишь уголь, мой старый друг!

Очевидно, он таким образом хотел меня просветить. Но преуспел лишь в том, что вернул мои мысли к ужину. Я заковылял вниз, к своему полку официантов. Когда я выходил, мистер Годфри добавил:

– Старый добряк Беттередж! Я питаю к нему искреннее уважение!

Даже обнимая сестер и пожирая взглядом мисс Рэчел, он нашел время, чтобы выразить свое расположение ко мне. Как много в нем нерастраченной любви! В сравнении с ним мистер Фрэнклин выглядел совершенным дикарем.

Выждав полчаса, я, как мне было сказано, явился в комнату миледи.

Наш диалог в основном был повторением того, что мы с мистером Фрэнклином говорили друг другу у Зыбучих песков, с той лишь разницей, что свои соображения насчет фокусников я оставил при себе – ведь новых причин, чтобы попусту тревожить миледи, не было. По окончании разговора я понял, что она видела намерения полковника в самом черном свете и решила во что бы то ни стало при первой же возможности забрать Лунный камень у дочери.

На пути в свои покои я столкнулся с мистером Фрэнклином. Он пожелал знать, не видел ли я где его кузину Рэчел. Я ответил, что не видел. Может быть, стоило сказать, где в это время находился его кузин Годфри? Я этого не знал, но сильно подозревал, что недалеко от кузины Рэчел. Подозрения мистера Фрэнклина, по-видимому, склонялись в ту же сторону. Он ущипнул бороду, развернулся и скрылся в библиотеке, очень выразительно хлопнув дверью.

Больше подготовке ужина ничего не мешало – до того момента, когда настанет время прихорошиться для встречи гостей. Стоило мне надеть мой белый жилет, как появилась Пенелопа – якобы для того, чтобы причесать остатки моих волос и поправить узел на белом галстуке. Дочь пребывала в возбуждении, я понял, что ей не терпится что-то мне рассказать. Поцеловав меня в макушку, она прошептала:

– Есть новости, папочка! Мисс Рэчел ему отказала.

– Кому?

– Женскому заступнику, папа. Подлому хитрецу! Я его сразу невзлюбила за то, что он пытается оттеснить мистера Фрэнклина!

Если бы я мог вздохнуть, то определенно высказал бы протест против незаслуженного охаивания выдающегося филантропа. Но моя дочь как раз поправляла узел на моем галстуке и вложила в пальцы всю силу своего негодования. Я никогда в жизни не был так близок к удушению.

– Я видела, как он повел ее на прогулку в розарий, – продолжала Пенелопа. – И дождалась за падубом их возвращения. Ушли под ручку, оба смеялись. Вернулись по отдельности, мрачнее мрачного, не глядя друг на друга – все абсолютно ясно. Я в жизни так не радовалась, папа! В мире есть только одна женщина, способная устоять перед мистером Годфри Эблуайтом, и будь я леди, то была бы второй!

На этом месте я должен был опять возразить. Однако дочь на этот раз вооружилась щеткой для волос и всю силу своих эмоций вложила теперь уже в нее. Если вы лысы, то поймете мои ощущения. Если нет, пропустите эту часть и поблагодарите Бога за то, что ваша голова имеет какую-никакую линию обороны.

– Мистер Годфри, – продолжала Пенелопа, – остановился по другую сторону падуба. «Вы предпочли бы, – сказал он, – чтобы я не уезжал, как будто ничего не произошло?» Мисс Рэчел налетела на него, как ураган. «Вы приняли приглашение моей матери, – сказала она, – и приехали встретиться с ее гостями. Разумеется, вы должны остаться, если только не хотите скандала в доме!» Она сделала несколько шагов и, похоже, немного смягчилась. «Давайте забудем о случившемся, Годфри, – сказала она, – и останемся кузеном и кузиной». Она подала ему руку. Он поцеловал ее, на мой взгляд, много себе позволив, и она ушла. Он постоял еще немного один, понурил голову, каблуком выкопал ямку на галечной дорожке. В жизни не видела такого потерянного мужчины. «Как неловко! – процедил он сквозь зубы, подняв наконец голову, и двинулся к дому. – Как неловко!» Если это он о себе, то попал в точку. Неловко, чего и говорить. А ведь я с самого начала говорила, папочка, – оцарапав меня напоследок пуще прежнего, воскликнула Пенелопа. – Ее избранник – мистер Фрэнклин!

Я отобрал у нее щетку для волос и открыл рот, чтобы сделать выговор, который, согласитесь, манера речи и поведение моей дочери полностью заслуживали.

Но прежде, чем я успел сказать хоть слово, меня остановил послышавшийся за окном скрип колес подъехавшей кареты. Прибыли первые гости. Пенелопа немедленно убежала. Я надел сюртук и посмотрелся в зеркало. Голова красная, как рак. В остальном я был одет для званого вечера не хуже других. Я вовремя подоспел в переднюю, чтобы объявить о прибытии первых двух гостей. Для вас они особого интереса не представляют – всего лишь отец и мать филантропа, мистер и миссис Эблуайт.

Глава X

Вслед за Эблуайтами один за другим начали прибывать другие гости, пока не собрался полный кворум. Вместе с членами семьи набралось двадцать четыре человека. Великолепная картина: все сидят за круглым столом, местный священник из Фризингхолла (искусно и проникновенно) читает молитву.

Список гостей пусть вас не беспокоит. Вы их больше не встретите, по крайней мере в моей части истории, за исключением двоих.

Эти двое сидели по обе стороны от мисс Рэчел, как звезда торжества неизбежно привлекавшей к себе всеобщее внимание. На этот раз она притягивала к себе взгляды всех и каждого еще и по другой причине: она надела (к тайному неудовольствию матери) чудесный подарок, затмивший все остальные, – Лунный камень. Алмаз достался ей без оправы, но всесторонне гениальный мистер Фрэнклин с помощью ловких пальцев и кусочка серебряной проволоки смастерил брошь, которую можно было приколоть к вырезу белого платья. Все, естественно, восхищались удивительной величиной и красотой алмаза. Однако что-либо особенное, отличное от всеобщих банальностей, высказали лишь два гостя, сидевшие по правую и левую руку от мисс Рэчел.

Слева от нее сидел мистер Канди, доктор из Фризингхолла.

Это был приятный, общительный человечек маленького роста, имевший, впрочем, один недостаток: он слишком любил – кстати и некстати – шутить и вступать в беседы с незнакомцами очертя голову, не прощупав почву. Из-за этого он постоянно совершал оплошности в свете и нечаянно ссорил людей друг с другом. В лечебных делах он, однако, вел себя осмотрительнее и проявлял чисто инстинктивную (как утверждали недоброжелатели) осторожность, благодаря чему оказывался правым там, где другие, более скрупулезные доктора попадали впросак.

То, что он сказал мисс Рэчел об алмазе, по обыкновению было преподнесено как мистификация или шутка. Доктор с наисерьезнейшим видом предложил (в интересах науки, разумеется) позволить ему забрать алмаз к себе домой и сжечь.

– Сначала мы его нагреем, – сказал доктор, – до определенной температуры. Потом направим на него поток воздуха. И понемногу – пуф! – испарим алмаз, дабы избавить вас, мисс Рэчел, от треволнений, связанных с хранением драгоценного камня.

Миледи слушала их разговор с крайне озабоченным видом, будто действительно желала, чтобы врач говорил всерьез и убедил мисс Рэчел поступиться подарком ради науки.

По правую руку юной госпожи сидел выдающийся общественный деятель, путешественник по Индии, мистер Мертуэт, с риском для жизни побывавший под чужой личиной в таких местах, куда не ступала нога европейца.

Это был долговязый, тощий, жилистый, загорелый и молчаливый человек. Взгляд усталый, но в то же время прямой и внимательный. Ходили слухи, что ему наскучила рутинная жизнь наших краев и он жаждал еще раз отправиться в странствия по диким землям Востока. Помимо замечаний о драгоценном камне, сделанных для мисс Рэчел, он не произнес за весь вечер и пяти-шести слов и не выпил больше одного бокала вина. Лунный камень был единственным предметом, мало-мальски его заинтересовавшим. Слава алмаза, похоже, достигла путешественника еще в местах его странствий по опасным районам Индии. Он долго рассматривал драгоценность, отчего мисс Рэчел стало немного не по себе, и наконец произнес в своей спокойной, бесстрастной манере:

– Если вам придется поехать в Индию, мисс Вериндер, оставьте подарок вашего дяди дома. Для индусов алмаз нередко является предметом религиозного поклонения. Я знаю об одном городе Индии и храме этого города, где, появись вы в сегодняшнем наряде, ваша жизнь не продлилась бы и пяти минут.

Мисс Рэчел, чувствуя себя в Англии в полной безопасности, с удовольствием слушала рассказы об индийских ужасах. О попрыгуньях и говорить нечего. Они с треском побросали ножи и вилки и хором воскликнули:

– О-о-о, как интересно!

Миледи заерзала на стуле и перевела разговор на другую тему.

По ходу ужина я начал замечать, что нынешнее торжество вызывало меньше веселья, чем в прежние времена.

Вспоминая этот день рождения и последовавшие за ним события, я наполовину склоняюсь к тому, чтобы поверить: проклятый алмаз отбросил свою тень на всю нашу компанию. Я потчевал гостей вином и, пользуясь своим особым положением, сопровождал вокруг стола блюда, находившие мало спроса, и заговорщицки нашептывал:

– Прошу отведать. Уверен, что вам понравится.

В девяти из десяти случаев гости соглашались – из уважения, как сами говорили, к старому оригиналу Беттереджу, – но и это не помогало. Разговоры за столом то и дело замолкали, вызывая неловкость даже у меня. А когда снова оживали, невинно произнесенные слова приходились совершенно не к месту. Один мистер Канди намолол больше чепухи, чем когда-либо. Приведу пример, чтобы вы поняли, что мне пришлось пережить как человеку, всем сердцем желавшему, чтобы торжество протекало весело.

Одной из приглашенных на ужин была достойная миссис Тридголл, профессорская вдова. Эта добрая леди непрестанно говорила о муже, ни разу не упомянув, что его уже нет в живых. Видимо, полагала, что любому англичанину, пребывающему в своем уме, такая подробность должна быть известна. Во время одной из мучительных пауз кто-то заговорил о человеческой анатомии, предмете сухом и отталкивающем. Миссис Тридголл, по обыкновению, тут же завела речь о муже, опять не упоминая, что он умер. Профессор, оказывается, на досуге любил изучать анатомию. Как назло, напротив сидел мистер Канди (не знавший о смерти ее мужа) и услышал ее. Будучи образцом вежливости, он не мог упустить возможности и предложил поддержать увлечение профессора.

– В хирургическую академию недавно поступили прекрасные образчики скелетов, – громко и жизнерадостно заявил мистер Канди на весь стол. – Я крайне рекомендую профессору, мадам, если у него найдется пара часов свободного времени, нанести визит в академию.

В наступившей тишине можно было услышать звук упавшей булавки. Вся компания (из уважения к профессору) проглотила язык. В этот момент я стоял за спиной миссис Тридголл, незаметно подливая ей рейнвейну. Она уронила голову и едва слышно проговорила:

– Моего любимого мужа больше нет в живых.

Увы, мистер Канди не расслышал и, ничтоже сумняшеся, продолжал еще громче и вежливее, чем прежде:

– Возможно, профессору неизвестно, что, если предъявить карточку академии хирургии, его пропустят с десяти до четырех в любой день, кроме воскресенья.

Миссис Тридголл уткнулась в кружевной воротник и все еще тихим, но торжественным голосом повторила:

– Моего любимого мужа больше нет в живых.

Я отчаянно подмаргивал мистеру Канди с другой стороны стола. Мисс Рэчел тронула его за руку. Миледи пронзила его взглядом, который нельзя описать словами. Какой там! Говорун с необоримой сердечностью гнул свое:

– Буду рад отправить профессору свою карточку, если вы сообщите его адрес.

– Его адрес – кладбище! – вдруг выйдя из себя, выпалила миссис Тридголл с таким напором и яростью, что зазвенели бокалы. – Профессор скончался десять лет назад!

– О, господи! – вырвалось у мистера Канди. За исключением прыснувших со смеху попрыгуний, компанию охватила гробовая тишина, словно все они отправились вслед за профессором.

И это один мистер Канди. Остальные по-своему провоцировали разлад не меньше его. Когда нужно было что-то сказать, молчали. А когда раскрывали рот, говорили невпопад. Мистер Годфри, столь велеречивый на публике, как воды в рот набрал. То ли он дулся, то ли оробел после конфуза в розарии – понять было трудно. Он ни к кому не обращался кроме сидевшей рядом с ним леди (еще одной нашей родственницы). Она была одной из участниц его кружка – очень духовная особа с торчащими наружу ключицами. У нее была губа не дура по части шампанского – ну, вы поняли: любила посуше и побольше. Они сидели недалеко от буфета, и, судя по обрывкам разговора, которые я услышал, пока откупоривал бутылки и нарезал баранину, могу засвидетельствовать, что компания сильно выиграла бы от их беседы. Обсуждение благотворительных дел проходило без меня. К тому моменту, когда я начал прислушиваться, они оставили рожениц и бедствующих женщин далеко позади и перешли к серьезным темам. Религия (сказал мистер Годфри, как я расслышал в промежутках между хлопками пробок и звоном ножа) есть любовь. А любовь есть религия. Земля – тот же рай небесный, только немного обветшавший. А рай – земля, но вычищенная и как новенькая. На земле встречаются возмутительные субъекты, зато во искупление страданий все женщины в раю являются членами одного неохватного кружка, в котором никто не ссорится, а мужчины в облике ангелов-хранителей исполняют их желания. Какая прелесть! Какого рожна мистер Годфри скрывал такую новость от всех остальных?

Вы, вероятно, спросите, не расшевелил ли общество, сделав вечер приятнее, мистер Фрэнклин?

Ничего подобного! Он вполне оправился и находился и телом, и душой в прекрасном состоянии после того, как, я подозреваю, Пенелопа сообщила ему о приеме, полученном мистером Годфри в розарии. Говорил-то мистер Фрэнклин много, но в девяти случаях из десяти не о том, что нужно, и не с теми, с кем следовало. Заканчивалось это обидой у одних и недоумением у других. Заграничное образование, все эти французские, немецкие и итальянские черты характера, о которых я уже говорил, повылезали за праздничным столом самым беспорядочным образом.

Например, как вам его рассуждения о том, насколько замужняя женщина может увлечься другим мужчиной, не являющимся ее мужем, представленные в легкомысленной шутливой французской манере незамужней тетке священника из Фризингхолла? Что вы думаете о его немецкой стороне, когда он заявил владельцу поместья и опытному скотоводу, который начал было рассказывать о своем опыте разведения бычков, что опыт, в сущности, ничего не сто́ит и что правильно вырастить породистого быка можно, лишь достав из глубин собственного разума архетип идеального быка и обратив его в реальность. А что вы скажете на это: член совета графства, распалившись, когда подавали сыр и салат, по поводу распространения демократии в Англии, вскричал: «Если мы растеряем наши наследные гарантии, мистер Блэк, то с чем мы останемся?», а мистер Фрэнклин на итальянский манер ответил: «У нас останутся три вещи, сэр: любовь, музыка и салат»? Мало того, что эти выходки привели компанию в ужас. Когда в свой черед вернулась его английская сторона, мистер Фрэнклин вдруг растерял весь заграничный лоск и, заговорив о медицине, стал жестоко высмеивать докторов, чем привел в ярость даже благодушного коротышку мистера Канди.

Спор между ними начался с вынужденного – уже не помню чем – признания мистера Фрэнклина, что последнее время он плохо спал по ночам. На это мистер Канди сказал, что у собеседника расшалились нервы и ему следовало немедля пройти курс лечения. Мистер Фрэнклин ответил, что курс лечения и курс, которым человек движется на ощупь в темноте, суть одно и то же. Мистер Канди ловко парировал, сказав, что мистер Фрэнклин, образно говоря, сам пытается найти сон на ощупь в темноте и обрести его поможет лишь медицина. Мистер Фрэнклин принял подачу и заявил, что не раз слышал поговорку о слепцах, ведущих за собой других слепцов, но только сейчас понял, что она означает. Подобный обмен выпадами и финтами продолжался, пока оба не на шутку разгорячились, особенно мистер Канди. Он совершенно вышел из себя, защищая свою профессиональную честь, из-за чего мидели пришлось вмешаться и запретить дальнейшие споры. Это вынужденное применение хозяйских полномочий окончательно погасило последние искры веселья. Ростки разговоров пробивались то тут, то там, но через минуту или две снова увядали, им недоставало живости и блеска. Над застольем довлел Дьявол (или алмаз), поэтому, когда миледи поднялась и подала знак другим дамам оставить мужчин за вином, все с облегчением вздохнули.