После пожара

После

– Когда именно Нейт Чилдресс прибыл на территорию Базы? – спрашивает доктор Эрнандес.

Я морщусь.

– Мне не нравится это слово.

– Территория?

Киваю.

– Извини, – говорит он. – Больше не буду его употреблять.

– Спасибо, – благодарю я.

Он что-то пишет в одном из блокнотов.

– Так когда пришел Нейт?

– Два лета назад.

Доктор делает еще одну пометку, после откидывается на стуле и улыбается мне.

– Мунбим, почему ты решила рассказать об этом?

– Вы вроде бы говорили, что можно рассказывать о чем угодно?

– О чем угодно, да. Просто хотелось бы знать, счастливое ли это воспоминание.

Я задумываюсь. Все мои воспоминания запятнаны тем, что случилось позже, все испачкано, искажено, изуродовано, однако я пытаюсь вспомнить, какие чувства испытывала в тот день, когда появился Нейт, что чувствовала на самом деле и как радовалась, когда отец Джон возвестил, что Нейту позволено остаться.

– Да, – наконец подтверждаю я. – Это счастливое воспоминание.

– Почему?

– Потому что Нейт был моим другом.

Мы долго сидим в тишине. Доктор Эрнандес смотрит на меня с легкой полуулыбкой, а я гадаю, рассказала ли то, что он хотел услышать, устроила ли его моя история – хотя бы пока. Отец Джон ревет и беснуется у меня в голове, проклиная за любые разговоры с Чужаком, да к тому же с мозгоправом, а доктор продолжает внимательно глядеть на меня, его улыбка вполне искренна, и мне трудно понять, о чем он думает. Полагаю, он нарочно так себя ведет, но меня это все равно раздражает. Наконец после затянувшегося молчания – не слишком приятного, однако и не то чтобы тягостного – он опускает взор на часы.

– Немного рановато, но, думаю, на сегодня закончим, – говорит он. – Если ты, конечно, не против.

Я стараюсь не выказать нахлынувшего облегчения.

– Не против, – говорю я.

– Но прежде, чем мы расстанемся, я должен задать еще один вопрос, – продолжает он. – Скажи, пожалуйста, где именно на терр… на Базе ты жила?

– Это вам зачем?

– После того как пожар потушили, мы собрали в жилых помещениях уцелевшие личные вещи и хотели бы по возможности вернуть их владельцам.

Сердце взволнованно стучит у меня в груди.

– Что вы нашли?

– Имеешь в виду что-то конкретное?

– Нет, – вру я.

– Так где именно ты жила?

– Девятый корпус. Квадратное здание на юго-западе. Моя комната располагалась в западном торце, у самого забора.

Доктор Эрнандес кивает, делает запись в блокноте. Когда он поднимает глаза, то снова улыбается.

– Я доволен нашим прогрессом, – признается он. – По-моему, это отличный старт. Тебе следует гордиться тем, как ты провела сегодняшнее утро, и тем, что ты нашла в себе силы задавать вопросы и отвечать на них. В дальнейшем это будет крайне важной частью процесса. Что ты чувствуешь по этому поводу?

– Ничего, – говорю я, и это чистая правда.

– Понимаю, – произносит доктор. Уверена, он действительно так считает, хотя на самом деле ничего понимать не может. – На будущее желательно, чтобы наши сеансы длились полный час, но сегодня об этом не стоит беспокоиться. Тем не менее я бы хотел, чтобы мы встречались каждое утро. Что скажешь?

– Разве у меня есть выбор? – спрашиваю я.

Он улыбается.

– Разумеется есть. Но установленный распорядок – очень важная штука и… что?

Я улыбаюсь. Просто не могу сдержаться.

– Ничего.

Он слегка склоняет голову набок.

– Точно?

– Точно.

– Хорошо, – говорит доктор, хотя я вижу, что он мне не верит. – Как я уже сказал, на нашем пути к цели крайне важен распорядок, и, не сомневаюсь, мы оба хотим, чтобы ты покинула эти стены как можно скорее.

Аминь.

Киваю.

– Отлично. Хочешь еще о чем-нибудь спросить напоследок?

Секунду-другую я размышляю. Оказывается, хочу.

– С моими Братьями и Сестрами вы тоже разговариваете?

– Меня закрепили за тобой и еще двумя выжившими. С остальными шестнадцатью работают мои коллеги.

– С кем?

– Не понял – что?

– С кем вы общаетесь помимо меня?

– Боюсь, это конфиденциальная информация. Однако на другом сеансе, в котором я хочу попросить тебя поучаствовать, ты легко это выяснишь.

– Что еще за другой сеанс? – хмурю брови я.

– Мы с тобой будем встречаться каждое утро в десять, после завтрака, – поясняет доктор Эрнандес. – Твой ланч по расписанию в половину первого, а после него я приглашаю тебя к участию в сеансе КСВ – контролируемого социального взаимодействия.

– Что это такое?

– Вид групповой терапии. Он позволяет мне и моим коллегам наблюдать за общением людей, переживших травматичный опыт, и создает пространство для органичного развития их взаимодействия в контролируемых условиях.

Я таращусь на доктора. Как много непонятных слов.

– То есть на этом сеансе буду я, вы и все ваши коллеги?

Он улыбается и качает головой.

– Не совсем.

Ровно в двенадцать тридцать сестра Харроу приносит ланч. Сегодня он состоит из мясного рулета с картофельным пюре, политым ярко-красным соусом, сладким, как карамель, однако я действительно проголодалась, поэтому усаживаюсь за стол и ем, одновременно размышляя о докторе Эрнандесе.

Я ему не доверяю. Несмотря на то что какая-то часть моего сознания пылко и отчаянно жаждет этого, доверять ему я попросту не могу. Само собой. Но не потому, что он Чужак, – хотя это по-прежнему первое, что приходит мне в голову, когда я о нем думаю. Причина вот в чем: я не понимаю – сейчас, в эту минуту, – чего ему надо.

Я хочу верить, что у него нет иных целей, кроме как помочь мне прийти в себя и покинуть это место, однако не могу себе этого позволить. Так много погибших – шестьдесят семь человек, если в списке выживших, который человек в костюме зачитал мне в больнице, нет ошибок, – а я знаю кое-что, точнее, сделала кое-что, о чем и доктор Эрнандес, и остальные, кого он упоминал, хотели бы меня расспросить. Но об этом я никогда и никому не расскажу.

Шестьдесят семь погибших, шепчет внутренний голос. Шестьдесят семь жертв. К горлу подкатывает комок. Но восемнадцать человек живы, продолжает голос. Вместе с тобой – девятнадцать. Это ведь что-то да значит.

Я крепко зажмуриваюсь, потому что не могу думать об этом прямо сейчас. Обо всем этом. В темноте передо мной возникает лицо доктора Эрнандеса. Немного неожиданно, однако я заставляю себя сфокусироваться на нем, на докторе, и вот наконец комок в горле тает, голова проясняется и я вновь чувствую себя почти нормально.

По мере продолжения сеансов в «Кабинете для интервью № 1» меня удивили две вещи. Во-первых, я обнаружила, что хочу говорить с доктором Эрнандесом, а во‑вторых, осознала, что в этом нет ничего плохого. Я в общем и целом представляю, что такое психиатрия, хотя после Чистки отец Джон четко внушил нам, что любые методы врачевания, кроме молитвы, суть орудия Змея. Иногда мама упоминала об этом (хотя и не должна была) в те редкие моменты, когда говорила со мной о моем отце. Видимо, он посещал какого-то специалиста каждую неделю, пока не переехал на Базу, и, пускай мама называла этого доктора «психологом», уверена, смысл был тот же. Работа психолога заключается в том, объясняла мама, чтобы помочь людям снять напряжение, раскрыть душу и начать проговаривать сложные или болезненные – либо и сложные, и болезненные – для них темы.

«МОЗГОПРАВЫ ПЫТАЮТ! – визжит отец Джон. – ВОНЗАЮТ В ДУШУ ОСТРЫЕ КОГТИ, ЦАРАПАЮТ И РАЗДИРАЮТ ЕЕ! НАСИЛУЮТ! ОБРЕКАЮТ ГОРЕТЬ В АДУ!»

Его голос грохочет в моей голове гулкими раскатами грома, вызывает мурашки, хоть я и понимаю, что на самом деле его не существует. Я мысленно велю Пророку заткнуться, потому что хочу верить доктору Эрнандесу, который сказал, что не враг мне и не желает мне зла. Я очень хочу ему верить, просто не могу. Пока не могу.

Покончив с едой, я ложусь на кровать. Через маленькое окошко, намеренно расположенное слишком высоко, так, что не дотянуться, виден узкий прямоугольник неба. Я вспоминаю небо на Базе, бескрайнюю и пронзительную дневную синеву, яркую до боли в глазах, и неизмеримо глубокую ночную темноту, до самой земли усыпанную звездами, – небосвод, озаренный триллионом мерцающих огоньков.

Слезы собираются в уголках глаз и текут по щекам, а мягкий внутренний голос шепчет, что я обязана быть сильной. Это так, знаю, но слезы все равно капают, ведь даже сильной девушке не запрещается скучать по Братьям и Сестрам, солнцу, небу и пустыне. Одно другого не исключает, ибо на свете нет абсолютного зла, как нет и абсолютного добра, всё где-то посередине.

Услыхав привычный звук поворачивающегося ключа, я сажусь в кровати и смотрю на часы. Светящиеся цифры говорят, что сейчас без пяти два. Дверь открывается, сестра Харроу спрашивает, упоминал ли доктор Эрнандес о КСВ. Я киваю, и она говорит: пора.

Я встаю и следую за ней по длинному коридору мимо одинаковых дверей, пока наконец мы не приближаемся к той, возле которой на стене висит табличка с надписью «Кабинет групповой терапии». Сестра Харроу отпирает дверь и делает шаг в сторону, пропуская меня. Невыносимо тянутся секунды, я не двигаюсь с места. Просто стою посреди серого коридора и прислушиваюсь.

Из комнаты доносятся голоса, но звучат они не как взрослые, а скорее похожи на звонкие, оживленные голоса детей. Я вдруг узнаю один из них, затем другой, третий, сердце замирает в груди, я проношусь мимо улыбающейся сестры Харроу в комнату и только-только успеваю разглядеть лица младших Братьев и Сестер, как передо мной вырастает Люк. Он немедленно желает знать, что я натрепала Чужакам.

– Ничего, – автоматически лгу я. – Вообще ничего.

– Смотри у меня, – шипит Люк. – Лучше помалкивай.

Я гляжу на него. Таким злобным я вижу Люка впервые: лицо красное, глаза горят, пальцы сжаты в кулаки, – и эта злоба неспроста. За его спиной – Хани, Люси, Рейнбоу и Джеремайя, а остальные стоят у дальней стены. Это помещение гораздо просторнее той комнаты, где мы разговариваем с доктором Эрнандесом, в нем много столов, стульев и коробок с играми и игрушками. Все дети смотрят на меня, сияя улыбками, радость и облегчение переполняют мое сердце, однако внутренний голос предупреждает: будь осторожна. Очень осторожна.

– Сказала же, ничего я им не натрепала, – говорю я Люку. – Отвали.

Он вцепляется мне в предплечье так, что белеют костяшки, и мне действительно больно, но я этого не показываю и прожигаю Люка взглядом.

– Пусти ее, Люк, – вмешивается Хани. – Ты не имеешь права устраивать допросы. Тебя главным не назначали.

Люк рывком разворачивается к ней.

– Заткнись! – кричит он. – Ты должна гореть в аду за то, что натворила, поэтому закрой свой поганый рот! Никто не хочет слушать твою ересь!

– Может, и так, – отвечает Хани. – Но я не в аду, а здесь, так что просто отпусти ее, да, Люк? Вряд ли ты кого-нибудь напугал.

– Надо было оставить тебя в том ящике, маленькая шлюха, – выплевывает Люк, – чтобы ты там сдохла!

Внутри у меня все холодеет, однако Хани, побледнев, продолжает спокойно смотреть на Люка. Ей всего четырнадцать, но никого храбрее я не встречала. Она гораздо храбрее меня.

– Хватит, Люк, – говорю я фальшиво-ровным тоном. – Я никому ничего не разболтала. Утихомирься.

Он снова поворачивается ко мне, и я вижу – теперь с ужасающей ясностью, – что в его глазах клубится безумие, которое я разглядела слишком поздно.

– Господь испытывает нас, – громким, подрагивающим голосом произносит он. – Он слышит каждое наше слово. Он здесь, среди нас.

– Я тебе верю, – говорю я. – Пожалуйста, отпусти мою руку. Я хочу обнять наших Братьев и Сестер.

Он еще сильнее вонзает пальцы в мою плоть, затем наконец разжимает хватку. Я пячусь, после разворачиваюсь, пересекаю комнату и обнимаю Хани. Пока другие дети бегут к нам, я шепчу ей в ухо так тихо, чтобы никто больше не услышал:

– Знаю, у тебя есть вопросы. Насчет пожара. Но помни, что означает «К» в КСВ.

Я выпускаю ее из объятий. Встретившись со мной взглядом, она кивает. В это мгновение на нас гурьбой налетают малыши. Братья и Сестры толпятся, обнимая меня ручонками, и наперебой рассказывают, как мне рады, ведь они думали, что я Вознеслась вместе с остальными, и как чудесно, что я жива. Я вижу на лице Люси лиловые и черные синяки, и по моему лицу во второй раз за день катятся слезы. Я плачу не потому, что синяки у нее из-за меня, хотя вполне могло случиться и так, а потому, что это зрелище – стайка напуганных детей, запертых в здании, где полно незнакомцев, – ужасно, в нем нет ничего благого, ничего истинного. Подобное вообще не должно было произойти. Нельзя, никак нельзя было допускать такое.

– О чем они тебя спрашивали? – интересуется Аврора, одна из двух дочек Элис. В памяти всплывает картина: лужа крови на потрескавшейся земле, и до меня вдруг доходит – по-настоящему доходит, хотя в глубине души я знала это и раньше, – что и Аврора, и ее сестренка Уинтер теперь сироты.

Боже.

Одной шесть, другой пять, и они круглые сироты.

Боже.

– Ни о чем, – говорю я. Высвобождаюсь из дюжины маленьких ручек и встаю. – Правда. Меня всего два дня назад выписали из больницы.

Аврора показывает пальчиком на мою забинтованную кисть.

– Ты обожглась?

Я киваю.

– Тебе больно?

Я мужественно улыбаюсь и лгу:

– Терпимо. Но до вчерашнего дня я ни с кем не общалась из-за того, что лежала в больнице. А тебя о чем спрашивали?

– О жизни, – отвечает Аврора. – Чем мы каждый день занимались, что кушали, и все такое.

– С тобой разговаривает доктор Эрнандес?

Аврора качает головкой.

– Доктор Келли. Она хорошая, хоть и из Чужаков. Все просит, чтобы я рисовала.

– Рисовала что? – встревает Люк. Я оборачиваюсь и вижу его хмурое лицо.

– Она говорит, это неважно. Что в голову придет.

– И что же ты для нее нарисовала? – любопытствую я.

– Единорога.

Я улыбаюсь.

– А еще?

– А еще отца Джона, – сообщает Аврора. – Я нарисовала, как он сидит на золотом коне и сокрушает прислужников Змея.

На физиономии Люка расплывается широкая улыбка, тогда как моя – меркнет.

– И что на это сказала Чужачка? – спрашивает он.

– Ничего, – отвечает Аврора. – Она просто положила мой рисунок в папку и спросила про школу.

– Умница, – хвалит малышку Люк. – Ничего им не говори. Что бы там она тебе ни пела в уши, не сходи с Истинного пути. Господь благ.

– Господь благ, – с сияющими глазами произносит Аврора.

Остальные – многие, но не все – эхом повторяют за ней эти слова, а Люк сверлит меня взглядом, пока я не выдавливаю то же самое.

– Чужаки лгут, – говорит он, поворачиваясь обратно к детям. – Слушайте меня внимательно: Чужаки лгут. Их сердца поражены недугом, тьмой, которую туда запустил и вскормил сам Змей. На их глазах случилось чудо: Пророк, а также наши Братья и Сестры Вознеслись на небеса и по праву заняли места подле Всевышнего, но узрели ли это Чужаки? Упали ли они на колени, отреклись от ереси? Взмолились ли о прощении? Нет! Отрава в их душах помешала им уверовать в истинность чуда, свидетелями которого они стали. Можете пожалеть их, но помните, кто они такие и кому служат. Они будут стремиться разорвать нашу связь с Господом, сбить нас с пути, открытого лишь для нас, воистину преданных Богу, но мы этого не допустим. Не допустим, ибо нам есть вечное утешение, и всякий из нас знает, что это есть истина. Господь испытывает нашу веру, однако мы пройдем испытание, если сохраним стойкость и не отклонимся от пути. Наш час скоро пробьет!

Люк делает паузу. Я гляжу на него, и меня мутит от ужаса; я мысленно молю Хани, чье лицо искажено омерзением, которое она не может – или не желает – скрывать: молчи, только молчи. Доктор Эрнандес с коллегами видят происходящее, убеждаю себя я, они не позволят случиться беде, и все же в эту минуту КСВ вовсе не кажется мне такой безопасной затеей, как описывал доктор, и я даже думать не хочу, что вытворит Люк, если Хани скажет ему поперек еще хоть слово.

Люк обводит глазами восхищенные лица юных Братьев и Сестер, затем поворачивает голову и смотрит в верхний угол. Проследив за его взглядом, я замечаю направленную на нас камеру видеонаблюдения.

– А прислужникам Змея я скажу так, – продолжает Люк. – Можете пытаться развратить нас, подорвать нашу веру и втянуть нас в скверну. Мы лишь рады этому, ибо вера наша крепка, а страх нам неведом. Мы стоим перед вами, плечом к плечу. Мы выстоим, и, когда Господь сочтет нужным, мы Вознесемся к Нему, а вам суждено вечно ползать на брюхе в геенне огненной. – Несколько долгих секунд Люк смотрит на камеру в полной тишине, после отворачивается и опускается на колени. – Помолитесь вместе со мной, – обращается он к детям.

Они охотно окружают его и берутся за руки. Хани старается держаться от Люка подальше, но тоже встает в круг – вот и хорошо, ради нас обеих. Надеюсь, она поняла то, что я успела шепнуть. Ей необходимо кое-что знать, и рассказать об этом могу только я, но не сейчас, когда вокруг полно ушей.

Я встаю на колени, Аврора осторожно берет мою забинтованную ладонь в свою, Рейнбоу крепко стискивает другую руку. Перед тем как закрыть глаза и опустить голову, Люк пронзает меня ледяным взглядом, и я считываю его недвусмысленное послание. Я за тобой слежу.

Впрочем, я его не виню. Правда. Он относился ко мне с подозрением задолго до пожара и был прав. Он и сейчас прав. Потому что у меня есть тайна, которую я никогда не открою ни доктору Эрнандесу, ни кому-либо другому.

Это из-за меня Аврора, Уинтер и еще много их Братьев и Сестер остались сиротами, из-за меня столько людей погибло. Это все моя вина.

После

Мне снова приснился кошмар. Не такой жуткий, как в прошлый раз, но все равно страшный. Пламя и кровь.

Когда вчера после сеанса КСВ я вернулась к себе, то обнаружила на столе пакет. Я долго смотрела на него, прежде чем открыть. Пальцы у меня дрожали, ведь через прозрачный пластик я разглядела вещи, которые в последний раз видела в своей комнате на Базе. Ножей с гравировкой на рукоятках среди них не было, не нашлось и фотографии моих бабушки с дедушкой, и страницы из отцовского дневника. Видимо, это, как почти все остальное, превратилось в пепел. Не было в пакете и моего письма, чему я не удивилась. Морская раковина, однако, сохранилась, и часы с замершими стрелками тоже. Папины часы.

Проснувшись, я погладила их круглое стекло; в голове все еще теснились обрывки дурного сна. Я сложила все предметы обратно в пакет и принялась ждать сестру Харроу с завтраком.

Еда не лезла мне в горло. Сестра Харроу, пришедшая отвести меня на сеанс к доктору Эрнандесу, спросила, все ли у меня в порядке, и я соврала, ответив «да». Скорее всего, она мне не поверила, но с расспросами больше не приставала, а просто проводила в «Кабинет для интервью № 1». И на том спасибо.

– Мунбим, как ты себя сегодня чувствуешь? – интересуется доктор Эрнандес.

Я ерзаю на диване и пожимаю плечами.

– Ты хорошо спала?

Мотаю головой.

– Ты…

– Вы смотрели? – перебиваю я. – Ну то есть вчера, когда нас собрали вместе.

Он кивает.

– На сеансах КСВ всегда ведется наблюдение.

– Значит, так все и должно было происходить? По-вашему, это нормально?

– В этом виде терапии нет каких-то определенных правил, – поясняет доктор Эрнандес. – Это процесс естественного общения, его выстраивают сами участники.

– Но КСВ должно помогать, разве нет?

– Цель именно такова. Мунбим, могу я узнать, что тебя беспокоит? То, что сказал Люк?

Что же еще.

– Боюсь, я не очень представляю, в чем польза таких высказываний.

– Понимаю тебя, – говорит доктор. – Вполне понимаю. Видишь ли, психологическая реабилитация Люка проходит не так, как у тебя, Мунбим, и не так, как у Хани, Рейнбоу и всех прочих. Люди по-разному справляются с травмой.

– И вы не считаете, что разрешать ему вести эти речи опасно?

Доктор Эрнандес откидывается на стуле.

– Ты действительно полагаешь, что слова Люка несут опасность, или же тебе тяжело их слышать потому, что ты в это не веришь?

Я смотрю на него, а в голове ревет отец Джон: «ЛИШЬ ЕРЕТИЧКА МОГЛА НЕ ТО ЧТО ПОПАСТЬСЯ, А ДАЖЕ ПРИБЛИЗИТЬСЯ К СТОЛЬ ОЧЕВИДНОЙ ЛОВУШКЕ, ЛИШЬ БЕЗМОЗГЛАЯ, НИКЧЕМНАЯ ПРИТВОРЩИЦА!»

– Если бы я увидел в действиях Люка угрозу, – наконец произносит доктор Эрнандес, – то прервал бы сеанс. Я обещал тебе безопасность, и это наш главный приоритет. КСВ часто включает в себя бурные споры, даже разногласия и ссоры, из-за чего обстановка порой накаляется, однако весь процесс от начала до конца находится под наблюдением и контролем. Тебе не стоит волноваться.

– Хорошо. – Я ни на секунду не верю ему, но какой смысл сообщать об этом? Остается надеяться, что я ошибаюсь, а он прав.

– Хочешь еще поговорить о КСВ? Это совершенно нормальное желание.

Качаю головой.

– Ладно, – кивает он. – Отлично. Тогда…

– У вас есть дети? – перебиваю я. Вопрос возник у меня вчера ночью, перед сном, и спросить нужно прямо сейчас, чтобы не забыть о нем, когда мы сменим тему.

Доктор Эрнандес хмурит лоб.

– Почему тебя это интересует?

– Вы сказали, что ваша работа – помогать детям. Просто хочу знать, есть ли у вас свои, – объясняю я.

– Справедливо, – заключает он. – Вполне логичный вопрос. Нет, у меня нет детей. Для тебя это имеет значение?

Ответ меня слегка разочаровывает: я-то думала, ему придется не по нраву, что я расспрашиваю его о личном, а не наоборот, но, кажется, доктора Эрнандеса это ничуть не задело.

– Мунбим?

Он задал вопрос, шепчет внутренний голос. Для тебя это имеет значение? Скажи правду.

– Да нет, – отвечаю я. Ничего особенного, просто мысли перед сном. – Думаю, можно быть хорошим ветеринаром и не имея домашних питомцев.

Доктор издает сдавленный смешок, на какую-то миллисекунду в его глазах мелькает ужас, а потом он сдается и долго хохочет в полный голос так, что краснеет лицо. Я улыбаюсь, потому что мне приятен этот смех, хоть и очевидно, что смеется он надо мной.

– Прошу прощения, – выдыхает доктор Эрнандес, кое-как успокоившись. – Только не подумай, что я смеялся над тобой. Просто я в жизни не слышал лучшего обоснования того, чем занимаюсь. Надо обязательно запомнить на будущее, чтобы при случае использовать.

– Рада быть полезной. – Я все еще улыбаюсь. – И как же вышло, что вы не обзавелись детьми?

– Моя жена в юности перенесла болезнь, – говорит он, и моя улыбка сползает. – Потом она выздоровела, но с тех пор не может иметь детей.

– Мне очень жаль.

– Ничего, все в порядке, – кивает доктор Эрнандес. – Но все равно спасибо.

– Вы давно женаты?

– А ты сегодня любопытна.

– Вы говорили, задавать вопросы – это хорошо.

– Точно, говорил. – Доктор улыбается. – Мы познакомились в колледже. Женаты уже шестнадцать лет.

– Как ее зовут?

– Марион.

– Она красивая?

– Прекраснее никого на свете нет.

– Ну это вряд ли, – прячу улыбку я. – Без обид.

– Без обид. – По лицу доктора Эрнандеса я вижу, что он искренен. – Любовь меняет твое зрительное восприятие. Ослепляет тебя – в хорошем смысле. Я смотрю на Марион, и разум может выдать мне объективную информацию о том, что, возможно, она не самая красивая женщина на планете, но это абсолютно неважно. Для меня она красавица.

Я улыбаюсь еще шире. Здорово, наверное, когда есть человек, который так о тебе думает, когда ты знаешь, что на всей Земле он выбрал тебя и только тебя. Но потом я вспоминаю, как отец Джон смотрел на Эсме, Беллу, Агаву и других девочек, и моя улыбка гаснет.

От моего собеседника это не укрывается.

– Мунбим, все хорошо?

– Да, все в порядке.

– Есть еще вопросы или начнем?

– Два вопроса, – киваю я.

– Полагаю, первый касается твоей мамы?

Снова киваю.

– Я отправил запрос руководителю рабочей группы, которая ведет расследование по делу Легиона Господня. Он подтвердил, что запрос получен, но пока ничего не прислал. Как только появится хоть какая-то информация, я тебе сообщу.

– Спасибо. – Что такое «рабочая группа», я не знаю, но благодарна доктору Эрнандесу. – Я вам признательна.

– Я ведь обещал, – отвечает он. – И еще обещал, что не стану тебе лгать.

На это мне нечего сказать, потому что люди сплошь и рядом обещают не лгать, а после обязательно лгут. И если уж даже мне это известно, то доктору Эрнандесу и подавно, ведь он гораздо старше меня и всю жизнь провел среди Чужаков.

– А какой второй вопрос? – интересуется он.

Я делаю глубокий вдох.

– Что меня ждет?

Он хмурит брови.

– Мы вместе будем работать над процессом твоего восстановления, как и говорили вчера, а затем…

– Я о другом, – перебиваю я. – Не о том, что будет происходить здесь, в этом кабинете. Что потом?

– Я не совсем…

– Вы сказали, со мной хотят поговорить другие люди. Что будет, когда вы дадите на это разрешение?

Мы бесконечно долго смотрим друг на друга. Я заставляю себя не ерзать на диване, а сидеть неподвижно, не отводить глаз и дожидаться ответа.

– Не знаю, – в конце концов нарушает тишину доктор Эрнандес. – Понимаю, мои слова тебя не утешат, и прости меня за это, но моя задача – проработать все то, через что тебе пришлось пройти, и постараться подготовить тебя к дальнейшей жизни, как бы она ни сложилась. Прочее от меня не зависит.

– Меня отправят в тюрьму?

«ТЮРЬМА – СЛИШКОМ ЛЕГКОЕ ДЛЯ ТЕБЯ НАКАЗАНИЕ!» – взвывает отец Джон, и его вопль эхом разносится в моем сознании.

Доктор Эрнандес вновь хмурится.

– С какой стати?

Паника захлестывает меня с головой.

– Ни с какой, – отвечаю я, стараясь не выдать дрожи в голосе. – Забудьте.

Доктор молча смотрит на меня – решает дилемму: зацепиться за мои слова или не реагировать.

– В тюрьму попадают только те, кто совершил преступление, – произносит он. – Есть о чем рассказать, Мунбим?

Да.

Я мотаю головой.

– Уверена?

– Можем сменить тему? – спрашиваю я, ненавидя себя за умоляющие нотки в голосе. – Пожалуйста.

Доктор Эрнандес устремляет на меня внимательный взгляд, затем долго пишет в блокноте.

– Конечно можем, – соглашается он, в конце концов оторвав глаза от страницы. – По-моему, отличное предложение. Я как раз кое о чем думал после нашей вчерашней беседы. Мои слова о важности распорядка вызвали у тебя эмоциональный отклик. Я прав?

Ясен пень.

Киваю. Доктор Эрнандес откидывается на спинку стула.

– Объяснишь причину?