Надо сказать, что «противохристианство» Розанова – вообще довольно особого оттенка. Он не потому выступал против христианства, что не мог его принять, а потому, что не находил в нем обители для себя и своих сокровенных стремлений. «Ты богато и хорошо, но не для меня – так пропади же ты вовсе!» Не так было бы, если б Розанов действительно нашел «новую истину», которая упраздняет все предыдущие. В этом случае к христианству он проявлял бы не более любопытства, чем Дарвин или Маркс. Но нет! Христианство Розанову не давало покоя…

[

←5

]

В области мысли мне, честно говоря, не нравятся ни оптимисты, ни пессимисты. Пессимисты, те откровенно в Бога не веруют, а оптимисты склонны Бога подменять собственным разумом, на который и надеются. В конечном счете, те и другие похожи. Трезвый взгляд на вещи – нечто среднее: «тут Бог, может быть, нам поможет; тут, может быть, и наших сил хватит; а тут всё гадательно и предоставлено неизвестности и свободе…» К построению систем, замечу, склонны пессимисты и оптимисты равно, но никогда – люди среднего взгляда.

[

←6

]

Как в случае с Гоголем.

[

←7

]

Ницше.

[

←8

]

Слова, которые я бессознательно похитил у Набокова. Поэт в «Даре» испытывает жалость «ко всему сору жизни, который путем мгновенной алхимической перегонки, королевского опыта, становится чем-то драгоценным и вечным».

[

←9

]

«Некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает».

[

←10

]

«Пусть не упрекают нас в недостатке ясности!»

[

←11

]

Оговорюсь, поскольку это кажется необходимым: Даль советует говорить именно «христиа́нин»; и я не вижу причин отказываться от этого произношения в пользу нынешнего «христиани́н».

[

←12

]

Философия, не признаю́щая этого положения, возможна, но обречена быть поверхностной и недолговечной. В качестве примера можно назвать Ренана, нашего Луначарского. Можно вспомнить и Сартра с его «ничто проявляет себя в нас». Поневоле представляешь мертвую вселенную, посреди которой сидит мертвый человек и пишет о небытии. Но зачем? И писать, как будто, в этом случае не о чем.

[

←13

]

Кстати о Льве Шестове. Лев Шестов – писатель, которому не было дано благодати, и который всю жизнь переходил от одного великого человека к другому, надеясь научиться от них безумию, ибо для благодати был слишком разумен. В молодости благодать, вдохновение были для него скорее сомнительны; более надежным казался путь к истине через рассуждения, выбранный Львом Толстым, а Достоевский просто вызывал подозрения в неискренности. С годами Шестов научился ценить безумие и уже вполне беспристрастно, даже более того – с желанием веры выслушивал показания Достоевского, Киркегора, Лютера… Однако собственной благодати он до конца дней не получил, вдохновения не испытал, и всё следовал своему беспокойному и острому уму. Без понимания этой особенности нельзя оценить Шестова как философа. Он научился подозревать и ограничивать свой разум, но божественной свободы творчества, которой хотел научиться у великих безумцев, не получил. Не став поэтом в философии (а философия точно так же основывается на поэтах, как все иные искусства), он так и остался философским критиком.

Надо еще сказать, что Шестов так нападал на науку и позитивизм потому, что сам был слишком положителен. Не находя в науке действительных недостатков, он мог только осыпать ее сарказмами. Парадоксы и «беспочвенность» – последнее, что ему оставалось. По-видимому, в молодости Шестов был совершенно уверен (как многие люди той счастливой эпохи), что наука не только обещает, но и может выполнить свои обещания, что вне науки почвы действительно нет – остается только мечтать о крыльях. Искренняя вера в то, что истина на стороне науки, привела его к попытке доказать, будто истины нет вообще или, во всяком случае, ее нет ни на чьей стороне. Именно убеждение в том, что все разумные доводы – на стороне противника, сделало Шестова учеником Ницше. Крайний скептицизм оказался его последней надеждой…

[

←14

]

Философ отличается от мудреца еще и тем, что постоянно «приходит к выводам», которые не имеют никакого влияния на его собственную жизнь. Мудрец же, в отличие от философа, ни к каким «выводам» не приходит и вообще не настолько самонадеян, чтобы решаться на окончательные суждения о мировых законах, но старается, насколько это ему удается, жить в согласии с открытыми ему истинами, а если такого согласия обрести не может, то беспокоится и делает усилия, чтобы его достичь. Его противоположность, философ, никаких усилий не делает, т. к. твердо знает, что философия не имеет никакой власти над жизнью, а есть только один из способов препровождения времени по эту сторону Вечности.

[

←15

]

Ведь благовоспитанность литературная состоит в том, чтобы не дать заметить публике, что у автора была душа. Нарушение этого правила выглядит неуважением к читателю и прощается только поэтам, да и то не всегда, а только в благоприятные для поэзии времена, в неблагоприятные же поэзия есть род государственной службы и трудится над полученными от государства задачами… Розанов некогда оскорбил критику (не читателя!), войдя в литературу не просто в домашних шлепанцах, а, прямо скажем, нагишом – по меньшей мере, в том смысле, в каком душа не носит ни фрака, ни шляпы. Читатель полюбил его душу; критике же само это слово было знакомо смутно – в ее идейных и партийных прописях о душѐ ничего не говорилось…

[

←16

]

В самом ритме брака человек выходит из уз «красной глины», из подневольности «стихиям» и возвращается к древним основаниям бытия своего, небесной своей родины; и что-то «отческое» и вместе «ветхое деньми», касаясь «состава бедра его», – производит в нем и содрогание, и сладкое ощущение, и пук духовных и мистических преобразований… – «Нечто из седой древности».

[

←17

]

С. Булгаков замечает мимоходом, что Розанов «от всякой трагедии себя освободил», т. е. в его мировоззрении просто нет места трагическому. С этим как-то связано и невидение Розановым истории – наибольшего поприща для трагического; в которой легче его заметить, чем даже в собственной жизни, т. к. несоответствие стремлений и достижений в истории просто бросается в глаза… Истории, сколько можно судить, для Розанова не существует, ибо у священного Рода какая может быть история? Только всегда одни и те же рождения, радости и огорчения пола… Как Розанов не задавался вопросом, служит ли человеческая жизнь чему-то за пределами игр пола, совокуплений и рождений, так и вопрос о смысле жизни целых поколений, и шире – рода человеческого, его – судя по всему – не занимал. Подражая розановской манере, можно сказать: «Зачем человек живет? – Чтобы родить детей. – Ну, а его дети зачем? – Чтобы опять родить. – А – дальше?.. Дальше зачем?» Дальше, действительно, у Розанова ответа нет. Если внутри данной отдельной жизни еще можно (хотя для меня, например, непосильно) примириться с таким «смыслом», то для поколений, народов и рас это явно недостаточное основание для того, чтобы быть…

[

←18

]

На это указывал Вейнингер.

[

←19

]

«Между людьми нет ни одного, кто не носил бы в себе своего, беспримерного, неповторимого видения вселенной… …Лишь изредка и на мгновение озарит человека его личная истина, горящая в нем потаенно, и снова пропадет в глубине. Только избранникам дано длительно созерцать свое видение, хотя бы не полностью, в обрывках целого; и это зрелище опьяняет их такой радостью, что они как бы в бреду спешат поведать о нем всему свету. Оно не изобразимо в понятиях; о нем можно рассказать только бессвязно, уподоблениями, образами…»

[

←20

]

Ницше.

[

←21

]

Ходасевич.

[

←22

]

«Атеизм говорит о силе ума, но лишь до определенной степени».

[

←23

]

О. Уайлд.

[

←24

]

Как будто этот писатель никогда не любил по-настоящему, и в отношениях между мужчиной и женщиной не видел области чувств и душевных привязанностей, того нежного облака, которое окружает любящих, а без этого нежного облака любовь в самом деле превращается в чистое утоление половой жажды.

[

←25

]

«Жизнь души начинается с осознания Я, – хотя бы эта жизнь часто прерывалась периодами, заполненными самым ужасным чувством, чувством смерти».

[

←26

]

Таким же должно быть и наше отношение к книге. Книга тоже храм души и гробница своего создателя. Неуважение к книге – последнее уважение, какое можно оказать человеку, это обида его душе.

[

←27

]

Потустороннее – нем.

[

←28

]

Спасибо В. Набокову за определение.

[

←29

]

«Напрасно разум кричит: не он определяет цену вещам».

[

←30

]

Могут сказать: а как же магометанство с его отсутствием нравственных затруднений, вообще с безмятежной, насколько мы можем судить, и твердой душевной жизнью? В нем есть вера, но нет культуры и жизненных ценностей в этом мире. Все ценности там, здесь же – только подчинение властям. Душа человека становится игрушкой в руках духовных вождей. Говорят о «нигилизме» Христа, Который все ценности увел за край земной жизни. Неправда! Именно в мусульманстве мы видим настоящий самум, уносящий все земные ценности в магометов рай. «Не нужно трудиться – нужно повиноваться». Земная культура, ценности жизни создаются воодушевленным трудом ради высших целей. Мусульманство не только «освободило совесть от невыполнимых требований», как иногда говорят; оно освободило совесть от требований вообще. Вопрос о спасении души не занимает магометанина, потому что душа его уже подразумевается спасенной, при условии, конечно, что она была покорна властям. И сегодня мы видим в мусульманстве духовную пустыню: «В небе – Бог, на земле – ничего».

[

←31

]

Впрочем, страх смерти есть не отношение, а состояние души, и вызывается не внешними, а внутренними обстоятельствами, среди которых главное – недостаток осмысленности жизни, чувство жизненной неудачи. Мы боимся не смерти, потому что ничего о ней не знаем, мы боимся жизни. Смерть в этом случае есть только символическое представление наивысшего страха; точно так же, будучи в тесноте и тоске, мы боимся болезней, потери близких. Испуганная душа находит образные выражения своих страхов, прикрепляет неясную, вызванную жизненными обстоятельствами тревогу к определенным вещам. Нас ужасает не смерть, но жизнь.

[

←32

]

Ст. Лем.

[

←33

]

То же самое отношение между писателем и литературным языком. Писатель скорее преграда на пути своего языка; он передает потомкам только малую часть пришедшего потока, и ту многократно очищенную. «Народная речь» не такое сокровище, как мы привыкли думать; вернее, она становится сокровищем только при условии, что есть ее судья и оценщик – писатель. Без оценки и разбора нет совершенствования.

[

←34

]

Конечно, суть гуманизма изначально вполне выражалась словом человекобог. Однако со временем гуманизм соединился с демократией, и по мере неуклонного измельчания человеческой породы слово «человекобог» применительно к его сторонникам стало звучать насмешкой. Из «богов» получились бесы. Гуманизм от начала, а теперь особенно, ставил своей целью освободить человека от самого себя. Все разговоры о борьбе с Богом, с внешним принуждением и прочными авторитетами были только прикрытием для главного: освобождения от человеческого, как оно выработалось за тысячи лет культурной истории. Вся жестокость революций, французской и русской, была направлена не против Бога, а против человека, из которого только пытками и угрозами удавалось вытравить божественное, то есть – не устану повторять – человеческое по преимуществу. Как он ни слаб, человек всё-таки держится за свою природу, и только испуганный или соблазненный может от нее отказаться. Революция и демократия – дети одного отца. При всех внешних различиях внутренняя разница между ними только в том, что революция в качестве последнего довода прибегает к насилию, а демократия – к соблазну. В полной мере испытав первое, Россия знакомится со вторым.

[

←35

]

«Чтобы улучшить качество человеческой жизни!»

[

←36

]

Как говорили прежние русские писатели, замечание pro domo sua. Мой бунт против науки не был таким легким, как может показаться. Я не менее многих верил в ее спасительность и пресловутое «светлое будущее», достижимое на ее путях. Если я и взбунтовался, то после долгого молчаливого наблюдения, которое вынудило меня пересмотреть мою детскую веру в «Разум». Только долгое и беспристрастное наблюдение, только разочарование во всепроникающей лжи нашей эпохи – на Востоке и на Западе – вынудило все мои резкие слова, и то, должен сказать, еще недостаточно резкие, п. ч. обаяние науки хоть и убавилось, но по-прежнему достаточно велико, и фраза «наукой доказано, что…» по-прежнему служит оправданием для самых нелепых утверждений. Но прав ли я, когда называю это самодовольно-плоское мировоззрение именно «наукой»? Думаю, что у меня нет выбора. Я говорю о силе, которая называет себя наукой, говорит от имени науки и возглашает, что другой науки, кроме нее, не будет – как же ее остается называть?..

[

←37

]

Почему-то никто не хочет заметить, что общественный строй всегда отражал понятия этого общества о мироздании, и только верой в осмысленное и цельное мироздание держались все до сих пор бывшие общества. Современным народам в качестве образца предъявлена слепая борьба слепых сил… Общественное устройство определяется представлением о мировом порядке, и чем больше усердствуют проповедники «случайного и вненравственного мироздания», тем слабее под ними почва. Ложно истолковывая природу (а вернее, отказываясь от ее истолкования вообще), общество губит само себя.

[

←38

]

Что для всякого жившего сложной душевной жизнью выглядит просто невероятно, т. к. очевидно, что множество сильных и глубоких влияний, которые мы испытали, были просто невыразимы, кроме как средствами искусства.

[

←39

]

Еще социализм не был чужд этой задаче, хотя понимал ее очень узко и технически. Большевики в России много говорили о «всестороннем развитии личности», однако вся духовная сторона из этого развития изымалась, оставался только волевой и технически грамотный исполнитель велений власти – и то в недостижимом идеале… Даже известные слова Чехова: «в человеке всё должно быть прекрасно», приводились с поправкой: вместо «и лицо, и одежда, и душа, и мысли» говорилось: «и лицо, и одежда, и мысли». И это при той робости, которую сам Чехов испытывал к подобным вопросам – их стесняясь, поскольку они не укладывались в интеллигентский запас мыслей, и почти никогда не говоря о них напрямик.

[

←40

]

В отличие от государства прежнего времени, которое нуждалось в военной мощи настолько, насколько этого требовала оборона границ.

[

←41

]

На основе «фактов» не может быть построено ни одно мировоззрение. Мировоззрение может основываться только на чем-то более глубоком и всеобъемлющем, чем «факты», а именно – на опыте жизни, который гораздо шире самого разностороннего фактособирательства.

[

←42

]

«Если найдутся злонамеренные люди, которые захотят распространять вредные мысли, то найдутся люди благонамеренные, которые обличат их, уничтожат вред и тем доставят новое торжество и новую силу правде. Истина, действующая свободно, всегда довольно сильна для того, чтобы защитить себя и разбить в прах всякую ложь» – Конст. Аксаков, 1855.