Смысл и красота разлиты в мире повсюду и непрестанно взывают к сердцу, однако выразить их вполне мы не можем. Смысл мира можно выразить, только создав другой мир, чем и занимается творчество. Другого пути нет. Поэтому душа в вечном томлении: вот блещет, уже рядом, совсем близко… но не ухватить, не выразить; можно только почувствовать и восхититься. Большего нам не дается на этой стороне бытия. Сердце наше полно смыслом, а разум собой, и никогда между ними не будет мира.

Кто вложил в нас жажду правды и красоты? И почему «материя», которую только и видят теперь в мире, должна стремиться к красоте и правде? Какое отношение имеют эти категории к размножению и отысканию пищи? Почему человек не в силах быть животным, и вечно испытывает то «чувство отчаяния и проклятия», о котором говорил Достоевский? Если это всё «материя», то зачем материи правда и красота?! Причем это не какие-нибудь «сложные абстракции», к которым мы приходим через упражнение разума, но напротив – ощущения самые первичные и глубинные, присущие душе изначально и непроизводные от каких-либо других начал. Даже больше: мы рождаемся с чувством присутствия в мире правды и красоты, и только с годами, изощряя свой разум, узнаём от него, что ни правды, ни красоты в мире нет, но только число, мера и вес. В личности есть изначальная трещина, и она принуждена разрываться между двумя несовместимыми истинами. Мы жаждем истины, но получаем сразу две, притом из разных источников, и никогда не утоляем своей жажды.

***

Можно сказать о непреодолимой трудности жизни, которая многим кажется слишком сложной загадкой для того, чтобы иметь решение: «Если нам трудно – повод ли это для того, чтобы отказаться от испытания и убежать? Иначе говоря, является ли трудность разрешения задачи признаком ее невыполнимости? Конечно, нет. Тогда не усомнимся и будем бороться до самого конца». Над чем угодно мы согласны трудиться, только не над жизнью – потому, вероятно, что считаем это безвыгодным для себя. Противоположность – религиозный взгляд на вещи, который говорит, «Раз тебе трудно, значит, твое положение имеет смысл. Раз ты заперт, значит, где-то есть скрытый ход». Безвыходное положение можно понимать только религиозно, т. е. с надеждой на его осмысленность и разрешимость, только требующие определенных усилий от личности. Религиозность, если можно так выразиться, требует готовности к труду над случайностями, неблагоприятными обстоятельствами, отсутствием удачи; готовности, в случае неизменимых обстоятельств, измениться самому. Умение учиться чему-то у жизни, даже понимаемое не религиозно, состоит в способности расти применительно к обстоятельствам, находя смысл в том, что еще недавно казалось его лишенным. Разделение жизни на «детство», «юность», «зрелость» и «старость» – распространенное заблуждение; на деле, духовных возрастов столько, сколько вы собираетесь прожить; и даже – я уповаю – еще больше.

***

Есть темная сторона души, которая не просветляется даже самопознанием. На этой темной стороне с ее жаждой быть сильным, хитрым и победоносным находил свои истины Ницше, а после него многие… Поскольку зло существует исключительно ради себя, и там, где есть хоть немного жизни для других, уже нет полноты злодейства, – эта часть души ближе всего к чистому злу. Духовная жизнь именно в подавлении и исправлении этого желания во что бы то ни стало утверждаться и побеждать. Просветление этой области состоит в том, что мы живем и боремся не для себя самих – и только до тех пор нам доступны правда и красота. Сила не губительна для обладателя только тогда, когда направлена на цели, чуждые его непосредственному животному благосостоянию. «Белокурый скот», которого призывал Ницше, – то самое существо, которое живет и борется исключительно ради себя. Да, мы на самом деле хотим силы и власти; но людьми остаемся только до тех пор, пока сознаём, что эти желания дочеловеческие, в чистом виде животные, и подчиняемся не им, а духу, началу внешне бессильному, но могучему. У человека нет большего врага, чем собственная сила и желание быть сильным.

***

Бог-дух неимоверно труден для человека. Хочется поклониться кому-нибудь такому, как мы. И в самих себе, и в других большинство из нас замечает не дух, но только личность. Дух, как он проявляется в нас, есть стремление вверх, ко всё более очищенным формам внутренней жизни; очищенным от сора и случайностей бытия, от наслоений животных, т. е. до-человеческих, побуждений, от привычек души… «Чистый пламень пожирает несовершенство бытия» – лучшее определение качеств духа. Пламя, ветер («не в буре и громе Господь, а в легком ветерке»), дыхание – словом, неуловимая и неоформленная бесплотная сила, по отношению к которой и разум, и воля выглядят грубо-материальными. Тихое дуновение, нежный шепот, безмолвное уклонение, говорящее где-то внутри меня: «Я не хочу» или, наоборот: «Так должно быть». Разум – гром барабана, воля – топот сапог, дух же – ласточка в небе и лучик света, безмолвное, безымянное, подвижное, невесомое «Я этого хочу» или «Я этого не приму». Этот голос настолько тих, что кошачьи лапки ступают громче него, но с ним нельзя спорить: он повелевает нам шепотом. Только слыша этот священный шепот, я знаю, что я живу.

***

Возможное и достоверное для меня доказательство бытия Божия в том, что без Бога человечество ожидает общее понижение уровня и неуспех во всех делах, оживляемый до времени, может быть, только фейерверками обманчивого технического всемогущества, настолько красивыми, насколько опасными. Божественное, я думаю, есть истинно-человеческое; человеческое по преимуществу. Человек, говоря христианским языком, есть сын Божий, сын Правды, и без нее не может. Всякая попытка человечества освободиться от Бога и божественного в себе приводит только к ужасам, разрушению общества, семьи и личности. Что бы люди ни думали о Боге, на безбожие у истории есть только один ответ: если первой падает религия, то за ней – совесть, и после совести – культура. Это всё факты, свободные от всякой оценки. Насилуя истину, можно выдавать вечерние сумерки за утро нового мира, как делают некоторые… но, на мой взгляд, беспристрастный наблюдатель должен видеть, что мы платим ныне по счетам революций и войн, а еще более – легкомысленно-кощунственной философии крайнего эгоизма во всех его видах, от утилитаризма до марксизма, которая оправдала жажду силы и власти, присущую человеку всегда, но обычно подавляемую и исправляемую влиянием высших ценностей… «Это не Теология, это Арифметика». За нас говорит история.

***

Чтобы не терять внутреннего света и надежды на жизнь вечную, мы должны и в этой жизни быть как можно более духовными существами. Угашение духа, погружение в житейскую, словесную, душевную грязь означает затмение этого внутреннего света. Чистая и высокая душа – как выметенный дом с открытыми на солнце окнами. Свет внутри гаснет не потому, что «внешние обстоятельства» загасили его, а потому что душа обленилась и отдалась на волю внешних обстоятельств. Это «мораль», т. е. отвлеченно и скучно, но верно названное Вейнингером «чувство смерти» ²⁵ , которое преследует погруженную во тьму душу, – вещь совершенно определенная. Это чувство – признак измены духу, от него нельзя убежать усилиями рассудка и воли. «У нас нет выбора, кроме как быть духовными существами, иначе – темный омут, животная тоска без животных радостей…» Надо служить духу, не зная, что он такое. Надо любить свою душу и восхищаться ей, никак не умея ее определить. Словом, надо прислушиваться к неясному и неизвестному, неопределенному и невыразимому, только потому, что в нем, а не в рассудке и воле, источник святости, чистоты, красоты и правды. Без всяких доказательств; просто потому, что с ними свет, а без них – темнота и тоска.

Единственной плодотворной теологией является антропология. Если мы признаём, что истина, святыня и красота соприродны душе, то даже перед развалинами упорядоченного мира, перед видимым торжеством бессмыслицы у нас остается опора и надежда. Мировоззрение богооставленной эпохи притязает на самое полное, совершенное знание человеческой природы, якобы исследовало эту природу без остатка и нашло только клубок разрушительных сил. Здесь и открывается возможность спора с этим безосновательно самонадеянным временем. Что же на самом деле соприродно душе? Что истинно человеческое?

***

Бо́льшая чувственность требует, по меньшей мере, большей осторожности. Вопреки взглядам современности, дух совсем не то же, что сексуальность, но и не ее противоположность, он то, что над ней. Противоположность пола не дух, а разум. Их борьба непрестанна и бесплодна, потому что это борьба частей за то, которой из них быть целым. Победа в ней призрачна. Человек разума испытывает постоянный соблазн покориться инстинктам, а человек плоти находит в себе неизбежные сомнения, понятия греха и стыда. У выбирающего между разумом и полом не может быть устойчивого душевного равновесия, но только постоянные колебания между несогласимыми крайностями. Выход только в духовной жизни, которая, отправляясь за материалом для построения личности, не гнушается ни разумом, ни полом, зачерпывая из состояния, в каком находится душа в данную минуту. В том-то и дело, что человек есть не то, что он делает и переживает в это мгновение – он всегда нечто большее. Ни разум, ни пол, но дух, для которого мысли и страсти – только образы, возможности бытия.

***

Любопытно то, что наши половые притяжения и отталкивания, вопреки современному мнению, выражают не животное, но духовное в нас. Иначе нельзя понять, скажем, Платона, с его безумной или безнравственной с точки зрения последующих эпох «философской любовью к юношам». Здесь притяжения и отталкивания пола неотделимы от выраженного философски духовного содержания. Пол действительно тайна, но только не для материалиста (для которого пол превращается в пружину или одну из пружин мироздания) и не для Розанова (в глазах коего пол и его переживания вырастают настолько, что заслоняют и душу, и Бога; да Розанов им и поклоняется превыше души и Бога). Думая найти плотское, в самой сердцевине пола мы находим духовное, для которого двуполость человеческого рода и вложенный в плоть завет «Плодитесь и размножайтесь» – только поле действий и возможность себя проявить. Мы видим внешние движения, и думаем, что ими управляет целесообразность (инстинкт, жажда удовольствий, воля рода к размножению…), но за всякой целесообразностью оказывается дух, который сам в высшей степени нецелесообразен, и на все внешние обстоятельства жизни, которым так любят подчиняться иные натуры, приговаривая даже: «Как хорошо всё устроено!», – и на внешние обстоятельства жизни склонен смотреть с удивлением: «Зачем это?» Кто не удивляется, тот, как известно, и не философствует…

***

Единственная причина, по которой мы можем ценить человеческое тело – в том, что это храм души. Тем более для почитания останков нет другой причины ²⁶ . Мы любим именно дух, воплотившийся в теле, а не что-нибудь иное. Если бы мы стремились к этому «чему-нибудь иному», как думает материализм, едва ли любовь занимала больше места в жизни человечества, чем она занимает в мире животных. Надо сказать и подчеркнуть, что любовь духовна по своей природе, хотя постоянно соприкасается с низшими, не-духовными переживаниями, и постоянно под угрозой от них. Я когда-то говорил, что плох тот человек, который ценит эротические переживания выше самой любви. Он не просто под угрозой, он уже в плену. Удовольствие изгоняет свободу. Хорошо, если такой человек испытает среди своих удовольствий смертную тоску – чувство ущемленной, покоренной плотью души; у него еще есть путь на свободу… Непосредственное душевное чувство – которому только и можно верить в вопросах религии и нравственности – говорит, что из всех удовольствий только удовольствия усилия и творчества и самоотдачи не грешны, т. е. не приближают душу к смерти. Все остальные суть истребительные удовольствия. Именно поэтому высшее, предельное ощущение любовного восторга неразделимо близко к смертному страху. Душе не остается больше места в этом теле, и на ложе любви она тоскует… Как спастись от этой тоски? Быть человеком, т. е. воплощенным духом.

***

Всё, что обладает последней важностью для души, обладает и последней ненужностью для мира. Тому, кто занят вопросами спасения души, трудно переоценивать значение своего творчества, т. к. он твердо знает, что для большинства людей оно никакого значения не имеет. «А о чем думает свет? – спрашивал Паскаль. – Об этом – никогда, но о танцах, игре на лютне, пении, стихотворстве, состязаниях и дуэлях, о том, как сделаться королем, но не о том, что значит быть королем и что значит быть человеком» Чтобы жить в мире, быть человеком и необязательно. Человеческое прячется, не найдя себе применения в обществе; и наоборот, толпа не нуждается ни в душе, ни в человеческом облике, ни в высших ценностях, п. ч. все они только мешают животной радости жизни. Истинно человеческое совсем не то, что называют «человеческим» эпохи поникшего духа, не совокупность животных привычек и удовольствий; истинно человеческое противоположно с непосредственным в человеке, противится его естественным слабостям, столь любезным для времен упадка; оно тянет его прочь от потребностей животной оболочки – вперед и вверх, к неведомой высшей жизни.

***

В оправдание поэтов и влюбленных надо сказать, что и весеннее волнение сердца, как бы нам ни казалось, так же относится к области духа, как и всё важное и настоящее в нас. Влюбленность – а весна всегда намекает на любовь, это вечный прообраз любви в мире – есть именно душевное, не телесное явление. Страхи, надежды, притяжения, отталкивания, опасения, упования, солнечный блеск и тени, незаметные шумы и запахи – тут торжествует и наслаждается полнотой жизни наша душа! А наслаждение, в котором видят теперь главнейшую сторону любви, душе чуждо. На наслаждение она взирает со стороны, недоумевая перед непрозрачной, темной, дочеловеческой радостью, которой радуется тело… Радости души более невинны и менее материальны. Весна и влюбленность важны не как переходы к чему-то «большему», но имеют самостоятельную ценность как времена легкой, подвижной, летучей жизни души, о которых никогда не нужно забывать и к повторению которых всегда нужно стремиться…

Необходимо уточнить, что полнота жизни, о которой я говорю, – не в отсутствии телесного, а в полноте душевного. Радости и удовольствия действительно невинны, как теперь и говорят, но только тогда, когда они существуют сами по себе, когда за ними нет темного стремления к наслаждению, т. е. когда они не целеустремленны и, если можно так сказать, омывают наше внутреннее «я», но не затопляют его целиком… Здесь тонкая граница смыслов: радоваться значит на лету соприкасаться с большим числом вещей, испытывая удовольствие от неожиданности и новизны и самой по себе приятной встречи; наслаждаться означает погружаться в глубину уже хорошо изведанного чувства, сознательно желая удовлетворения… Именно поэтому радуются дети, а наслаждаются те, кто всё больше и больше от них далеки, и подражать следует именно детям, для которых мир богаче и ничто в нем не существует исключительно для них и их потребностей… а всё просто есть, и есть чудесно.

***

– Ты не раз признавался, что вас, людей духа, искушает дьявол. Так чем же вы лучше?

– Нас он искушает, а вами повелевает. Иные люди слишком просты для искушений. Они как смиренные дети, у которых даже для бунта нет сил; и весь их грех в том, что они всю жизнь следуют за другими. Кого любит дьявол? Тех, кто говорит: «Будем как все. Сила солому ломит. Как все, так и я». Кто не удосужился созреть, кто не дорос до собственных мнений – тех дьявол любит и увлекает на широкий путь, на котором они могут «быть как все».

– Так значит, ты предлагаешь нам в качестве искомого вечную неустойчивость, борьбу с так называемыми «страстями», а страстями, в свою очередь, объявляешь естественные наши стремления. Ты называешь неестественным то, что нам сродно, и вместо него предлагаешь какой-то «дух», которого никто никогда не видел, который если и был, то когда-то прежде… Нет, истинный соблазнитель – ты!

***

Чем больше мы погружаемся в ощущения плоти, тем больше будет томить нас смерть. Смерть именно в плоти; она для тела; и чем больше душа будет связывать себя с радостями и упованиями тела, тем острее будет ее чувство смерти. Путь удовольствий есть путь смертной тоски. Гедонизм – скрытая разновидность самоубийства. Главное и неразрешимое его противоречие в том, что удовлетворение тела нисколько не удовлетворяет душу. Поиском всё новых ощущений возбуждают тело, а душа посреди удовольствий чувствует только тянущую пустоту. Ничем материальным не наполняется душа, даже больше – всё земное тянет ее вниз. Это не умозрение, а несомненный душевный опыт. «Я срывал цветы неправедных удовольствий», говорил о себе Оскар Уайлд. Но и «праведные» ничуть не лучше «неправедных»; и те, и другие ввергают душу в темноту. Наслаждаясь, душа только учится алкать и никогда не насыщаться, п. ч. насыщается, собственно говоря, только тело, чему душа лишь свидетель. Не имеющие духовной природы наслаждения суть всегда удовольствия наблюдателя, ведь душа не принимает участия в радостях тела и только наблюдает их со стороны… Таким образом, она радует не себя, сама же учится только бесконечно алкать, всё более разнообразя никогда не ведущие к удовлетворению, поскольку чужие желания.

***

Чем выше развитие существа, тем меньше места в его жизни занимает целесообразность. Дух, как высшая ступень на лестнице жизни, нецелесообразен совершенно. В этом главная причина неудачи всех попыток «рационально» объяснить и преобразовать общество. Главное, о котором пеклись преобразователи, оказывается второстепенным с точки зрения человеческой жизни; и напротив – второстепенные и неразумные подробности оказываются главными составляющими этой жизни… «Рационально устроить» общество можно только с условием понижения уровня, смотря на человечество как на, грубо говоря, конный завод. Это путь, которого не избежал и великий Платон, не говоря уже о более поздних мечтателях. Чтобы быть вполне человеком, нужно быть достаточно неразумным; чем более целесообразно мы поступаем сами и принуждаем поступать других, тем ближе мы делаемся к животным. Оттого-то великие революционеры и могильщики старого общества имеют так мало человеческого в себе! Они угрюмо-рациональны; всё истинно-человеческое их раздражает, будь то любовь, искусство или религия. Вот противоречие: движение к «высшей разумности», т. е. к невозмущаемости целесообразных действий ничем посторонним, только приближает человека к зверю, которым правят целесообразность наравне со случайностью.

Впрочем, кроме рационализма, есть и другое, темное, подспудное движение, с которым рационализм составляет почти неразделимое целое, а именно – движение, и разум, и свободу представляющее внешними проявлениями игры бессознательных начал. Они до такой степени слились, что говоря об одном, мы всегда имеем в виду и другое. С одной стороны, господствует сугубо рациональный взгляд на мир, с другой – сам носитель разума, еще недавнего предмета поклонения, то есть человек – как бы изъят из мироздания и сам его «разум» сведен к игре молекул и сил, к тому же еще и предопределенной чуть ли не от начала времен. Случилось редкое: созданный усилиями разума метод мышления приобрел самостоятельное бытие, освободился и прежде всего развенчал своего создателя. «Разум», ratio молчаливо признаётся несуществующим, но рациональные методы познания торжествуют. Это небывалое восстание орудия против деятеля не всеми еще замечено, и многие по ошибке, по живой еще привычке XIX столетия, говорят о «власти разума». На деле при господстве рационального мышления мы наблюдаем культ бессознательного. Идея безликой эволюции, в которой безликие силы куют безликие орудия, стала общим местом, но мало кто замечает, что познающему разуму, которым всё еще принято гордиться, в этой цепочке отведено как раз последнее место «безликого орудия» безликих сил… К счастью, наша эпоха не любит задавать вопросы. Если разума нет в нас, а есть только игра сил, то где же он есть вообще? Что же или кто занят познанием – атомы, молекулы, нейроны? Этот вопрос разрешается (неосознанно, конечно) в духе лже-религиозном: подразумевается, что познаёт некий отвлеченный «разум», которому мы только слуги. Без этой, хотя бы и затаенной, мысли наука выглядела бы делом еще более мрачным и безнадежным, чем она выглядит сейчас. Разуму поклоняются так, как деисты поклоняются своему богу (сознательно не пишу заглавной буквы): признавая его в некотором, но уж очень условном смысле. Именно эта невообразимая смесь деистической религиозности, рационального мышления, полного детерминизма и какой-то небывалой и совершенно безосновательной (т. е. необъяснимой исходя из господствующего детерминизма) гордости и называется положительным научным мировоззрением.

То-то и любопытно, что под видом «рационализма» уже давно господствует учение по меньшей мере наполовину иррациональное, верящее в возможность разумного постижения неразумного, бессмысленного мира, в котором сами познающие – только тени слепых, неразумных сил. Не могу подобрать верного слова для этого идейного состава, порожденного усталостью и разочарованием во всем, кроме земной силы. Это, во всяком случае, мировоззрение старого и усталого общества. Оно пока что победоносно только потому, что обеспечивает значительной части человечества сладкий сон и мягкую постель, но действительного разрешения, даже попытки разрешения мучающих душу вопросов не содержит и совершенно не цельно. На щите воина написано «разум», и всё его вооружение выковано в кузнице под той же вывеской, но его вера туманна и разумом совершенно не прояснена.

***

В возникновение из «естественного подбора» как Добра, так и Красоты мне верится очень плохо. Их источники где-то в другом месте. Всем понятно, что в человеческом обществе, например, приверженность Добру и Красоте не прибавляет успеха, даже напротив – зачастую противоположна успеху и надежде оставить потомство… Они сверхприродны, т. е. излишни для «природного существа»; в высшей степени нецелесообразны и бесполезны с точки зрения «приспособленности». Однако они есть и притягивают нас, из чего я и заключаю, что Природа для нас не мать, но только почва, на которой мы поднялись. У Добра и Красоты другой источник, и я знаю, где следует его искать.

Однако и там, где я их разыскиваю, всё темно. Я верю, что есть Бог, но я не знаю, какой Он, и что ждет мою душу после земного конца. Всякая определенность покидает меня, когда я думаю об этом. Единственный путь познания в этой области, как мне кажется, есть путь внимательного наблюдения за своей душой и за тем, что ей сродно. Дело ведь не просто в том, что – скажем – Нагорная проповедь есть гениальное произведение, перл и цвет человеческого духа. Дело в том, и это важнейшее, что она светит тем же светом, какой я нахожу в глубине собственной души – ощущение, непередаваемое словами, для которого примером может служить только ясный, свежий и чистый осенний день… Главное именно в том, что внутри себя я знаю и, может быть, всегда знал ту жизнь, о которой говорит Христос. Если бы я не знал этого в себе, книги остались бы книгами, а слова – словами. Но я имею основания для того, чтобы верить Богу, и эти основания – во мне самом. Не гордость заставляет меня в этом признаваться, а радость, которую я испытал, впервые услышав слова Христа.

***

Искуситель говорит: «Сила, насилие, жестокость – не потому ли вам, людям, так приходится от них убегать и прятаться, что они ваши естественные склонности от рождения, и вся ваша мораль, в таком случае, есть только самообман». Это острый вопрос, с котором надо считаться. Я думаю, отвечать на него нужно так: «Это склонности не человека, но зверя, в котором рождается и ходит на земле человек. Иначе нельзя объяснить существование второго ряда ценностей – правды, красоты, милосердия и творчества. Зверю нечего делать с правдой и красотой!»

В самом деле, предпочитают, говоря об «истинной природе» человека, указывать на худшее в нем, а всё хорошее объявляют следствием привычки и воспитания. Это ложь. Вся трудность нравственного положения человека в том, что хорошее укоренено в нем так же, как и плохое, является не привычкой, а природой, только одни из нас признаю́т два источника в этой природе, а другие, ради своей несносной склонности всё сводить к действию единственной причины, стараются затушевать хорошее в человеке и представить это хорошее плодом принуждения, воспитания и привычки. Повторю: там, где непредвзятый взгляд находит два источника, они хотят видеть один, и чтобы обрести его, прибегают к обычному насилию над фактами, предопределенному их личной нравственностью и ничем иным. Выбор между добром и злом всегда имеет нравственные основания, какими бы громкими словами о «незаинтересованном исследовании» это ни прикрывалось.

***

Бога желают видеть разумным и моральным, причем именно в человеческом смысле. Расхожая разновидность атеизма делает свои заключения, не найдя в Его поступках человеческой разумности и моральности. Грубо говоря, мы хотим, чтобы Бог был как человек, но только сильнее. Не найдя в Боге человека, мы от Него отворачиваемся. Однако такой глубокий мыслитель как Лев Шестов много сил потратил на разъяснение простой истины: Бог не человек, и как разум, так и мораль – со всей их человеческой ограниченностью – к Нему не приложимы. Это очень важно понять: разум и мораль не имеют в себе ничего божественного. Разум есть всего лишь способность решать задачи, а мораль – только правила решения этих задач. Мы, если мы верим в Бога, должны искать божественное глубже или выше. Иначе нам грозит либо обожествление разума, либо культ морали, словом, нечто далекое от учения Того, Кто сказал, что «суббота для человека, а не человек для субботы». Антропоморфизм угрожает не только раннему религиозному мышлению, но и мышлению самого искушенного скептика. «Я полагаю, – говорит такой скептик, – что Бог не мог бы допустить того или иного, если бы Он существовал». Вы чувствуете ошибку? Как это ни страшно выговорить, Бог не разумен и не морален. Полагать Его «разумным» или «моральным» нелепо… Следовать Ему – значит быть не первым учеником в школе законов и заповедей, но человеком во всей полноте человеческого, только без вреда для своей души. Сказав это, я понимаю, что нисколько не прояснил дела, но только переиначил Нагорную проповедь: «ибо тесны врата и узок путь». Что делать! На то, что ему открывается лишь намеком, мыслитель и сам может только намекнуть.

***

Герцен так ополчался на Jenseits ²⁷ не потому, что его соблазнил Фейербах, а потому, что он был достаточно поверхностным для того, чтобы не находить ничего потустороннего в себе. Ведь если бы мир иной не присутствовал в нас самих, слова о потустороннем так и остались бы словами, не имеющими никакой власти. И Христос говорил, что «Царство Небесное внутри вас есть», т. е. его можно коснуться, оно не так уж чуждо нашему миру. Весь вопрос в тонкости слуха и духовной установке личности – слышит ли она, позволяет ли себе слышать голос из глубины. Скажем, самоощущение людей творчества, которое ясно говорит об «удвоении я», о присутствии в них, помимо личности, кого-то другого, кого принято называть то музой, то душой – его тоже можно отвергнуть только потому, что оно не всем доступно. Но вдохновение и чувство второго, творящего «я» существует независимо от нашего к нему отношения. Так же и с Jenseits. Почитайте Набокова – этот внешне безрелигиозный писатель немало говорит, пусть и мимоходом, о чувстве прозрения под пестрой тканью бытия ее иной стороны. Раскройте «Дар»: «весь этот переплет случайных мыслей, как и всё прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков – не что иное как изнанка великолепной ткани, с постепенным ростом и оживлением невидимых… образов на ее лицевой стороне». Настоящий, глубокий поэт не может этого не чувствовать; можно только быть неуверенным в толковании своих чувств. Снова говоря словами Набокова: «Не в… косматых снах дается смертному редкий случай заглянуть за свои пределы, а дается этот случай нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости, силы и удачи – на мачте, на перевале, за рабочим столом… И хоть мало различаешь во мгле, всё же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно».

***

Если бы выяснить раз и навсегда, что такое красота и какова ее связь с тем, что вызывает желание. Лев Толстой решил вопрос, отказавшись от красоты совсем. Где начинается обман? С какого места к красоте примешивается чувственность? Скажем, красота горной гряды, красота заката, красота моря – они ничего не говорят нашей чувственности. Поднимемся выше: красота древесного листа, красота луга и леса: есть ли в них чувственное? Кажется, всё еще нет. И вот венец и загадка: красота человеческого тела, в которой прекрасное сочетается с желанным. Где желание, там грех. Но что такое грех? Думаю, можно сказать: готовность подчиняться низшим стремлениям. Стало быть, противоречие в том, что красота сама по себе нас возвышает, а чувственное в ней тянет нас вниз, к вдохновению примешивая вожделение… И как же нам быть? Не поднимать глаз на человека, или способность вызывать желание принять за красоту и на том успокоиться, как это делал Розанов? О том же говорит Платон в «Федре», описывая двух коней, влекущих колесницу души, один из которых созерцает, другой алчет. Но Платон, как человек более гармонической эпохи, считал, что и та душа, которая не удержала бег второго коня, всё равно еще может спастись: «ведь нет такого закона, чтобы сходили во мрак и странствовали под землей те, кто уже вступил на путь поднебесного странствия». Хорошо было бы и нам разделять уверенность Платона в том, что красота не способна до конца погубить душу!

***

Можно искать полноты жизни либо в страсти, т. е. в мути быстро бегущих переживаний, либо в ее противоположности, для которой трудно подобрать имя и которую отличает ясность и глубина впечатлений. Можно эту безымянную противоположность назвать созерцанием. В страсти есть бесспорная возможность полноты, но она быстро сгорает, оставляя только чад. Созерцание медленно, прозрачно и глубоко, но и его душа не выдерживает надолго, хоть и чувствует, что здесь ее прибежище и опора… Грех – я снова возвращаюсь к этому понятию – подстерегает нас именно на пути к полноте жизни. Кто не отправлялся за ней, не знал и соблазнов. Жажда чадной страсти живет в сердце вместе с жаждой прозрачности и глубины, у одних и тех же людей; даже, может быть, эта жажда есть первая ступень на пути к прозрачности и глубине… Мы алчем полноты жизни, но искать ее можно на разных путях: на пути тела или на пути духа. Боюсь сказать, но кажется, что сама ненасытность, неугасимость жажды, проявляющей себя в страсти, уже есть явление духа – который нисколько не насыщается низменными волнениями души или, говоря более «современным» языком, той части личности, которая ближе всего связана с телом. Я бы сказал, что страсть дурна не потому, что в ней играет и торжествует плоть, а потому, что она, вопреки обещаниям, только удаляет нас от желанной полноты жизни; потому что ее обещания – обман. Ведь это уж не требует доказательств, что удовлетворяться одной лишь жизнью страстей способен только круглый дурак. Там, где есть нечто от духа, страсть всегда только слагаемое, составляющее, но не целое. И, может быть, самое худшее – не в страсти, а в подчинении ей; в готовности остановиться на легком восторге, который заготовила для нас природа, – в сущности говоря, на радостях тела, для вкушения которых не нужна душа. Тогда еще есть надежда…