В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 3. Том 2

Глава 3. Зло в фундамент

Я привёз из магазина стирального порошка и другую бытовую химию по списку, составленному Жанной, сгрузил пакеты в сенях и кладовке, застал Жанну и девочек за домом, где они пололи грядку с горохом, Верочка уже приступила к морковке, опережая остальных. Девчонки подбежали ко мне, обняли поперёк талии.

Я обнял их, ласково потрепал по головкам, беленькой Вериной и чёрненькой Надиной. Жанна выпрямилась тоже.

– Дров наколи, – сказала она вместо приветствия, но я был рад, что она не ведёт со мной разговоров.

Я отправился к сараям, наколол дров, потом зашёл в дом, попрощаться с детьми, все сидели за столом, ужинали.

– Садись, Ваня, – сказал Матвей Федулович, как-то остро глядя на меня. – Садись, поешь с нами.

– Спасибо, я поеду.

– Садись, расскажи, что там в городе.

– Да что в городе… ничего нового, – сказал я. – Ну счастливо, до завтра.

– Пока, пап!

И я отправился на заимку, в багажнике были продукты, консервы, сливочное масло, мясо и молоко, а также фрукты, овощи и хлеб. Молока я взял от своих коров, я знал, как оно хорошо. От тайника в лесу я пошёл к дому, ускоряя шаги, тревога нарастала с каждым шагом, а вдруг с Таней что-нибудь случилось, пока меня не было, я отсутствовал почти целый день, а потом мне стало страшно, оттого, что её вообще там нет, что мне померещилось всё, что было этим утром. Так что, подходя к дому, я почти бежал.

Но я напрасно тревожился: Таня была на месте. Более того, она, сверкая босыми ногами, вышла на крыльцо, смешно пятясь, потому что мыла пол. Я остановился, глядя, как она полощет тряпку, нагнувшись, и снова сверкая белыми ногами. Полюбовавшись работой, Таня отжала и повесила тряпку на крыльцо, так всегда делала моя бабушка…

– Танюша, – проговорил я, подходя к дому.

Она обернулась, и я снова подумал, вот как она может, вот такая, изумительная, словно драгоценность из Алмазного фонда, просто мыть пол в этом нашем лесном доме?

– Так и не отдыхала? – улыбнулся я.

– Ну… я так, немножко прибралась, – и Таня улыбнулась.

– Очень грязно было?

– Да нет, всё нормально, просто мужское логово, даже постельного белья нет… Что там, в городе? – она улыбнулась, вытирая лоб согнутой рукой.

– Не знаю, ничего как будто не происходит. Во всяком случае, в магазине никто ничего не говорит, а у нас там как Агора в древних Афинах.

– Поедим? Я проголодалась.

– Я мяса привёз и овощей.

– Отлично, давай пожарим! На мангале этом вашем, – обрадовалась Таня.

Уже через час мы сидели за домом под навесом и ели душистое, ещё дымящееся мясо, не шашлык, а так вроде барбекю.

– На свежем воздухе всё вкусней, – сказала Таня, улыбаясь.

– Да, люди слишком много времени проводят в домах.

В этот момент глухо загремело в небе где-то за деревьями.

– Похоже, гроза приближается. Сегодня парит весь день, – Таня посмотрела на небо…

…Я выбрался из-под громоздкого стеллажа, сбрасывая с себя книжные тома и чувствуя полнейшим дураком, да что дураком, последним лохом. Это же надо, я Карелию под себя взял, всех конкурентов, не последних людей, пули в бок словил, а здесь, девчонка, странная брюхатая девчонка, крутит мне извилины и прочие места, да так, что я думать больше ни о чём не могу.

Оборачиваясь, я увидел, что Шлемофон откапывает Гоги из-под книг, Гоги мы звали так, потому что он когда-то ещё в школе сказал, что хочет быть грузином, как Мимино. Я потряс головой, и посмотрел на Шлемофона.

– Ну что там Гоги?

– Да приложило в висок. Кто это был? – Шлемофон посмотрел на меня.

Я подошёл ближе, Гоги, наконец, открыл глаза и сел, ошалело озираясь, на виске блестела свежей кровью ссадина углом.

– Что это было? Что… что это вообще, Макс? Кто это… приложил нас?

Мы посмотрели на Шлемофона, в конце концов, мы только слышали голос. Но и Шлемофон посмотрел на нас так же недоуменно.

– Я не видел, он меня в затылок, искры посыпались… Это этот, наверное… как его, ну её сожитель. Кто он вообще?.. Ниндзя какой-то? Ох… – Гоги поднялся на ноги.

– Ты как? Кочан-то целый? – спросил я, глядя, как струйкой потекла кровь по его щеке.

– Да цел… вроде…

Я оглядел разгромленную библиотеку.

– «Роман запустил тут всё»… вот хитрая сука. У, какая хитрая сука, а? А с виду не скажешь ни за что, ромашка-одуванчик, – пробормотал я, выходя на крыльцо.

Шлемофон двинулся к машине, а я пробормотал, оглядывая окрестности, будто надеялся увидеть беглянку:

– Убью суку.

Но Гоги покачал головой, глянув на меня.

– Нельзя.

– Чиво?

Гоги пожал плечами.

– Беременная женщина – нельзя. Ни пацаны не поймут, ни… по-человечески неправильно.

– Значит за… до смерти.

Он покачал головой, усмехаясь.

– Твоё дело, конечно, Макс… Но вообще, если хочешь знать моё мнение: я вообще не пойму, чего ты прицепился к ней? Чужая жена, чужой ребёнок, на хрена тебе? Фродька – шикарная баба, куда тебя несёт…

– Рот закрой.

Гоги поджал губы, вообще никто не смел прежде высказываться. Пристрелить бы его, но это он, должно быть, головой ударился…

– Запомни сам и остальным передай: если ты или другой кто, ещё раз не то что скажете, но подумаете, что я неправ, в глаз выстрелю, понял? – сказал я.

Гоги побледнел, даже как-то уменьшаясь в размерах.

– П-понял… – тихо произнёс он, кивая.

Вот так-то лучше, а то вольно почувствовал себя, только раз допусти, не остановишь.

Теперь к делу. Надо поймать мерзавца, который жил здесь с Таней, и того, кто разделал нас так мастерски. Если это один и тот же человек, тем лучше, если разные, поймать надо обоих. Не так сложно, как кажется. Я дал клич ментам, мгновенно разослав фото сбежавшего учителя рисования, для этого пришлось только зайти к нашему участковому.

– Найди мне его.

Он поднял глаза, в этом взгляде утонули вопросы как? Зачем? Он просто позвонил своим в район, и отправил изображение. Его поймают, куда бы он ни забился. А с ним и Таню, если они вместе.

А пока надо выяснить, не было ли ещё кого-то. На это ушёл весь день. Я не спешил жечь церковь, её мне было намного жальче тех, кого я искал. И потом, куда она денется? Она ведь не сбежит, как эта мерзавка. В течение нескольких дней парни спокойно и без нервов собирали все сведения о Тане по Шьотярву. Что я сделал, так это сжёг артисткин дом, где жила Таня. Это вместо церкви. Потому что, во-первых: я не хотел жечь нашу церковь, по честному, а во-вторых: шьотярвские мужики окружили нашу церковь неприступным кордоном. Стрелять из автоматов по моим землякам мне не хотелось, признаюсь, и, не потому, что они открыли бы ответный огонь, все были охотниками здесь и все владели ружьями и карабинами, так что завязалась бы перестрелка, конечно, мы положили бы всех, моих людей было много больше, но на что нужен этот бой в моём родном городе?       Тем более, угроза сжечь эту церковь должна была подействовать сама по себе, потому что она была своеобразным детищем Тани, но, получается, я неправильно рассчитал. Не понял и не смог подловить её. Вот, что злило больше всего. И вот тогда я, чтобы совершить показательный акт, а, на самом деле просто со злости, и сжёг этот дом.

А ещё через несколько дней я приехал на хутор нашего идеального егеря, нашего печника, главного спеца по печкам в посёлке. Я приехал сюда, потому что не один человек и не два сказали мне, что этот самый егерь, похоже, приударял за Таней. Самым простым и самым правильным было спросить у него самого, но в эти дни никто из пацанов не видел его в городе. Он и раньше появлялся нечасто, а теперь мне пришлось дожидаться этого, что, возможно указывало, что он ни при чём, а, возможно, напротив, говорило о том, что это был именно он, а не тот, Танин сожитель. Но у печника, ни у его родичей, я ничего не выяснил, все они смотрели на меня как бараны, не понимая, чего я от них хочу, или, правда, были ни при чём, или гениально изображали неведение.

К тому же поиск этого самого РОмана до сих пор не увенчался успехом. Мне давно пора было в Петрозаводск, на что намекали пацаны, иначе подчинённые бригады выйдут из-под контроля, потому что руководить всем надо самому, а не сидеть на малой родине, как кот у норы, поджидая, когда же мышонок высунет нос.

Так что я решил поехать в столицу нашего края, разобраться с делами, и спокойно всё обдумать. Таня не могла уехать далеко, если только она как-то необыкновенно замаскировалась, потому что в каждом городе, посёлке и на станции по всей Карелии были мои посты, они бы не пропустили, наши люди работают лучше контрразведки. Провалилась сквозь землю. Словом, приходилось ждать, и искать, потому что отступать я не собираюсь, я эту наглую девчонку найду и накажу, где бы она ни была. Но вообще всё это меня ужасно злило, я впервые оказался в таком глупом положении, и впервые чувствовал себя таким бессильным, а уже за одно это я должен наказать эту девчонку.

Девчонка, наглая, насмешливая, уверенная и такая красивая, такая изящная, такая необыкновенная, как редкая драгоценность, и я не могу упустить её. Парни должны думать, что я не хочу отступить только из понятий чести, вовне это главное, но внутри меня было то, что толкало меня вперёд и вверх, что уже сделало меня хозяином целой республики, а ведь если мерить прежними понятиями, я своего рода король, коли все и всё здесь подчиняется мне. И только одна непокорная нахальная девка поступила со мной так, что все мои достижения обесцениваются. Будто щёлкнула по носу прилюдно и сбежала.

Именно так и сказала Фредерика, нарочно приехавшая в Петрозаводск и, явившись в ресторан, где мы обедали с братвой. Вначале она вела себя вполне адекватно, хотя и заигрывала со всеми как шалава, но она делала так и раньше, показывая себя неотразимой и сексуальной, стараясь вызвать мою ревность, пацаны поддерживали её игру, делали комплименты, смеялись над её шутками. Хотя Фродя и в самом деле была хороша и, конечно, нравилась мужчинам, и мне нравилась, я долго ухаживал и добивался её внимания. Конечно, с её стороны это была игра, то сопротивление, ей просто было приятно, что я добиваюсь. Ну, а согласившись встречаться, она постоянно требовала подарков и всё больше, всё дороже, потому и со свадьбой тянула, рассчитывая произвести наиболее сильное впечатление на подруг и окружение.

И сегодня она явилась в наряде, достойном какой-нибудь Наташи Королевой или спайс-гёлз, что здесь, в Петрозаводске производило фурор: красный латекс, бюст наружу, и леопардовые сапоги с длинными носами на железных каблуках. Раньше и мне такой наряд показался бы роскошным, но теперь… теперь я видел, что она в нём и макияже, который она наложила множеством толстых слоёв, просто мечта привокзального борделя. Увы, я теперь был испорчен, я был заражён Таней, тем, какая она, какой изысканной и ослепительной может быть простота.

Фредерика села рядом со мной, на освободившийся стул, Шлемофон уступил своё место и пересел. Нас здесь было всего шестеро, кроме моих ближних трое местных, петрозаводских, из недавно примкнувших, мы только сели, чтобы обсудить строительство нового торгового центра, что было запланировано на ближайшее время, днём я встречался с бизнесменами, желавшими открыть там свои магазины, а вчера с представителями торговых сетей. В течение получаса предполагался приезд губернаторских, которые согласились делать вид, что это город строит торговый центр, и будет получать прибыль от него, на деле прибыль получат карманы губернатора и его помощников, а город только на бумаге, но главная прибыль, конечно, наша, львиная доля, что называется.

И вот сейчас в разгар деловой встречи и появилась Фродя. По глазам окружающих, я понял, что каждый из них не отказался бы вдуть ей пару раз, но терпеть за нашим столом, конечно, не станут и встреча могла сорваться, не начавшись. Но хуже всего было то, что её появление вообще оказалось возможно. С тем, кто сказал Фродьке, где найти меня и позволил пройти сюда, придётся поступить самым жёстким образом. Тем более что поле приветствия, Фродька уселась, махнула официанту принести шампанского, а сама забросила руку мне на плечо, развязно прижавшись ко мне, так, что груди могли вот-вот вывалиться прямо на стол.

– Ну что, Масик? Успокоился?

– Фродя, подожди меня за другим столиком, там тебе и шампанского дадут, и икры, всего, чего захочешь, здесь всё есть, – негромко сказал я.

– И что я там делать буду, пока ты с пацанами трёшь? Я что тебе, прислуга? Или маруха бандитская, чтобы отдельно сидеть.

Я поднялся, взял её за локоть мягко, тоже поднимая из-за стола.

– Поднимись пока наверх, Фредерика, я закончу с делами и приду.

Но Фродька вырвала руку.

– Придёшь?!

– Приду, поднимайся, Толик тебя проводит, – Толиком звали официанта.

– Что ты халдея мне приставляешь? Может мне, и дать ему? А? Пока ты будешь ту шлюху общедоступную вспоминать?!

– Прекрати, – вполголоса сказал я, ещё надеясь образумить её.

Но тщетно, Фредерика никогда не была способна слышать, что ей говорят, тупая и самоуверенная, она всегда вела себя, как заблагорассудится, считая, что ей позволено всё. Но раньше она не переходила пределы, всё же понимала, как вести себя, особенно при парнях, уважала меня, а сегодня, то ли чувствуя, что всё невозвратно разорвано между нами, то ли напротив, желая напомнить, как всегда крутила мной, совершенно утратила разум и бдительность.

Фредерика вырвала локоть из моей ладони, от этого рывка сиськи почти выпрыгнули из тесного лифа, опасно напряглись здоровенные ягодицы, они так нравились мне, как арбузы, твёрдые, крутые, вот-вот треснет юбка. Я всё же взял её за плечо и повёл из зала, а Фродя продолжила вопить всё громче, чтобы те, кто сидел за столом, всё слышали.

– Ты мне рот не затыкай! Решил бросить меня ради городской шалавы? Да она всему Шьотярву дала, кроме тебя. А ты рылом не вышел, да?! Цветы ей охапками таскал, а так ничего и не получил! Кинула тебя и сбежала, лох! И что ты сделал? Что ты мог сделать?! Ха-ха-ха! Весь посёлок ржёт над тобой, лохом! Что, пацанами руководишь, а девка тебя через хрен кинула?! И ты ничего не смог сделать, валенок! Что смотришь? Что ты смотришь? Что ты мне сделаешь?! Ты ничего не можешь! И подчиняться тебе могут только эти вот деревенские лохи! А мне ты ничего не сделаешь! Ты даже по морде мне не дашь! А-ха-ха!.. – раскрывая рот до самого желудка, покатилась Фредерика, грохот её смеха, кажется, отразился от стен и потолка, я просто кожей ощутил тишину за столом и во всём пустом ресторане, закрытом для всех, кроме нас. И в этой гулкой тишине все ожидали, чем закончится разборка Паласёлова с его бабой. Я мог сделать только одно.

– Верно, Фредерика, по морде не дам, – сказал я негромко, сейчас я не испытывал даже злости, способность не испытывать эмоций в критических ситуациях уже не раз спасала меня, и, достав пистолет, я выстрелил ей в лицо, и оно пропало, превратилось в дыру. И как мне могла нравиться, эта грубая и глупая женщина?..

Выстрел бахнул, как оглушительный раскат грома, отразившись от стен и пола, отделанных искусственным мрамором, Фредерика, изумлённая навеки, солдатиком упала навзничь, как киношная кукла, все не просто притихли, но замерли, пригнувшись, будто всех жахнуло по голове.

Я подошёл к столу, нельзя было, чтобы здесь валялся труп, когда приедут губернаторские, все хотят быть чистенькими, «непричастными к криминалу», Шлемофон понял без слов и поднялся из-за стола. Уже через несколько минут к приезду республиканских властей ничто не напоминало о происшедшем, кровь смыли хлоркой, а Фредерикин труп в багажнике ехал от города по направлению болот…Болота наши которые множество нераскрытых тайн, но Фредерику искать не будут, её мать уже несколько лет, как уехала с очередным сожителем на Север, куда-то в Магадан, что ли, а отца у Фроди никогда не было. И жалеть о ней, увы, тоже никто не будет…

Переговоры прошли, как мы и предполагали, чиновничьи рожи капризничали и выделывались, хотели больше денег, похоже, пришлось дать, но когда они уехали, я устало откинулся на спинку и сказал:

– Похоже, самим придётся встать во главе республики.

– Тогда уж всего Северо-западного федерального округа, – усмехнулся Бритиш, из местных, петрозаводских.

Я взглянул на него, и он умолк, бледнея. Продемонстрированное злодейство очень охлаждает ироничность.

За всеми нашими делами, решениями, преобразованиями прошёл целый месяц. За это время я очень многое успел, всё же город не несколько районных центров, пусть и город у нас и вся наша республика небольшая, в смысле населения, конечно, а не территории, почти равной какой-нибудь Греции. Но пусть людей у нас всего-то полмиллиона, зато все на виду, легче управлять. Мы начали контакты не только с финнами, как прежде, но со всеми прилегающими областями, и, особенно, Ленинградской, но больше всего я был нацелен на сам Петербург, потому поручил своим ребятам расширять и усиливать связи именно с Питером.

А теперь пришла пора вернуться в Шьотярв, потому что появился след тех, кого я искал, дрожа от злости. А надо знать меня, я не так легко выхожу из себя, стреляя в лицо Фредерики, я не чувствовал даже сердцебиения…

Глава 4. Доброта и одноклассники

В тот же первый вечер я затопил баню, потому что Таня выглядела смертельно уставшей и баня пошла бы ей на пользу, когда Жанна бывала беременна, она любила баню, хорошо спала после. Когда я предложил это Тане, то вспомнил, что у неё нет никаких вещей, что здесь нет постельного белья, даже полотенец нет, поэтому, когда баня уже была готова, я отправился на хутор и взял кое-какие старые простыни, одеяла, полотенца и платья Жанны, которые она носила когда-то, ещё до нашего знакомства, всё то, чего она никогда не хватится.

Таня всё ещё была в бане, когда я вернулся и я, забеспокоившись, решил войти, посмотреть, как она. Я разделся донага, и вошёл, Таня лежала на полке, закрыв глаза, странно, но я разглядел в полумраке и клубах влажного пара, но обернулась и села, глядя на меня. Теперь я хорошо видел её белое, очень тонкое, будто удлинённое тело, хорошенькие груди, они немного больше, чем я помнил, и соски у них темнее, я увидел и животик, такой очевидный, кругленький… Таня, будто просыпаясь, смотрела на меня несколько мгновений, потом удивлённо изменилась в лице, вставая на ноги, и прикрылась. Я уже забыл, что меня привело беспокойство, теперь мною владело только желание, столько времени я ждал его воплощения, столько раз думал об этом, это было чем-то само собой разумеющимся, потому что любить и желать её, было уже давно частью меня. Я сделал ещё шаг, подойдя почти вплотную, и протянул руку к её лицу, волосам.

– Марат… – Таня смотрела на меня.

Я понял её взгляд по-своему, притягивая к себе. Но Таня отклонилась, потому что отступать было некуда.

– Марат… Марат… подожди, не… не надо… ты… не надо, я не могу…

Меня словно окатило холодной водой, я отступил, испугавшись самого себя и силы, во мне заключённой, которая, ослепляя меня, сейчас едва ли не заставила преодолеть её нежелание.

– Д-да… да-да… прости… – я поспешил к двери. – Ты… я… я там… это… я там по-ала-атенце принёс… и… Господи… ещё п-платье какое-то… Т-ты… ну в общем…

И вышел вон, прижавшись спиной к двери, унимая сердцебиение. Господи, только бы ей теперь от меня не захотелось сбежать…

…Про сбежать я не думала. Я просто опустилась на полок, чувствуя, как колотится сердце, посмотрела на себя, я, конечно, прекрасна, потому что беременность делает прекрасными всех женщин, но никто не должен был видеть меня такой прекрасной, кроме одного человека, который теперь далеко. Скоро должен вернуться. Скоро…

Вымывшись, я вышла из бани, здесь, в предбаннике висело два полотенца рядом с моим платьем. Хорошо, что я немного перегрелась, на улице, где уже стемнело, и стало очень даже прохладно. Марат, поджидавший здесь же, у стола, обернулся.

– Холодно, Танюша, свитер возьми, – и снял с себя большой пухлый свитер с горлом, он был тёплым от его тела и приятно пахнул им.

Я улыбнулась, смущаясь до слёз, всё же неловкость, возникающая после неудачных любовных приступов, могла бы быть глаже, не будь у нас с Маратом такой длинной и такой мрачной истории. К счастью, он был, кажется, смущен ещё больше, поэтому не стал продолжать или тем более говорить о том, чего не произошло, пытаясь объясняться или извиняться, избавив и меня от этого. Мы пошли в дом, где пахло горячей печкой, и было тепло, а на плите уже кипел, разбрызгивая капли, бегущие по плите шипящими шариками.

– Чайник кипит уже в третий раз… – засмеялся Марат, спеша снять его с плиты. На столе уже стояли чашки с налитой заваркой и всё те же конфеты.

Есть не хотелось, а вот чай, действительно был кстати. Небо громыхало уже где-то вдали, так и не пролившись дождём, надо же, весь день приближался этот ливень, а теперь обрушится где-то рядом. Меня непреодолимо клонило в сон, Марат заметил.

– Ложись, я уберу со стола, всё же я хозяин. Ложись и… и не бойся, – это всё, что было сказано за вечер хотя бы чем-то касающееся происшествия в бане. Остальное время за чаем мы говорили о том самом дожде, и вообще удивительных капризах погоды, шутили и смеялись немного натужно, почти не глядя друг другу в лицо.

Кровать и бельё, хотя оно было чистым, совсем старым, вытертым и оттого очень мягким, но оно вот-вот порвётся, если ворочаться на нём достаточно активно, видимо, было приготовлено на ветошь. Но именно такое бельё, которое было нежнее батиста, сейчас было самым приятным для тела, хотя я и легла, не раздеваясь, но ноги, руки, затылок, чувствовали нежность старого белья. И я заснула сразу, как только успела подумать всё это.

Проснувшись утром, я застала только горячий чайник на по-прежнему горячей плите, печь отлично держала тепло, хотя прогорела ещё ночью, но сейчас в этом и необходимости не было, было тепло, как я поняла, здесь так всегда летом – днём жарко, ночью очень свежо и даже холодно. Окна были распахнуты настежь, и свежий воздух вплывал внутрь, пахнущий соснами, сочной травой, и терпко, болотным мхом. И чем-то ещё, чем-то сладким и тёплым. Когда я умылась за домом и вернулась в дом, оставив открытой дверь на двор, я нашла на столе чашку с малиной и двухлитровую банку молока. Здесь же в плетёнке был хлеб, колбаса и сыр в пакетах. И кружка для меня, та самая, тёмно-зелёная, что и вчера с отбитой кое-где эмалью. В этой кружке молоко с малиной оказались такими вкусными, вкуснее самых изысканных десертов, какие я пробовала в жизни.

Закончив с завтраком, я долго сидела на крыльце, думая, чем бы мне заняться, кроме приготовления еды? Ничего особенного, рисовать можно углём, ну вот этим и занялась, когда приготовила жаркое и сварила кашу. И когда Марат пришёл, мне не стыдно было его встретить.

– Суп варить не стала, нет ни лука, ни моркови… – улыбнулась я.

– Я привезу завтра.

После обеда Марат рассказал, что сегодня было в городе, что всё тихо, и что церковь никто не тронул.

– Наши настоящий кордон устроили вокруг неё, так что они и близко не подойдут, – добавил Марат.

– Хорошо, – обрадовалась я.

– Надо ведь как-то документы твои из дома забрать.

– Да, паспорт, полис, обменная карта… В роддом без полиса не возьмут…

– В роддом?.. – немного растерялся Марат. – А… что… скоро?

– Ну… не то что бы… в сентябре, – снова смущаясь, сказала я.

Он улыбнулся.

– Ну, тогда успеем ещё.

– Да…

Но мы не успели, «артисткин дом» сожгли вместе со всем, что там было. А потом в Шьотярве стало тихо, вся паласёловская банда с ним во главе уехала куда-то. Марат привозил новости из посёлка, куда ездил пару раз в неделю, а ежедневно на свой хутор, где у него были обязанности. Так мы и прожили целый месяц. И единственное, о чём я сейчас жалела, что не могу продолжить работу в церкви. Но там ничего не остановилось, Марат сказал, что приехали мастера краснодеревщики, приехали двое художников, и Сечел приезжал, и продолжили начатую мной работу. Что ж, я дала им щедрый аванс, как обещала, мало где, я думаю, у нас художникам столько платят и пусть думают, что это Минкульт, очень даже хорошо…

Я не думала, что дальше, ясно, что теперь надо уехать отсюда, церковь не тронули, РОман, слава Богу, скрылся, я уехала бы в первые же дни, так и сказала Марату.

– Нет, Танюша, пока нельзя нам высовываться. Петрозаводск, да вся Карелия теперь принадлежит Максу, в какой бы городишко, куда бы ни сунулись, нас тут же «срисуют». Это, Танюша, не мои слова, это Берта сказала.

– Ну не заезжать никуда до самого Питера. Только надо так, чтобы никто не заметил, что это ты мне помог. Иначе тебе будет не вернуться к семье.

Но Марат покачал головой:

– Танюша, я ушёл от семьи, я уже говорил тебе.

Я покачала головой.

– Ты нужен им, ты каждый день туда ездишь, потому что это ты им нужен, и они нужны тебе.

Но Марат в ответ тоже покачал головой:

– К прежнему вернулся нельзя, потому что нельзя жить во лжи. Я не могу так и не хочу, чтобы к этому привыкали мои дети. С самого начала всё, что происходило между мной и Жанной, было ложью. С моей стороны, со стороны Жанны, и, особенно, Матвея Федулыча.

– Это… твой тесть?

– Да. Он просто старый лис. Завлёк меня к себе на хутор, а там всё так правильно, всё как должно. Ну, то есть, как должно быть у мужчины: дом, хозяйство, дети, жена. Всё, чего меня лишили без всякой вины. То, что меня лишили тебя, я заставил себя не думать, не искать, не ждать встречи. И только я стал таким, каким вообразил меня себе мой тесть, только я полностью погрузился во всё это, мимикрировал, как появилась ты…

– Получается, я разрушила твою жизнь… – выдохнула я, откладывая лист и садясь на скамью, я писала набросок его портрета угольными карандашами, которые он привёз мне для этих целей.

Марат расслабил спину, увидев, что я отвлеклась.

– Нет, Танюшка, если бы не ты, я разрушился бы давным-давно, – улыбнулся он. – За тебя я цеплялся, как за соломинку цепляется муравей, упавший в ручей.

Я засмеялась, вообще лестно оказаться для кого-то такой вот «соломинкой», но я думаю, он ошибался, он хотел так думать, потому что эта мысль спасала его в тяжёлые времена, если бы с ним не случилось горе тогда, он забыл бы меня наутро…

А Марат продолжил между тем:

– А я и тебя пытался утопить в своей обыденности, таким я стал сам тяжёлым, перестал быть самими собой. Но не удалось. Ты явилась передо мной, как в том самом стихотворении Пушкина, точнее, в романе: «Но ты явилась и зажгла, как солнца луч»… ну и так далее… Понимаешь? Снова зажгла меня. Моё сердце, мою душу, я опять ожил, заработал. Не бросай меня больше.

Я выдохнула отворачиваясь. Вам такое говорили когда-нибудь? Это ужасно. Ужасно, когда тебя просят не бросать. Это невозможно обещать вовсе, потому что ничего вообще обещать нельзя, мы ничего наперёд не знаем, а кроме того, что я вообще могла пообещать Марату? Он рисует меня в своей голове как-то по-своему, какими-то идеальными штрихами и самыми чистыми красками, но я не такая и никогда не была такой, какой казалась ему. Прежде он не замечал того, что один играет любовный дуэт, не замечает и теперь. И я не могу переубедить. Я уже не пытаюсь, я только молчу.

Так что мы медлили с отъездом, я не знала, дождёмся ли мы здесь начала родов, что, по словам гинеколога, который наблюдал меня в Петрозаводске, недопустимо, потому что мне надо лечь в родильное заранее и подготовиться к кесареву. А я и у врача не была больше месяца, и даже к Аглае не могла показаться, чтобы проверить кровь. Но я чувствовала себя хорошо, и до срока родов ещё достаточно времени, рисковать, отправляясь в Петрозаводск или даже Питер, я не хотела. Сама я бы рискнула просто сбежать из этих мест, а подставить Марата, это было уже чересчур. И так вокруг меня громоздились трупы…

Уехать одной? Как? Я не сделала этого, как сделал РОман, предал меня, между прочим, мог бы позвать с собой, утечь вместе в ту же ночь, ведь его никто не нашёл. Хотя он-то в дисбат намеревался попасть, так и спрятаться, а я… ну успела бы, небось, в Петербург уехать на каком-нибудь автобусе или электричках. Успела бы, пока они хватились его утром, но Роман уехал втихаря. Довольно подло и не по-мужски. Хотя, мне ли его судить? Просто теперь получалось, что втянут и Марат, а у него семья. Признаться, это очень пугало меня. С другой стороны, они местные, неужели Паласёлов и его компания убьют своих земляков, женщину, старика и трёх детей, чтобы наказать меня? Хотя можно дом спалить, как сделали с моим, это будет, тоже отличной акцией устрашения.

К тому же оставался в городке отец и Генриетта, хорошо, что никто ещё не знал, что нас связывает, у Паласёлова нет причин даже подозревать, не будет же он всех знакомых, всех, с кем я работала, с кем была знакома, наказывать, я знаю их полгода, а он всю жизнь. Так что пока мы оказывались запертыми здесь. И как я успела написать письмо Валере, чтобы не приезжал сюда, что сама напишу, где я буду, иначе он попал бы прямо руки Паласёлова. В то же утро написала, когда обнаружила, что РОман сбежал. И как я умудряюсь всё время влезать в переделки…

– Макс, я сам слышал, как Мартинка болтала с Машкой о том, что эти Преображенские разошлись из-за твоей… из-за художницы этой. Он бросил Жанну. Так что то, что он ухлёстывал за ней…

– Это я слышал, но это ничего нам не даёт, – перебил я.

– А может быть, нам спросить ещё раз?

Это Фомка, жених Юзефиной внучки. Мы все знали друг друга с детства, учились в одной школе, классы, годы разные, а школа одна, родители на свадьбы друг к другу ходили, потом в гости, пикники возле домов, зимой на лыжах, летом по ягоды, игры общие, от «казаков-разбойников» до «зарниц»… Мы все вместе росли, всем посёлком. Вот Фродька не Шьотярвская, из районного центра, так что убить её мне было легко. Нездешний и Преображенский, а Жанна как раз моя одноклассница, двоечница-дура. Я был троечник из тех самых, что устраиваются в жизни лучше всех.

– Спроси, Фом. Спроси по-людски. Но если не скажут, припугни, что я приду, сожгу на хрен весь их хутор. С Жанной поговори по-свойски, если он их бросил, какого она прикрывает его? Пусть сдаст. Мы не убьём его за это, так и пообещай.

И Жанка сдала, конечно, и пугать не пришлось, Фомка привёз её, потому что она попросила. Сама.

– Привет, Паласёлов, слышала, ты эту… эту потаскуху ищешь. Надеюсь, ты намерен её убить?

– Намерен, – кивнул я.

Жанна села в кресло, мы были в квартире моих родителей, куда сама Жанка приходила когда-то на мои дни рождения, родители отправились сегодня за покупками в район, их повёз Шлемофон, мне не хотелось сегодня, чтобы они были здесь, когда я так зол и способен на то, что я скрываю от них.

– Ну, так давно бы спросил сестру свою, она с этой сучкой в подружках была.