В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Том 2

Часть 4. В овраг

Глава 1. Замедление

Я ждал. Сначала несколько дней, потом недель, но ничего не произошло, мама не звонила, это стало невыносимо, поэтому я позвонил сам. Ничего не произошло, так сказала мама. Стало быть, мой гениальный план не удался. Правда, только наполовину. Потому что Никитский всё же получил назначение в районную прокуратуру в Филях. Ему теперь была положена служебная квартира, но главное, что Катя, наконец, будет в Москве, от этого всё менялось в моей душе, в моей голове, во мне самом…

А вот с остальным…

– Что делать, я ума не приложу, Платон… – вздохнула мама по телефону.

А потом добавила не очень уверенно:

– Вот возникла, какая, оказия у нас… Мы тут… мы с отцом познакомились с матерью этого… ну, ты понимаешь? Бадмаева… Я не знала бы, что это Бадмаев, оказывается, отец, но…

Я ахнул, пока мама не знала, всё будто бы для всех оставалось тайной. Ведь могли никогда и не узнать, от кого забеременела Таня, она не говорила ни мне, никому другому. И то, что я догадался, не делало это фактом. А теперь…

– Мама, ты что? Ты с ума сошла?! Да ещё отца втягиваем в это… зачем? Зачем общаться с этой семьёй? Мама, этот Бадмаев… неужели ты не понимаешь… он теперь не «звезда» футбола, он – преступник! Впрочем, он преступник уже потому, что приблизился к ней!

– Как бы нам не хотелось, как бы не было противно, Платоша, но эти люди стали частью нашей жизни.

– Я ничего не желаю слышать об этом, – отрезал я.

Мама рассердилась:

– А как я не желаю, ты не можешь даже вообразить! Потому что ты далеко. А я здесь… И должна смотреть на мою дочь, которая то ли сбилась с пути, то ли с ней произошло несчастье, и думать каждый день… каждый день, что же мне с этим делать! – сказала она раздражённо и нервно, так, как обычно не разговаривала. Но разве то, что сейчас с нами всеми происходит, обычно?

Но мама быстро справилась с собой. Поэтому дальше произнесла уже совсем другим голосом, будто выдыхая:

– Но я вынуждена думать, как быть, как жить дальше, как… Так вот, она, эта женщина, его мать, Бадмаева… Она живёт в Краснодаре и… Словом, она предложила Таню отправить к ней. Она очень тепло говорит о Тане и вообще, мне кажется, очень рада, что у неё скоро будет внук. Из её слов я поняла, что… Что Таня с ним… Что у них там любовь. Получается, я ничего не видела и не знала… Я ничего теперь не понимаю, кроме того, что в нашей жизни появились новые люди и с этим придётся как-то мириться… И потом, она хочет помочь с ребёнком, ты понимаешь…

– Ну отлично! – теперь уже я рассердился. – Мама…

Она не понимает… Конечно, это был бы отличный выход, если бы этот Танин соблазнитель не был бы теперь под следствием. И ладно бы он машину угнал или ещё там с чем-то мелким попался, но ведь он обвиняется в таком преступлении, страшном, кровавом, позорном, о котором без преувеличения знает вся страна…

– Нет, мама… Пожалуйста, мамочка! Не надо общаться, с ними, с этими людьми. Пусть никто не знает, что… И тем более Таню нельзя к ним отправлять, я понимаю, как ты устала от всего этого, особенно от перспектив скоро стать бабушкой. Но что мы можем теперь сделать… Слава Богу, ничего… – сказал я.

И я, действительно, радовался, что с моей затеей ничего не вышло, и Таня не пострадала, ведь будь иначе, я не простил бы себя никогда. Я жаждал этого, рассчитывал и надеялся так, что потерял сон, и при этом я боялся. Когда я вернулся в Москву, я всё время вспоминал, как рассказывал Кате обо всём, и как это оказалось ужасно, когда я не представлял в своей голове, а произносил вслух. Всё стало настоящим, материальным, осязаемым и чудовищным. Я будто не только увидел, но и почувствовал всё, как учила меня бабушка у картин Эрмитажа. Я почувствовал, что я приготовил, было пережить Тане по моей вине: и страх, и даже ужас, и отчаяние загнанного человека, больше, чем просто человека, девочки, представить, как страшно не мне, большому и сильному, способному за себя постоять, но девочке как она, тоненькой и юной… И как славно, что этого не сбылось, что ничего с Таней не случилось. И уже не важно, что помешало, я благословлял эти неизвестные мне обстоятельства. Я не получил, но именно этому я рад. Несказанно и даже неожиданно рад. Если бы Таня знала, что я задумал для неё… хорошо, что не знает и даже не догадается никогда, иначе возненавидела бы меня, я уверен… Хорошо, что ничего не вышло. Господи, как хорошо!

Но как страшно было ей, когда этот… тут я задохнулся от злости… этот Бадмаев сделал то, из-за чего мы все теперь не находим себе места, и, главное, мы не находим места среди нас самой Тане. Готовы отправить подальше, с глаз долой…

Господи, как же хорошо, что ты не дал мне упасть ещё ниже, чем теперь… А я пал низко… Я понимал это теперь, когда мы с Викой стали жить вместе под одной крышей, пользуясь отсутствием её родителей, молодой, хотя ещё и не официальной семьёй. И вот тут я и понял, какой это грех, и какое мучение жить с человеком, которого ты не любишь и даже не уважаешь, потому что даже этого не было в моей душе. До их пор я был рядом только с теми, кого любил: с мамой и Таней, с Катей, это мои любимые люди и то, что все они женщины, делало их только милее, потому что все их слабости, все женские вещички, как бельё и чулки, косметика, расчёски, бигуди, шампуни, плойки, духи, бритвы, маски, ночнушки и утренний вид с отпечатками подушки на щеке, всё, что не попадает в поле зрения, пока ты не живёшь рядом – всё это умиляет или волнует.

Но если ты живёшь с той, кто в тебе не вызывает в тебе этих чувств, то даже мокрая зубная щётка подергивает отвращением, что говорить о брошенных колготках, они кажутся змеиной кожей, или дорогие кружевные лифчики, сохнущие в ванной – похожими на заскорузлые струпья нехороших больных… Я даже потрогал один из них, надеясь, что это впечатление исчезнет, потому что кружево окажется мягким… но отдёрнул руку, потому что оказалось, что они не мягкие и нежные, как я думал, а кусачие, как заскорузлые корки. Что уж говорить о месячных, о звуках, которые она издаёт во сне или во время еды, когда мне кажется, что у неё во рту хрустят мои суставы, о запахах, исходящих от неё, даже её духов… Во всём этом нет ничего неприятного, ничего такого и не замечаешь, если ты встречаешься с женщиной время от времени, когда хочешь. Но если ты заставил себя жить с ней… то всё это превращается в пытку и каждая мысль о том, что это пытка, на которую я обрёк себя сам с целью сугубо материальной, заставляла меня себя ненавидеть. И после возвращения из Кировска, где я организовал свой заговор против сестры, стало вообще невыносимо. И насколько легче сделалось, когда я понял, что с Таней ничего не произошло.

И выходило, что хотя я всё равно остаюсь преступником, как тот, кто выстрелил, но промахнулся, но я рад, что произошло именно так. Что именно произошло, что было, почему, вообще ли Таня не была в тот день на улице, или её не догнали, или ещё какая-то ошибка или случайность, я не мог узнать, не спрашивать же о том саму Таню… Но теперь было уже неважно. Главное то, что говорила мама, а она говорит о том, что матери Бадмаева желается видеть Таню и её ребёнка в Краснодаре…

– Мама, не стоит заставлять Таню ехать в чужой город и к чужим людям, даже если они показались тебе приятными и заслуживающими доверия. Не стоит этого делать, даже если тебе очень хочется отправить Таню куда-нибудь подальше. И даже если она сама этого хочет.

– Да Таня и не хочет, – вздохнула мама.

– Тем более… Отправь лучше в санаторий.

– В санаторий… Легко сказать… Кто будет держать её там пять месяцев, роды и прочее… Ох, Платоша, и от отца помощи никакой, заладил: «Ну что же делать, воспитаем внука»…

– Мама, боюсь, ничего иного и не остаётся, – сказал я, скорее себе, чем маме.

Она помолчала, я думал, что разговор на этом и закончится, но оказалось, я ошибся. Мама, будто вспомнив, словно думала сказать, но едва не забыла:

– Да, Платон, ты когда-то упоминал этого, Вьюгина, говорил, чтобы я была внимательнее, если он станет ошиваться около Тани.

– Лётчик? – удивился я. – Так ведь Лётчик в Москве, учится в медицинском…

– Не знаю я этих ваших кличек… – проговорила мама, ей всегда претило, когда я называл друзей прозвищами, питерская интеллигентка не могла терпеть этих привычек уличной шпаны. – Но Вьюгин в Кировске и он около Тани. Он приходит, они много времени проводят вместе, боюсь даже больше, чем я знаю… Болтают, смеются, она звонит ему всё время, я уверена, раньше она не висела на телефоне даже с Книжником… Скажи мне, Платон… ты уверен, что она беременна от Бадмаева? Может быть, это Вьюгин?

– Уверен… – растерялся я, и стал думать, почему я уверен, что именно Бадмаев… так Водочник сказал мне, то есть не сказал, а намекнул, но я правильно его понял. Правильно, из маминого же сегодняшнего разговора и следует это, она ведь сама только что рассказывала мне о матери Бадмаева, или что, все заблуждаются?! Да нет, ерунда…

– Ерунда? Ну хорошо, – сказала мама. – Честно говоря, голова кругом у меня. На работе Бог знает, что, с этой гласностью и сексуальной революцией. Понимаешь, теперь всем требуются не просто рассказы о событиях, но обязательно пикантные, обязательно «с перчинкой». Как это противно, если бы ты знал! Я должна не просто рассказать об открытии нового клуба в совхозе, но обязательно упомянуть, что теперь юноши и девушки не будут обольщаемы самогоном, наркотиками и распутством там, где они завсегдатаи. Такая глупость…

Мама ещё рассказывала с досадой о том, что прежде надо было писать обязательно в какой-то приподнято-радостной манере, потому что натурализм, как ей сказали, «В провинциальной газете не будет пользоваться спросом, это не столица и не Ленинград, где дозволены мрачность и вольности». Н-да, а теперь мрачность едва ли не самая главная черта любого повествования. Будто вечная глубокая осень-предзимье опустилась над миром, и никогда не только не было лета, но не будет и весны.

Но весна будет! Вот от этого сегодняшнего разговора мне стало гораздо легче и я, уже не болея и не мучаясь, слушал, как Вика рассказывает о своих «мучениях» о том, где ей заказать свадебное платье у Юдашкина или Зайцева, или купить готовое за границей.

– Понимаешь, у этих модельеров совершенно разные стили. Ради платья я могла бы и в Лондон к родителям слетать, но мама сказала, что будет выглядеть не очень хорошо, что я, как «номенклатурная дочка» за каждой мелочью лечу за границу, сейчас на это косо смотрят. Особенно, если нам с тобой предстоит поехать работать туда… Мы должны быть безупречными. Понимаешь? Чем скромнее мы сейчас поведём себя со свадьбой, свадебным путешествием и прочим, тем благосклоннее к нам будет начальство, ЦК, КГБ и даже ТАСС, куда, как я понимаю, ты планируешь попасть…

– Викуша, закажи у обоих, – сказал я. – А потом выберешь. С мамой посоветуешься. У моей будущей тёщи безупречный стиль.

Вообще, я бы лучше на ней женился, на Марте Ивановне, она женщина красивая, остроумная и живая, уверен, с ней не скучно. И Вика недурна, если… если бы я уже не объелся ею. Скорее бы Катя переехала…

Вика посмотрела на меня.

– Ты… серьёзно?

– А почему бы нет? Или это очень дорого получится?

– Да нет… – Вика растерянно пожала плечами.

Подошла к зеркалу, ей нравится всё время смотреть на себя в зеркало, охорашиваться, поправлять волосы, макияж, то и дело занимается этим.

– Сразу два… А вообще, тоже мысль. Одно для церемонии, второе – на банкет. Скромный будет, но всё же. Ты – гений, Платончик!

Господи, уже бы сразу «бобиком» назвала…

Кира «шепнула» мне о Тане, когда мы шли домой из школы, она увязалась за мной и рассказывала с видом человека, сделавшего удивительное и неожиданное открытие:

– Моя тётя из Краснодара приезжала, тётя Лена, мама Марата… ну… который… – она сделала вид, что смущена и я сейчас очень хорошо вижу её притворство. Странно, но раньше я не обращал внимания, что она всё время врёт и прикидывается. Впрочем, мне кажется, я многого не замечал прежде и не потому, что кто-то хорошо скрывал свои чувства, а потому что во мне будто не работали «датчики», способные различать ложь. Может быть, я просто повзрослел.

Сегодня Таню вызвали в учительскую, а потом она сразу ушла, не оставшись на последний урок. И вот сейчас Кира рассказывала мне вполголоса о том, что несколько дней назад приезжала её тётя, мать Марата, чьё имя в нашем городе стало известно всем с прошлого лета, хотя мы знали его и раньше, все, кто дружил с Кирой, знали её краснодарского кузена класса с пятого. Но я не думал, что услышу о нём в связи с Таней после лета, когда я, увидел её в компании Марата и его друзей, весёлой и смеющейся, после чего развернулся и ушёл, и больше Таня не хотела встречаться со мной. Я думал, она просто обижается, но теперь, когда она оказалась беременной, а я выброшен из прежнего мира, ни в каком новом мире я не оказался, я потерян. Без Тани мой мир распался, а никакого другого я никак создать не мог. И не уверен, что смогу. А Таня не хочет теперь быть со мной…

Зато Кира, оживлённо вращая глазами, румяная и даже очень красивая в своём возбуждении, но какой-то неприятной красотой, как бывает прекрасен с виду гнилой персик, рассказывала мне, что её тётя Лена из Краснодара, мать Марата, оказывается, знает о его отношениях с Таней и…

– Они, получается, уже года два встречались, представляешь?! Ну, вернее, переписывались или как-там… Ещё с тех пор как он тогда, два года назад приезжал. Он мне тогда все уши прожужжал ею, но я не думала, что.… А оказывается, он своей маме сказал, что он Таню любит, и что она его девушка. Вот так… – Кира остановилась, усиленно изображая смущение и замешательство. – И вот ещё, что… Володь, тётя Лена Таню своей невесткой считает… Понимаешь, она… Таня от Марата беременная.

Она посмотрела на меня своими маслянистыми чёрными глазами, рассчитывая, видимо, на неотразимость их взгляда.

– Понимаешь теперь, почему она… не встречалась с тобой всерьёз?

Я остановился, ну что она мнила в наших с Таней отношениях? Что она могла о них знать, даже если предположить, что Таня рассказывала ей всё, как принято у подружек. Но знать, что было в наших душах, Кира не может. Но она сейчас уверена, что знает всё и всё понимает.

Я смотрел на неё и думал, вот почему она прицепилась ко мне? Как клещ… Она так нравится парням, и многие были бы счастливы оказаться на моём месте, и она знает об этом, почему она из всех выбрала меня? Господи, как меня это достало…

– Кир, я знаю, что Таня беременна, она сказала мне об этом ещё в ноябре. Но знаешь… для меня это мало что меняет. Потому что… – и я сказал то, что очень хотел сказать: – Совсем не обязательно, что она беременна от твоего дурацкого Марата.

Этого Кира, очевидно, не ожидала, потому что она побледнела под своей персиковой смуглостью, отступая.

– Пока, Кир! – сказал я, всем сердцем желая, чтобы она поняла сейчас, что моё «пока!», означает не прощание до завтра, а гораздо более серьёзное и всеобъемлющее прощание.

Я развернулся и пошёл к своему дому. А придя, сразу позвонил Тане, ещё не успев даже разуться и снять куртку. Прямо из прихожей, где стоял один из аппаратов, расставленных по всему дому. Я хотел сказать Тане, что я надумал: пусть все считают, что это мой ребёнок, и я буду считать так. И мы поженимся. Вот и всё…

Мама с возмущённым лицом вышла ко мне сюда, сверкая глазами, смотрела на меня, пока я стоял с бестолково гудевшей трубкой в руках. Потом я набрал номер Тани ещё раз. И ещё раз, и ещё… Она не ответила, может быть, ещё не пришла домой или не хотела говорить. Она отделилась от меня и отдалилась. А в то, что они с Маратом тайно общались два года, я не верил. Я верил Тане, когда она сказала, что любила меня. Я это чувствовал тогда и чувствовал её отношение теперь.

Я не знаю, что произошло между Таней и этим Маратом, что он думает о ней, что очередное Кирино враньё, а что правда, и не произошло ли с Таней несчастье на самом деле, а не новая любовь. Настоящее несчастье в тот вечер, когда я, обиженный мажор, ушёл, а она осталась на той даче, и с теми парнями… Я не мог этого знать, и понять не мог, просто не был способен на это. Вообще не мог или пока не мог, не знаю, я только чувствую, как мало я ещё могу и понимать и чувствовать…

Вот, к примеру, я думал, зачем Таню сегодня вызвали к завучу, и я волновался, не связано ли это с тем, что Таня… что они узнали, что она беременная и её теперь накажут или… Или вообще исключат из школы? А она не отвечает. Или не пришла до сих пор домой, или просто не хочет меня слышать…

Я поднял глаза на маму и положил трубку на рычажки. Мама долго смотрела на меня, а потом сказала, разглядывая свой свежий маникюр, я это понял, потому что в прихожую вышла одеваться и уходить мамина маникюрша, с маленьким чемоданчиком. Она поздоровалась со мной, снимавшим кроссовки, хотя эта обувь была уже не по погоде, промокли от снега насквозь, и сказала маме:

– До свидания, Анна Любомировна.

– Да-да, Леночка, до свидания.

Леночка сама открыла входную дверь и ушла, и едва щёлкнули «собачки» на замках, как мама сказала мне, ещё не успевшему уйти из прихожей и запереться в своей комнате с уроками и гитарой.

– Вова… – сказала мама, будто нарочно называя меня этим противным именем. – Я вот что хотела спросить, ты и Таня Олейник больше… э-э… не встречаетесь?

– Мам, ты только заметила? – рассердился я.

Мама покачала головой, удовлетворённо.

– Да нет, просто до меня дошли слухи, что Таня Олейник… э-э-э… в положении. И рада, что вы не встречаетесь, уж думала, не пора ли мне готовиться к… к чему, Вова? К свадьбе или… Что теперь пелёнки начинать покупать и с этой странной дамочкой Олейник начинать дружить? Но, к счастью, как я понимаю, не ты счастливый будущий отец.

– Почему же? Как раз я, – сказал я, мне было безразлично, что это не так, препятствия меня не волновали. А вдруг Таня всё же захочет быть со мной, вот поймёт, что я её люблю, что я всё сделаю для неё, и захочет, зачем мне мамино мнение, что Танин ребёнок не мой? Даже, если мне на мамино мнение плевать?..

Мама побледнела, стягивая насмешку с лица.

– Но ты ведь… Погоди, Во… Вовик, ты… ты ведь не думаешь жениться?

Мама растерянно смотрела на меня. Но не получив нужного ей ответа закипела:

– Ни я, ни отец согласия не дадим, учти! Ты несовершеннолетний, без нашего согласия вас не распишут.

– Распишут, ведь будет ребёнок, – с удовольствием возразил я, направляясь по комнатам к своей.

А мама после секундной паузы разразилась грандиозной истерической речью, бросаясь за мной, но я успел нырнуть к себе и закрыть дверь, после чего включил «Led Zeppelin» на всю катушку, и только по содроганию двери можно было понять, что мама яростно стучит в неё.

Но я на дверь не смотрел, я сел в своё кресло спиной к двери и думал, почему я раньше, как только Таня сказала, что она беременна, почему я не сказал всем, что ребёнок мой? Почему сегодня, когда её вызвали в учительскую, я не пошёл с ней? Ведь догадался же, зачем вызывают? Струсил? Растерялся? Просто вовремя не подумал? Придумал только, когда Кира сообщила свою «потрясающую» новость… Только в ответ на Кирино радостное сообщение и сообразил…

И как жаль, что я просто так, напрасно злю маму сейчас, без причин, из глупого мальчишеского озорства. Какое счастье было бы, если бы сейчас она сердилась по делу. И вечером они распекали бы меня на пару с отцом тоже по делу. А так я чувствовал себя только ещё более несчастным. Одиноким и незрелым, вовсе не достойным настоящей любви и настоящих испытаний. Нет, теперь я понимаю, что Таня отказалась от меня как раз, потому что она меня любит, чтобы я не слушал вот этих родительских воплей, чтобы я был свободен. Таня-Таня… зачем ты решила избавить меня от хлопот и страданий? Разве ты любишь того, кто… этого Марата? Ты любишь меня… надо найти её, найти и сказать, что и я её люблю и не оставлю, и не отдам никакому Марату…

Верно догадался Володя, меня вызвали не просто в учительскую, но, оказалось, на педсовет, где присутствовал и директор, и даже кто-то незнакомый, какие-нибудь из РОНО… Я вошла в учительскую и остановилась в растерянности. Хотя я давно предполагала, что это произойдёт, что меня заставят уйти из школы, потому что не может в школе учиться беременная. Потому что беременной может быть только замужняя, а замужняя школьница – это уже чересчур. Я надеялась дотянуть до Нового года, закончить полугодие. А в январе-феврале подготовиться и экстерном сдать за второе полугодие. Ну не в вечернюю же мне идти… И вот, всего за две недели до конца полугодия меня вызвали распекать.

– Проходи, Олейник, присаживайся, – сказала мне завуч, злобно сверкая глазами, похожими на смородину, подёрнутую «мучнистой росой», такая зараза нападала на дачные кусты смородины, Кира рассказывала и показывала даже, поэтому сейчас это сравнение и пришло мне в голову.

Татьяна Юрьевна, наша замечательная классная, бросила на неё недовольный взгляд и сказала мягко:

– Иди сюда, Таня, сядь рядом со мной.

Татьяна Юрьевна не напрасно была заслуженным учителем, она и человеком была замечательным, болела душой за каждого из нас, и сейчас я почувствовала, что она приготовилась защищать меня.

– Ну хорошо, Татьяна Юрьевна, я вижу, вы взяли на себя роль некоего защитника, хотя никто тут никого ни в чём обвинять не собирается, – дёргая бледными ноздрями блестящего острого носа, проговорила завуч. Вот она этим клювом и приготовилась меня клевать… Впрочем, оказалось не только меня. – Тогда, может быть, вы нам ответите, что с вашими учениками происходит?

– Я не понимаю, для чего устроено это судилище, товарищи, – сказала Татьяна Юрьевна, оглядывая всех. – Для чего вы позвали девочку? Вы Таню Олейник знаете с какого?.. С третьего класса? Или со второго? Я – с четвёртого. И она из моих лучших учениц, моя гордость. А то, о чем вы намерены теперь тут говорить… Я вам не позволю, вот что!

Она вдруг повернулась ко мне и сказала:

– Иди-ка, домой, Танюша. Я вечером сама позвоню твоей маме или тебе.

Я поднялась нерешительно. Но Татьяна Юрьевна повторила:

– Иди.

– Татьяна Юрьевна, что за самоуправство?! Неуважение к дирекции, представителям РОНО и райкома комсомола?! Кто позволил вам вольничать и отпускать ученицу?

Я испугалась, что из-за меня мою любимую учительницу накажут или будут распекать, и проговорила снова:

– Татьяна Юрьевна… – я хотела спросить, может, лучше я останусь.

Но она повернулась ко мне, сердясь:

– Ты ещё здесь?! Я сказала тебе, Таня, иди! Сейчас же иди домой!

И пока я дошла до двери, успела услышать от неё, поднявшейся со своего стула:

– Вольничать мне позволило звание заслуженного учительства, это, во-первых. Во-вторых: то, что я сама женщина и мать, а в-третьих: мучить девочку я не позволю. Не те, знаете ли, времена!

Вслед за её словами зашумели, перебивая друг друга, крича о вседозволенности и «сексуальной революции», но я уже не слышала, спеша по пустым и гулким коридорам школы за своей сумкой, чтобы поскорее уйти домой. Похоже, школу я закончила…

Я спешила домой. Мне казалось, что меня догоняют, что вот-вот вернуть обратно в школу и всё же высекут или не знаю, что ещё они там сделать хотели…

А прибежав, я скорее позвонила Валере, слава Богу, он оказался дома. Мне хотелось ему первому рассказать о том, что случилось и чего не случилось. Как хорошо, что он вернулся в Кировск, не представляю, что бы я делала без него, без моего самого большого друга…