Читать книгу: «На одном дыхании!», страница 3

– Кофе не предлагаю, – сообщила она. – У меня и чашек-то чистых не осталось.

– Спасибо, я недавно пил.

Это было чистой воды вранье, но ему не хотелось, чтобы она его угощала. Это было бы… уступкой, а уступать он не собирался.

Глафира еще постояла, словно что-то хотела сказать, повернулась, чуть не упала, схватилась бледной, отдающей в зелень рукой за полированные широкие перила, и Волошин вытаращил глаза.

Завитки светлых, почти белых волос пониже макушки у нее были красными, все в свежей крови. Волошин, кажется, даже ахнул тихо, не по-мужски.

– Что? – тревожно спросила Глафира Сергеевна и оглянулась по сторонам, не понимая, что он такого увидел. – Что случилось, Марк?!

– У вас… вон там… на голове…

– У меня на голове? Что? Рога? – Она пощупала волосы, отняла руку и взглянула на свои пальцы. – Кровь, – сказала она с некоторым удивлением и потерла подушечки, растирая красное и липкое. – Это, наверное, когда меня стукнули! А что вы так побледнели, Марк? Или вы вида крови не выносите?

– Вы… выношу, – выдавил Волошин, старательно отводя глаза. – Может, все-таки врача вызвать? Раз у вас там… рана?

– Марк, вы прекрасно знаете, что вызывать врача нельзя! Или вы хотите, чтоб завтра во всех газетах написали что-то вроде: «Приехавшая «Скорая» застала вдову Владимира Разлогова с травмой головы, а его заместителя в обмороке»?

– Я не в обмороке, – возразил Волошин сухо.

Она была права. Какого сейчас вызывать врача, когда новость «номер один» – внезапная кончина главы «Эксимера», – еще не остыла, не отступила на второй план, не перестала будоражить умы и сердца журналистов?!

Умы куриные. Сердца холодные. Ну уж какие есть!

Глафира опять повернулась, чтобы идти, и опять от вида ее волос на Волошина накатила дурнота. И сердце забилось как-то странно, с перерывами. Стукнет и молчит. Стукнет и опять молчит.

– Перевязку все равно нужно сделать, – сказал он, преодолевая дурноту. – Заедем в офис, у нас есть медпункт…

Глафира ничего не ответила.

– Вам в Москве куда? – спросил Волошин сухо. – На квартиру?

– Что за ефрейторский вопрос, Марк? – удивилась Глафира. – Какая вам разница?

– Никакой, вы правы.

– Мне нужно заехать к… Марине Олеговне и непременно сегодня. Вы меня к ней завезете.

Волошин ничего не понял.

Ей нужно к Марине?! Бывшей разлоговской жене?! И непременно сегодня, с разбитой головой?!

– Как скажете.

Она вошла в дом и, кажется, стала подниматься по лестнице, когда у нее зазвонил телефон. Волошин, услыхав заливистые трели, бросился следом, бесшумно вошел и встал так, чтобы его точно не было видно с лестницы.

После некоторого молчания вдова сказала быстро и приглушенно:

– На этот номер больше не звони. Я сама с тобой свяжусь, когда смогу.

Телефон пискнул, разъединяясь, и больше ничего Волошин не слышал.

– Маринушка, там опять в телефон звонют!..

– Ну так ответьте, Вера Васильна!

– Дак чего отвечать-то?!

Марина пожала плечами, словно старуха могла ее видеть.

– Ах ты, господи помилуй!..

Шаркающие шаги, удалявшиеся от двери, какое-то шевеление, и Верин недовольный голос откуда-то из глубины квартиры:

– Ал-ле! Ал-ле!

Марина улыбнулась и снова уткнулась в книжку.

Сегодня ей особенно не хотелось никакой… ерунды. Какие-то звонки, телефоны, разговоры, да еще Вера вот-вот начнет приставать с обедом! Уехать бы отсюда, забраться подальше, поглуше, чтоб за окнами было ненастье, чтоб ветер рвал с деревьев беззащитные дрожащие листья, чтоб дождь барабанил в жестяной подоконник и старая береза бы все скрипела и скрипела…

А в доме тепло, на вымытых полах домотканые половички, рыжий кот ступает неслышно, усаживается на приступку и длинно зевает, а потом начинает дремать. И так уютно на душе от его дремы и от ненастья за окнами, и весь мир сосредоточен вокруг теплого бока голландской печки, где стоит продавленный ковровый диванчик и лежит страницами вниз брошенная книжка…

– Ах, какая вы, матушка, нынче странная! – сама себе сказала Марина и засмеялась, услышав собственный голос.

Пожалуй, говорить это следовало не так, поглубже, погуще, не столько с удивлением, сколько с легкой завистью к другому, недоступному миру сложных чувств.

Марина повторила, и со второго раза ей все понравилось.

Ах какая вы, матушка, нынче странная!..

Следовало читать, но читать больше не хотелось.

Ну почему, почему она не может сейчас оказаться в деревне, в ненастье, на ковровом диване и с котом?! Никто бы не мешал, и мысли бы не скакали, как непоседливые белки!

Впрочем, мыслями своими Марина сегодня была вполне довольна.

Сегодня они были правильные, ровные, спокойные и строгие, маршировали все в ногу, как солдаты на параде.

Фу, какое ужасное сравнение!

Покосившись на книжку, Марина встала с дивана и, волоча плед, пошла в эркер. Кипенно-белые, топорщившиеся от крахмала шторы ей мешали… Она досадливо затолкала тюль за батарею и с ногами забралась в кресло.

Перед ней лежал город, огромный, серый, залитый дождем. Река, всклокоченная ветром, плескала свинцовую воду на гранитные ступени набережной.

В новой пьесе Марине предстояло играть старуху, такую же злобную и всклокоченную, с серыми немытыми космами – как эта река.

Нужно что-то придумать такое особенное, характерное. Может быть, старуха должна хватать всех за руки, как река выплескивается на гранитные ступени? Хватать, а потом отступать так же внезапно? И чтобы всем остальным героям были неприятны прикосновения старухи!

Марина подумала немного, порассматривала реку, потом зевнула.

Она была превосходной актрисой, номер один, и то, что она сейчас делала, называлось «готовиться к роли». Марина готовилась всегда одинаково – читала, мечтала, валялась, смотрела на реку, немного капризничала, немного шалила.

Эту роль – актрисы, готовящей новую роль! – она особенно любила.

Никто не смел ее беспокоить, когда она «готовила», домочадцы ходили на цыпочках, домработница не приставала с глупостями вроде обеда и денег на покупки, даже телефон звонил приглушенно.

Марину оставляли в покое в ее комнате – самой лучшей комнате в квартире! – наедине с книжками, пледом и любимым диваном.

– Дождь-то, дождь, – сказала Марина, опять прислушиваясь к собственному голосу, – ишь, как разошелся!

Нет, не годится. Равнодушнее, холоднее, более отстраненно – ей, старухе, по большому счету нет никакого дела до дождя. Ей ни до чего нет дела. И выговор, выговор простонародней!

– Вот ить как, – выговорила Марина. – Дошшь, видать, до самых Петровок зарядил!..

Вот так лучше, гораздо лучше!

Машины на той стороне набережной стояли мертво, фары мутно желтели в дождевой мгле, словно огромная змея в горящей желтым чешуе извивалась вдоль реки.

А сравненьице-то банальное! Змея в чешуе, подумаешь! Может, лучше лента? Пестрая лента из какой-то дурацкой детективной истории! Или лучше ожерелье? Ожерелье из желтых топазов, обнимающее морщинистую шею старухи-реки!

Впрочем, она же не писатель, а актриса! И для актрисы она придумывает совсем неплохо!

Жаль, что нельзя «работать над ролью» постоянно! Рано или поздно роль будет сыграна, и сыграна, как всегда, блестяще. На премьеру соберутся сильные мира – политики, богачи, знаменитости, их жены и девки. Пресса напишет об очередном триумфе – и неудивительно, ведь в главной роли сама Марина Нескорова! Все, к чему прикасается Марина, обращается… нет, не в золото. В триумф, в успех!

А лучше бы в золото, конечно.

Хотя кто знает!.. Золото не вечно, как и успех, и только идиоты уверены, что слава проходит, а богатство остается.

Ничего не остается. Ничего. И даже свобода, хитрая бестия, исчезает, стоит только сделать один ее глоток!

Глоток свободы – кажется, так называлась какая-то книжка.

Марине сразу представились баррикады, костры на улицах Парижа, перевернутые повозки, разобранные булыжные мостовые, горячие лошади, оборванцы – лихорадочные пылающие глаза!..

Глоток, всего один, но от него оживает душа – засохшая, сморщенная, обескровленная.

Марина дорого заплатила за свой глоток свободы, и он того стоил!

Но почему, почему один?!

Марина выпрямилась в кресле. Руки похолодели.

Неужели никогда не настанет время, когда можно будет захлебываться этой свободой, упиваться, купаться в ней?!

– Настанет, – твердо и тихо сказала себе Марина, – оно уже настало. И не смей думать по-другому!..

В дверь тихонько поскреблись, и она оглянулась – гневная, пылающая. Кто посмел?!

Разумеется, никто не вошел, и Марина не произносила ни звука, только тяжело дышала.

Это было почти невероятно, но тихое поскребывание повторилось! Домработница еще туда-сюда, она совсем выжила из ума, но скреблась явно не домработница!

– Кто там?! – Она подумала и добавила тоном Марии-Антуанетты, возводимой на эшафот: – Ради всего святого!

– Марина, не сердись.

Ах, как она была хороша – обернувшаяся в кресле, румяная от гнева, на фоне залитой дождем серости огромного города!

Ах, как она была хороша, как правдива, как бесконечно более высока, чем весь этот серый, залитый дождем мир!

– Ей-богу, я не хотел тебе мешать.

– Костенька, – сказала Марина растерянно, и губы у нее дрогнули и медленно сложились в милую усталую улыбку.

Улыбка – усталая и милая – была чистейшей импровизацией и необходима для того, чтобы муж почувствовал себя скотиной.

– Костенька, – повторила она, как бы приходя в себя, – заходи, дорогой!

По его лицу и по тому, как он вошел, было ясно, что он чувствует себя правильно – скотиной. С Разлоговым такие штуки невозможно было проделывать никогда. Он не верил.

Ах какое счастье, что Разлогов – это прошлое! Да еще такое, как будто его не было вовсе. Хорошо, что он умер и отпустил ее на свободу!

Всего глоток, но как хорошо…

– Костенька, – повторила Марина, думая о Разлогове, выпростала из пледа горячую руку и протянула ее мужу. – Что ты? Соскучился один?

Он подошел, взял руку, припал в поцелуе. Поверх его округлой спины Марина посмотрела на часы-башенку в углу огромной комнаты. Маятник взблескивал латунью, отражал время.

Скоро шесть, может, и обедать пора?..

– Знаю, знаю, – выговорил муж глухо, ибо был все еще наклонен «к ручке», – и занята, и в мыслях, и устала, и я не вовремя!

Марина молчала. Нужно дать ему время пооправдываться. Сейчас он скажет про «вторжение» и еще что-нибудь про собственное ничтожество.

– Прости, что вторгаюсь, – словно по заказу сказал муж, разогнулся и шагнул к низенькой скамеечке. Он всегда сидел у ее ног. – Да и повод, собственно, ничтожный, но я уверен, что тебе это покажется… забавным.

Смеясь глазами – она это умела! – Марина отвернулась к окну, за которым вечерело по-настоящему.

Впрямь обедать пора!.. Не кликнуть ли Веру?

– А что такое? – вслух спросила она у мужа. – У тебя все в порядке, милый? Ты здоров?

Он развел руками. В одной – правой – почему-то был зажат журнал. Сейчас скажет – твоими молитвами!..

– Здоров и счастлив! Твоими молитвами, Мариночка.

Выискал какую-нибудь рецензию, решила Марина про журнал. Пишут, что я новая Фаина Раневская, но с обаянием Мэрил Стрип и красотой Мишель Пфайффер. Пишут, что Ларс фон Триер предлагал мне роль, а я отказалась. Потому что считаю, что Достоевского нельзя играть в Голливуде – только на русской почве, только у наших, кондовых, посконных режиссеров, истинных русаков.

Бедному Косте все это очень нравится, сейчас он станет зачитывать, и обеда теперь не дождешься.

Прасковья, отнеси индейку и стерлядей на ледник, а лафит я сама в буфет запру!..

– Дождь зарядил, – сказала Марина, потянулась и погладила его по густым, прекрасно сохранившимся волосам, – теперь уж до самого Покрова!..

Кажется, в прошлой реплике дождь зарядил «до самых Петровок», впрочем, какая разница!..

– Да-с, – поддержал муж. – Неприятно.

– А я люблю осень. – Марина перебирала его волосы – прекрасно сохранились, удивительно даже! Говорят, тестостерона маловато, что ли! У мужа совершенно точно маловато. Вот у Разлогова этого самого тестостерона было с избытком.

Глоток свободы, всего один, ах как мало!..

…Но обедать-то подадут сегодня?

Зная, что муж может так просидеть и час, и два, Марина нагнулась, легко поцеловала его в дивные, вкусно пахнущие волосы и спросила нежно:

– Ну что, Костенька?

– Ах да, Марина! Вот же! – Он взмахнул журналом. – Я хотел, чтобы ты взглянула…

Он торопливо пролистал туда, потом обратно, не нашел, взглянул виновато и опять пролистал.

Марина ждала – все с той же нежной улыбкой.

Как хорошо, что все сложилось именно так. Как хорошо, что Разлогов умер…

– Вот! – радостно сказал Костя и сунул распахнутый журнал ей к лицу. – Вот, полюбуйся!..

Марина видела плоховато – не девочка все-таки, да и сумерки клубились в комнате, мешали читать!

– Что там, Костенька? – спросила с неудовольствием. Она не любила, когда ей напоминали о возрасте, даже случайно. – Ты же знаешь, я не читаю журналов!..

Она была совершенно уверена, что там рецензия, в которой написано, что она Фаина Раневская и Мишель Пфайффер в одном лице, и к тому, что последовало, готова не была.

Муж вдруг поднялся со скамеечки у ее ног и зажег в эркере свет. Марина зажмурилась. Окно в серый город разом потемнело и как будто провалилось.

– Костенька!..

Но он уже сунул ей под нос журнал.

Марина ничего не поняла.

Ну журнал. Ну какая-то деваха из молодых, неинтересная, как все нынче, – волосы завитками, белые, ноги палками, длинные, зубы жемчугом, вставные, груди полусферами, наливные, сапоги до бедер, ботфортами.

Все стандартно, неинтересно. Марина рассердилась. Она всегда сердилась, когда чего-нибудь не понимала.

– Костенька? Зачем, милый, ты принес мне эту… чепуху?! Я занята, над ролью работаю, у меня сейчас момент такой сложный…

– Да вот! – Муж перевернул страницу и хохотнул совершенно по-мужицки. – Посмотри, Марина! Это ж твой Разлогов! Ну хорошо, хорошо, не сердись, душенька, не твой! Но ты посмотри только! Ты только посмотри! Его уж похоронили, а журналы все… печатают!

Он запнулся и заключил торжественно:

– Гадость какая!

И такая радость была в его голосе, такое превосходство – живого над мертвым, правого над неправым, – что Марине стало противно по-настоящему.

Юлии Павловне Тугиной было так же противно при виде Вадима Дульчина в четвертом акте «Последней жертвы»!

…Или в третьем ей было противно?..

– Ты посмотри, посмотри, Марина!

Она взяла журнал с осторожной брезгливостью и посмотрела.

На фотографии была все та же, ногастая-грудастая-губастая, вся загореленькая, лоснящаяся, в нужных местах присыпанная белым пляжным песочком, а на заднем плане… Марина поднесла журнал к глазам.

Ну да, да. На заднем плане Разлогов, отчетливо видный, раздраженный до крайности, губы поджаты, черные, прямые, густые до странности ресницы почти сошлись – так прищурился.

– Ты только представь себе, – горячо говорил муж над ухом, – большой человек, бизнесмен, да еще женатый!.. И покойный, он же… умер, а тут такие вещи…

Марина все смотрела на Разлогова – теперь покойного.

Ах как она знала эту привычку щуриться от раздражения! Как она знала… все, руки, плечи, ноги, массивные, тяжелые от тренированных мышц. И щеки, заросшие жесткой щетиной… Знала их запах, прикосновение к разгоряченной коже, знала, как часто он дышит, когда хочет ее, Марину!

Куда там Вадиму Дульчину в четвертом акте «Последней жертвы»! Или это был третий?..

Марина коротко и глубоко вздохнула, еще раз посмотрела на живого Разлогова, подняла подбородок и сказала нараспев:

– Бедная, бедная… Господи, бедная девочка…

– Ка… какая девочка?

Марина на него взглянула – он нацепил очочки-половинки и тоже рассматривал картинки. С упоением.

– Кто девочка, Марина?

– Его жена, конечно. То есть вдова.

– Вдо-ова!.. – удивился муж.

Не буду больше смотреть на живого Разлогова, решила Марина и опять посмотрела…

На его двери в общежитском коридоре висел «График дежурств». Она подходила и читала по слогам «Раз-ло-гов» и думала, как она будет Марина Разлогова.

…А фамилию, кстати сказать, она так и не поменяла!..

Костя опять забубнил что-то, но она вся уже была там, в этом общежитском коридоре, пропахшем щами, плесенью и табаком, у заветной двери с «Графиком дежурств», и сердце у нее замирало, как тогда, когда она стучала и изо всех сил ждала, когда Разлогов появится на пороге и скажет громко и радостно:

– Как?! Опять приперлась?!

А потом за шею втянет ее внутрь, целуя безостановочно и жарко, словно в последний раз, и она всем телом, от макушки до пяток, будет чувствовать его, такого сильного, такого безрассудного, храброго от желания!..

Такого юного.

Такого живого.

Такого любимого.

Такого отвратительного. Такого чужого. Ненавистного.

– Костенька, – сказала Марина почти своим голосом, и выпрямилась в кресле, и отшвырнула журнал. Журнал полетел в угол, муж проводил его глазами. – Костенька, не пора ли обедать?

В дверь вдруг опять постучали – что за наказанье! Или сегодня все забыли, что она «работает над ролью»?!

– Что, что такое?!

– Мариночка, – Вера остановилась у порога и постно сложила сухие руки, и глаза вперила в пол, – там пришли до вас и спрашивают.

– Вера, вы с ума сошли, – скороговоркой выпалил Костенька, косясь на Марину из-за половинчатых очочков. – Кто еще пришел?!

– Пришли Марк Анатольевич Волошин, – выговорила бабка отчетливым экзаменационным голосом. – И с ним новая вашего бывшего, ныне покойного. Вас спрашивают.

Муж ничего не понял, а Марина все поняла, конечно.

– Что-то случилось! – Она вскочила. – Неужели опять беда?..

Это уже не Островский, это, пожалуй, Бертольт Брехт.

– Да кто приехал-то, Вера?! – продолжал недоумевать муж. – Марина, что ты всполошилась?

Но она уже летела мимо него, мимо посторонившейся в дверях Веры, и тревога была у нее в глазах – почти настоящая.

Только Разлогов умел отличить настоящее от ненастоящего, когда она предлагала ему на выбор, но Разлогов умер.

Слава богу!..

– Глафира?! Что случилось, почему вы здесь? Марк, что такое?

– Здравствуйте, Марина Олеговна, – Волошин старался на нее не смотреть.

Марина знала совершенно точно, что бывшую жену Разлогова Волошин обожает, а настоящую терпеть не может, и это доставляло ей скромную женскую радость.

– Марк, что случилось?! Почему так неожиданно, без звонка?!

Волошин пожал плечами. Марине нравились его плечи – прямые и какие-то определенные под тонкой кожаной курткой. И вся его манера – суховатая, отстраненная – нравилась тоже. Марина даже слегка на него засмотрелась, позабыв, что она… «в роли».

– Марин, вы меня простите, – хрипло сказала Глафира, – это я попросила Марка заехать к вам. А позвонить не догадалась…

– Но ничего ужасного не случилось?

– Нет-нет!

– Да что же мы стоим?! – вдруг как будто спохватилась Марина. – Костенька, приглашай гостей! Вера Васильна, проводите! Может быть, обедать?..

Волошин моментально и категорически отказался, а та словно ничего не слышала.

Сопровождаемая суровой Верой, Глафира шла по коридору в сторону гостиной, и Марина проводила ее глазами.

– Марк, в самом деле ничего не случилось? – спросила она с беспокойством, когда Глафира скрылась. – Это так неожиданно!

– Я заехал на дачу, – сказал Волошин, – и Глафира Сергеевна попросила меня завезти ее к вам. О причинах она не сообщала, и я, признаться, не спрашивал.

– Но с ней все в порядке?..

– Кажется, она упала, – морщась, сообщил Волошин, – я ничего не понял, но она была без сознания, когда я приехал. Потом пришла в себя и попросилась к вам.

– Мне всегда казалось, что она не в себе, – вступил Маринин муж, – странная девушка, ей-богу!

– Упала? – задумчиво переспросила Марина. – Молодая, здоровая, с чего бы ей…

Глафира Разлогова в гостиной разматывала с шеи шарф. Старуха-домработница караулила каждое ее движение, а ей так хотелось послушать, о чем там они говорят негромкими, встревоженными голосами.

Ей необходимо было послушать!

Глафира стянула с плеч куртчонку и вместе с шарфом сунула старухе в руки, в надежде, что та уйдет, но она, приняв вещи, продолжала стоять.

Сфинкс в египетской пустыне. Только очень недовольный сфинкс!..

Ну ладно.

Глафира огляделась, подошла к камину, в котором весело пылали березовые поленья, и протянула руки.

Она терпеть не могла эту квартиру, просто ненавидела. Разлогов отлично об этом знал и привозил ее сюда за всю совместную жизнь всего пару раз – когда-то очень давно, и вот, совсем недавно, можно сказать, на днях! Впрочем, их совместная жизнь была не слишком длинной – шесть лет, чего там! Квартиру купил, ясное дело, Разлогов, и она в точности соответствовала положению его бывшей жены.

Великая русская актриса.

Натура тонкая и противоречивая. Гениальная и страстная. Глубоко русская внутри – Чехов, Достоевский, Гоголь, а также Шишкин, Нестеров и Левитан, конечно же, конечно!.. Чуть призападненная снаружи – ровно настолько, насколько нужно, чтобы нравиться концептуальным иностранным театралам.

От каминного тепла у Глафиры заломило затылок – все-таки ее стукнули довольно сильно! Ранка небольшая, только кожа содрана – Глафира старательно изучила свою голову в большом зеркале с помощью второго зеркальца, – а все равно больно.

Старуха-сфинкс переступила с ноги на ногу и опять замерла недовольно.

Глафира стала рассматривать сначала штучки на камине, потом фигурки на комоде, потом перешла к картинам.

Вся обстановка здесь напоминала старый фильм или спектакль «из прошлой жизни». Бронзовые зеркала, подсвечники, бисквитный фарфор за стеклом горки. Портьеры с бомбошками, шахматный столик с наборной крышкой, пейзажи старой Венеции, но видно, что писаны русским живописцем. Набор курительных трубок в отдельной витрине – дань англоманству нынешнего Марининого мужа. Круглый стол, огромный, на слоновьих ногах, но в этой комнате вполне уместен. На столе, конечно, самовар с начищенными медными ручками, самодовольно и сыто сияет даже хмурым осенним вечером.

Попав первый раз в эту квартиру, Глафира долго прикидывала, спросить или не спросить, а потом все же спросила.

– Скажи мне, Разлогов, – сказала она, когда они сели в машину, – ты вправду там жил?!

– Почти нет, – ответил Разлогов, выворачивая на набережную. Легко ответил, без раздумий. – Когда я понял, что здесь предполагаются… инсталляции на тему русской дворянской жизни, мне уже было все равно.

– Инсталляции? – задумчиво переспросила Глафира. – По-моему, это как-то по-другому называется!..

– Какая, на хрен, разница, как это называется! – огрызнулся Разлогов вяло. – Ко мне это не имеет никакого отношения. Я на работу ходил, понимаешь? И там работал, на работе-то! Понимаешь?

Тогда она ничего не поняла, но сейчас, пожалуй, уже понимает.

Это не имеет ко мне отношения, и точка. В этом весь Владимир Разлогов! Как только он понимал, что человек, или событие, или что угодно «не имеет к нему отношения», его невозможно было ни остановить, ни удержать. Он делался равнодушен и скучен, и казалось, проще умереть, чем вернуть его интерес и внимание.

Только вперед, всегда вперед, а события, вещи, люди – просто отработанный материал. Было и прошло.

– Очень чаю хочется, – пробормотала Глафира и глянула в сторону старухи-сфинкса. Старуха пожевала губами и ничего не ответила.

Глафира вздохнула.

Интересно, как Разлогов жил – с ними обеими, со старухой и актрисой? Как он тут ел, спал, просыпался, курил? Где лежали его вещи и спала его собака?

У Разлогова всегда были собаки. Бразильский мастиф Димка, названный так в честь поэта и писателя Дмитрия Горина, с которым Разлогов дружил, пропал из дома, когда хозяина не стало.

Глафира была твердо убеждена, что мастифа убили.

Живой мастиф никогда и никого не подпустил бы к живому Разлогову, и в этом состояла одна из самых трудных загадок, которые Глафире предстоит разгадать!..

– Принесите мне чаю! – громко сказала она старухе. Сейчас нельзя думать о Димке и о Разлогове, никак нельзя! – Слышите?..

Старуха посмотрела сначала на Глафиру, а потом на ее вещички, которые держала в руках.

– Вот Марина Олеговна распорядится…

Двустворчатые двери с льняными занавесками на латунных растяжках – ничего общего с дверьми в разлоговском доме! – распахнулись, и на пороге показалась Марина. Щеки пылали лихорадочным румянцем, аристократическая рука придерживала у горла белую пуховую шаль. В другой руке она почему-то держала журнал.

– Простите, Глафира, – Марина кинула журнал на стол, подошла, бесшумно и стремительно, и коснулась ее плеча. – Вы… присели бы. Марк сказал, что вам… нехорошо.

– Они чаю просили, – буркнула старуха. – Подавать?

– Может, обедать?

– Нет-нет, – перепугалась Глафира.

Обед был бы очень кстати, ей многое нужно выяснить у бывшей разлоговской жены, но после удара по голове многочасового сидения за столом в обществе великой русской актрисы она бы не вынесла. В обморок хлопнуться еще не хватает.

– Марина, можно я скажу вам два слова… наедине? – серьезно попросила Глафира. – И поеду! Мне правда нехорошо.

Старуха моментально канула за дверь, и они остались вдвоем среди фарфора, штучек и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.

Марина постояла, а потом прошла мимо Глафиры и устроилась в полосатом широком кресле на гнутых ножках.

И кресло, и шаль, и серая река за окнами, и живопись, и желтый размытый свет – все удивительно шло к ней. И куталась в шаль она удивительно уютно, и серые глаза смотрели правдиво и ласково.

Чертов Разлогов!.. Его нет, и теперь Глафира должна сделать то, что должна!

Впрочем, это не она должна. Это Разлогов ее заставляет!

– Вы не волнуйтесь так, – сказала Марина тихо. – Ну что вы?..

Глафира думала, что все знает про женщину в кресле. Глафира думала, что у нее получится, она даже специально готовилась!

Но у нее ничего не получалось, а Марина улыбалась ей печальной, усталой и нежной улыбкой.

Чертов Разлогов!..

– Марин, вы не подумайте… Вы извините меня… Я…

Шея и уши у Глафиры запылали, в затылке застучало.

– Да что же вы так волнуетесь! – негромко воскликнула Марина, рассматривая ее. – Я тоже сейчас начну волноваться!

Это, кажется, из какого-то французского драматурга. Там самоуверенная глупая кошечка делилась своими бедами со стремительной, умной и грозной хищницей. Только кошечка была уверена, что хищница годится ей в подруги!..

– Ну-ну, – подбодрила Марина, – может, правда чаю подать? Горячего, с вишневым вареньем!

– Нет-нет, спасибо, – забормотала кошечка. Подошла и неловко пристроилась в соседнее кресло, на самый краешек. И руки сложила на коленях.

…Интересно, что было у Разлогова в голове, когда он женился на… этой?

– Марина, вы встречались с Володей в тот день, когда он… умер?

Этого великая русская актриса никак не ожидала, и не готова была, и собраться с мыслями не успела, а потому спросила оторопело:

– С чего вы взяли-то?!

Глафира смотрела на нее почти в упор.

– Я просто спрашиваю, – сказала она наконец. Голос был слегка удивленный. – Встречались?

– Да нет, конечно! – Чтобы ее не рассматривали столь бесцеремонно, Марина поднялась и поворошила поленья в камине. – Зачем?.. Господи, какие глупости!

Она смотрела в огонь и лихорадочно думала – знает или не знает? Если не знает, почему спрашивает? Зачем она приехала и почему именно сегодня?..

Нельзя, нельзя паниковать! Еще не хватает!

– Что такое, милочка? – шутливым тоном спросила Марина, не поворачиваясь от камина. – Вы решили закатить мне сцену ревности, так сказать, посмертно?..

Нет, не годится! Можно подумать, что Марина воспринимает ее как соперницу, а это немыслимо!

Где ты и где я? Кто ты и кто я?! Опомнись, девочка!

– Нет, ну при чем тут ревность! – сказала принявшая все за чистую монету Глафира. – Я просто хотела узнать, как Володя прожил последний день. Свой последний день.

– Зачем вам это?

Глафира пожала плечами.

– Нет, я его не видела, – задумчиво проговорила Марина. Вот так-то лучше! – Я… Понимаете, он совсем меня не интересовал. Может, и нехорошо так говорить о близком человеке, – «близкого человека» она упомянула специально и похвалила себя за это, – но после того, как мы расстались, его для меня не стало.

Не стало раньше, намного раньше, задолго до того, как он умер по-настоящему.

Глафира смотрела на нее очень внимательно, и в этой сдержанной, недоверчивой внимательности Марина вдруг увидела Разлогова, которого никогда нельзя было обмануть.

Он не верил.

– Он перестал меня интересовать задолго до того, как мы расстались! Володя… как бы вам это доходчиво объяснить… Есть люди плоские – ну вот как пятиалтынный! Он вроде и блестит, и всем нравится, а сам весь плоский. И через три года уже знаешь все наперед – что он сделает, что скажет. А есть люди с глубиной, как… как озеро Байкал! Там и впадины, и разломы, и шпили, и никогда не угадаешь, куда попадешь, на вершину или во впадину! Так вот, Володя был пятиалтынный. Со всех сторон плоский.

Она врет, подумала Глафира. И то, что не встречалась в последний день с Разлоговым, и про пятиалтынный, и про Байкал. Зачем?..

– Как только я это поняла, – очень быстро! – я перестала с ним общаться. Совсем, навсегда. Неинтересно стало.

– Но вы жили на его деньги, – выпалила Глафира.

Марина засмеялась – громко, от души.

– Кто вам это сказал?

…Знает точно или зачем-то проверяет? Если проверяет, то для чего? Если знает, то от кого? Неужто от Разлогова, плоского, как пятиалтынный?!

Ах как в этот момент Марина его ненавидела!.. Мертвого ненавидела!

– Марина, – начала Глафира, пожалуй, с сочувствием, – я знаю, что он давал вам деньги. И знаю, сколько давал! За что он платил вам так много, Марина?

– Не твое дело!..

Это было совсем некстати, но она на самом деле вышла из себя. Как смеет это ничтожество говорить с ней о деньгах?! Это никого не касается, никого!

– Вы явились сюда, чтобы оскорбить меня? – ясными, чистыми, яростными глазами Марина уставилась Глафире в середину лба. – Если так, я позову мужа, и вам придется уйти!

– Я хотела узнать, виделись ли вы с Володей в день его смерти, – повторила Глафира упрямо. Почему-то Марининого гнева она совсем не испугалась, нисколечко. – Простите, если я вас обидела!

– Вы не можете меня обидеть! – Марина подумала и всплеснула руками. – Ни он, ни вы, ни его цыпочки! – Она вдруг схватила со стола и кинула Глафире на колени журнал, раскрытый на каких-то фотографиях. Глафира машинально взяла. – После того, как мы расстались, я встречалась с ним очень редко, всего пару раз и всегда по его настоянию! Он приводил вас на смотрины, помните? И я тогда сказала ему, что вы показались мне симпатичной. Недалекой, но вполне… приемлемой.

– Спасибо.

Марина на нее даже не взглянула.

– Он приезжал еще, по-моему, опять с вами…

– Со мной.

– Просто ему было невыносимо скучно в том мире, который он себе создал, – заключила Марина почти в изнеможении. – Скучно на работе, скучно с вами, скучно с цыпочками! Недаром он заезжал совсем недавно, хотя столько лет прошло с тех пор, как мы расстались! Я говорю это не для того, чтобы вас позлить, а просто потому, что это правда. Впрочем, вы наверняка и сами знаете! Его тянуло ко мне, но я не хотела его видеть. Он меня не интересовал. А за что он мне платил – не ваше дело…