Девять воплощений кошки

Глава 6
«Порося с хреном васаби»

«Дядя Коля» – отец «задолбыша», с которым взбешенный лейтенант Миронов так и не удосужился познакомить Катю, в обычной жизни именовался Николаем Григорьевичем Тригорским.

День его после утреннего неприятного инцидента прошел нормально, без эксцессов.

Николай Григорьевич Тригорский работал на двух работах – на одной сутки через двое, на другой – сутки через трое. Однако сегодня – воскресенье, выпал, что называется, «обоюдный» выходной. Николай Григорьевич посмотрел футбол по телевизору, убрал, пропылесосил квартиру – всю, за исключением комнаты сына, и с пяти часов занялся приготовлением молочного поросенка, которого он планировал запечь в новой духовке как раз к ужину, к возвращению сына с работы.

Без четверти восемь по квартире разносился бесподобный аромат воскресного жаркого. А Николай Григорьевич с нетерпением поглядывал на часы. Сын с работы являлся в восемь. Там в Москве музей от метро в двух шагах, одна пересадка, ну если на конечной станции автобуса подождать, вот и получается – 20.00.

В одну минуту девятого раздался снизу звонок домофона. Сын Михаил… сам он предпочитал именовать себя Майк, но Николая Григорьевича это возмущало. Какой, к черту, Майк – Михаил, Мишка – самое русское имя. Николай Григорьевич нажал на кнопку домофона и ждал, пока сын поднимется на лифте и отопрет дверь своим ключом.

Взрослый… взрослый мужик уже, работает, а ключи от квартиры постоянно теряет.

Но в этот раз сын ключа своего не потерял. Отец смотрел, как тот снимает ветровку и кроссовки в прихожей.

– Здравствуй, папа.

– Здравствуй. Как на работе?

– Как обычно. Ой как вкусно пахнет! Это гусь?

– Порося, – Николай Григорьевич смотрел на сына.

Высокий вымахал. Волосы длинные. Постричь бы не мешало аккуратно, коротко на армейский манер. Можно, конечно, приказать: марш в парикмахерскую! Но уж больно хороши волосы – густые, светлые, как лен, мягкие такие. И ему идет даже – что-то этакое старославянское, былинное сразу на ум приходит.

Нет, ладно, пусть ходит обросший, длинноволосый. Предки наши тоже особо-то не постригались, ремешком на лбу кудри прихватят, вот и хорошо.

– Ты зажарил поросенка? – спросил сын.

– Воскресенье, – Николай Григорьевич усмехнулся. – День божий, людям на радость.

Гуся и поросенка привезли из Твери приятели отца по городскому фонду «Правопорядок в действии. Помощь правоохранительным органам». Угостили от души.

– Мой руки, и за стол. Да… перед тем как ужинать… нет, после. После ужина…

– Что, папа? – сын шел в уборную.

– Ты не убрался в своей комнате. И я не стал там убирать, пылесосить. На полу вещи раскиданы, грязные носки.

– Я торопился, боялся опоздать на работу.

– После ужина все приберешь. Чтоб был идеальный порядок.

Идеальный порядок… эта фраза – любимая у Николая Григорьевича Тригорского. Он порой повторяет ее по десять раз на дню – и на первой своей работе, и на второй – подработке, и в кругу товарищей – бывших военных и казаков из столичного объединения казачества. И всегда эта фраза к месту по делу.

Должен быть идеальный порядок.

Установим идеальный порядок.

Идеальный порядок – это первостепенно.

Когда-то давно эту фразу Николай Григорьевич повторял и своей жене. Но жена ушла от него, едва лишь сыну Мише исполнилось тринадцать. И с тех пор в семье Тригорских про нее не упоминали.

Пока сын плескался в душе, Николай Григорьевич открыл новенькую электрическую духовку и извлек противень с жареным поросенком.

Какая же красота!

И создал же господь такую красоту – жареного порося!

Из холодильника Иван Григорьевич достал пакет виноградного сока и клюквенный морс. Спиртного он не употреблял. Даже пива в рот не брал. Товарищи по фонду, знакомые на работе удивлялись – как такой здоровый мужик совсем это дело не уважает?

– Уважаю, – отвечал Николай Григорьевич. – И всегда хорошую компанию поддержу. Но свое я уже выпил. У меня сын взрослый.

Михаил… нет, все же привычнее для него имя Майк Тригорский никогда не видел своего отца не только пьяным, но даже выпивши. Да и сам, глядя на отца, никогда не испытывал желания купить в магазине и «высосать» до дна банку пива.

В маленькой кухне за накрытым столом царили оживление и возбуждение.

– Хорош? – спросил отец, кивая на противень с «порося».

– Вкусный, с корочкой, пап, да?

– Прожарился ли, я его на три часа на 180 градусов ставил. А внутри-то знаешь что? В брюхе-то?

– Кишки. – Майк Тригорский налил себе морса и сел за стол.

– Каша гречневая. Самая что ни на есть правильная солдатская, походная еда. Каша, сынок, жиром свиным пропиталась. Сейчас язык проглотишь. Ну, откуда порося начнем – с жопки или с головы?

Тут надо заметить, что Николай Григорьевич никогда не ругался при сыне матом. Вообще дома бранных слов не употреблял. Но слово «жопа» было его любимым крепким словцом – он даже доказал это со словарем: литературное слово, сам Лев Толстой его в книге употреблял. Значит, можно.

Часто, когда они смотрели по вечером телевизор с сыном, Николай Григорьевич изрекал:

– Наворовал, а теперь интервью раздает, жопа толстая.

Или:

– Все поет, старуха, ей в гроб ложиться пора, а она все на эстраде жопой вертит.

Или:

– Тоже мне мода, девки совсем раздетые, жопу уже прикрыть нечем стало.

– С головы, пап, – Майк Тригорский разглядывал жареного поросенка, переложенного отцом на большое блюдо.

Николай Григорьевич выскреб ложкой из брюха поросенка ароматную, истекающую жиром гречневую кашу, разложил по тарелкам. Затем достал из ящика разделочный нож и одним мощным ударом обезглавил поросенка.

Бац!

– Слушай, совсем забыл, а ты хрен купил?

– Да, возле метро в магазине. Подожди, сейчас.

Майк слетал в прихожую – только льняные волосы развевались по плечам и выставил на стол баночку с хреном.

Николай Григорьевич глянул на нее и нахмурился.

– Почему хрен зеленый?

– Это васаби, пап.

– Я тебя спрашиваю, почему хрен зеленый?!

– Это же васаби, японский хрен, он такой и должен…

– А что, русского хрена в магазине нет, что ты японский покупаешь?

– Да он же тоже русский, вот смотри, у нас изготовлен, то есть не у нас, а в Белоруссии.

Николай Григорьевич сгреб баночку и придирчиво стал разглядывать этикетку. Убедившись, что сын не лжет, отвинтил крышку.

– В следующий раз бери со свеклой.

– Хорошо, папа.

Николай Григорьевич рассек головешку порося разделочным ножом – точнехонько по середине пятачка и положил порцию сыну, отрезал еще прожаренной мякоти с бока.

– Вкусно, папа!

– Вот и хорошо, что вкусно, сынок. Между прочим, сегодня утром приходил к тебе…

– Кто?

– Ну этот… задолбыш… Миронов. Опять двадцать пять.

Майк Тригорский перестал жевать, уставился на отца.

– Ты бы, сынок, уладил с ним эту вашу… уж не знаю, как и назвать… неприязнь что, ли, – Николай Григорьевич жевал с аппетитом. – Все же вы росли вместе. Сопляками бегали.

– Пап, я…

– Он теперь фуражку надел, властью облечен, – Николай Григорьевич прищурился. – Разговаривать как стал, сопляк… Ты бы уладил с ним, Миша. А то он того…

– Что?

– Он этого дела так не оставит.

Майк опустил голову. Длинные льняные волосы упали на лицо. Николай Григорьевич положил себе еще кусок «порося». Потом зачерпнул из баночки ложкой хрена «васаби», попробовал и покачал головой.

Едрена-матрена! Горлодер… японский бог…

В приправах он всегда ценил остроту. Это как-то помогало не воспринимать окружающий мир до отупения пресно.

Глава 7
Жизнь седьмая, очень приличная

Василиса Одоевцева провела с безутешной Верой Вадимовной Сурковой почти весь этот скорбный день. Вечером она передала приятельницу с рук на руки другим членам клуба «Планета кошек» и, сказав, что ей надо кормить своего кота, ушла домой.

Жила она в однокомнатной квартире в двух кварталах от «Приюта любви». Квартира досталась Василисе Одоевцевой от продажи и дележки их старой прекрасной фамильной квартиры в самом центре Москвы после ее многочисленных разводов.

Кот Бенедикт скрашивал ее скучный быт.

Василиса всегда задавалась вопросом, почему котов часто именуют так по-дурацки? Вот ее – Бенедикт, а братья у него – Бальтазар и Барни. Все дело в том, что это клубные существа, племя «Планеты кошек» из породы экзотов. Раздача имен клубным котятам – это совершенно особое и очень серьезное дело. Вот, например, Бальтазар, он не просто Бальтазар, он Третий. Правда, четвертого в роду уже не появится. Кота Бальтазара кастрировали, и он выпал, так сказать, из племенной работы «Планеты кошек» резко и насовсем.

Сохранившая великолепную фигуру и царственную осанку в свои шестьдесят лет Василиса Одоевцева в прошлом жила весело и широко. Временами даже очень богато. Первый муж ее был известнейшим в Москве коллекционером предметов искусства и по совместительству скупщиком краденого. Он получил семь лет колонии, и Василиса – тогда еще юная прекрасная топ-модель Дома моды на Кузнецком Мосту, с ним моментально развелась. Карьера модели складывалась удачно, и отбоя от поклонников не было. Дом моды на Кузнецком Мосту процветал. Василиса даже ездила несколько раз в Париж, когда Пьер Карден решил развивать свой модный бизнес в России.

Она хотела выйти замуж в Париже за француза и остаться за бугром, но с Парижем романа не вышло.

Однажды на показе мод стран Варшавского договора она познакомилась с польским художником. И пан Воротынский влюбился в нее без памяти. Он был такой страстный, такой настырный и увез ее в качестве своей жены в Краков. И Василиса оставила карьеру модели в Доме.

Муж хорошо зарабатывал в польском кино, которое как раз переживало в конце семидесятых небывалый взлет. И жили они несколько лет очень даже счастливо.

А потом в Польше началась борьба за Солидарность. И Василисе Одоевцевой стало как-то неуютно среди своих милых польских друзей. На всех вечеринках, на всех воскресных обедах, пикниках, в барах и в кафе стали пить за Великую Польшу и за погибель Советского Союза – Большого Брата. По воскресеньям чуть свет все зачастили в костел.

Василиса, по молодости существо легкомысленное и праздное, сначала все это пропускала мимо ушей, порой даже смеялась. Но муж ее пан Воротынский на все ее насмешки багровел лицом. И тогда Василиса стала вникать в смысл всех этих польских речей и подавать свой голос.

Как же так? Мы, русские, теперь плохие, никудышные, а кто вас, поляков, от Гитлера спас? Кто Краков – город прекрасный, где мы все теперь так дружно живем, фашистам не позволил взорвать? Кто спас ваше восстание? И вообще, кто выиграл войну, кто у вас тут все после войны построил?

Через полгода Василиса поняла, что брак лопнул, как воздушный шарик. И причины этого – чисто идейные, политические, хотя на политику ей всегда было плевать.

Она собрала вещи и вернулась в Москву. Какое-то время она еще работала в Доме моды, потому что модельерам нравился ее польский заграничный лоск. Отчаянно следила за собой, сидела на диетах, занималась йогой. Но вскоре с работой модели все же пришлось расстаться.

Затем она еще дважды выходила замуж. Потом имела поклонников, которые великодушно содержали ее. И жизнь шла, шла…

И подкралась старость, то есть, простите, еще не старость, но уже преклонные лета.

Пожив в Польше, она оценила, что такое – жить дома. Здесь все – приятельницы, бывшие любовники, ставшие стариками, досужие сплетни, воспоминания о прошлом, могила родителей, здесь Москва, вот она, рядом с Красногорском. Ее убивала лишь пенсия! Разве можно существовать на эти гроши?

И Василиса пошла работать сразу на две работы. В музей на полную ставку смотрительницей залов. А в свои выходные дни, выпадавшие всегда на понедельник (день, когда музей закрыт) и либо вторник, либо воскресенье, она подрабатывала волонтером… ах, простите, если уж совсем честно, уборщицей в зооотеле «Приют любви».

Убирать за кошками, которых она обожала с детства, она не гнушалась, нет. К тому же кот – экзот Бенедикт Третий – очень дорогой, чистопородный, достался ей благодаря протекции подруги Веры Сурковой практически бесплатно.

Но главная работа была все же в музее, и она ее очень ценила. Там все время на людях – подтянутая, стройная, на высоких каблуках, с прической… у нее в коллекции с прошлых времен бездна прекрасных париков, отлично, со вкусом накрашенная, ловящая на себе взгляды мужчин. Пусть в музей мужики и не великие ходоки, но зато те, кто приходит, всегда очень интересные экземпляры. И потом, такая интеллигентная атмосфера! А когда зимой музей устраивает свои знаменитые музыкальные декабрьские вечера, вообще такая публика собирается – просто чудо. Имелось и еще одно обстоятельство, своеобразный магнит. Быть может, последний шанс в жизни избавиться от постылого одиночества. Вновь ощутить себя женщиной, желающей нравиться, наряжаться. Когда Василиса размышляла об этом обстоятельстве, когда думала о нем… о том, о ком так страстно мечтала в последнее время, сердце ее прыгало в груди. Казалось, молодость никуда не делась, счастье… оно, как солнце… немного солнца в холодной воде, помните?

Кот Бенедикт все это видел и великодушно прощал своей хозяйке эту суетность, эту радость, эту жадность впечатлений и маленьких развлечений и то, что она часто оставляет его одного в душной квартирке. Он вел приличную размеренную комфортную жизнь домашнего любимца, пусть и кастрата, но окруженного великой заботой и лаской.

Он ждал ее всегда у входной двери, щурясь, слушая – чу! Сейчас загудит лифт, и хозяйка Василиса снизу вознесется на девятый этаж, откроет дверь квартиры и скажет:

– Ах ты мой масенький, мой толстик, мой хитрый обжора, заждался меня… сейчас, сейчас… сейчас, сейчас, сейчас…

Василиса, вернувшаяся домой после этого жуткого скорбного дня, отперла дверь и, не раздеваясь, начала гладить кота, метнувшегося ей под ноги тугим шерстяным клубком.

Она почти пела, повторяла на разные лады: сейчас, сейчас, сейчас…

Кот в блаженном экстазе терся об ее длинные худые ноги топ-модели.

Василиса вытащила из холодильника банку кошачьих консервов. Глянула на крышку – куриная печенка, ну что ж…

Плюхнула еду в кошачью миску – налетайте, пан Бенедикт.

Потом они сидели на диване, обнявшись – донельзя довольные друг другом: сытый толстый кот и его изящная хозяйка, грызущая по старой модельной привычке вместо полноценного ужина лишь диетическую галету со стаканом обезжиренного молока.

Василиса звонила по телефону своей приятельнице Арине Павловне Шумяковой. Та тоже работала в музее смотрительницей, и воскресенье было ее рабочим днем. Но она уже вернулась с работы и дремала перед телевизором.

– Ариша, что я тебе расскажу. У нас тут такой ужас в Красногорске. Хорошо, что ты на выставку кошек вырваться не смогла, а то бы точно инфаркт заработала. Их всех прикончили!

– Кого? – Арина Шумякова ничего не поняла, но судя по голосу, встревожилась.

– Кошек! Всю «Планету» одним махом вырубили окончательно и сразу. Погоди, погоди, я тебе все по порядку. Ты сидишь или стоишь там? Лучше сядь. А то у тебя нервы слабые, а у нас тут просто массовое истребление, понимаешь? Настоящий геноцид.

Глава 8
Неугомонная Анфиса

Телевизионщики довезли Катю до самого ее дома на Фрунзенской набережной. По дороге она молча и быстро накатала на ноутбуке статейку-отчет об открытии этого нового отделения полиции, присоединила фотографии, сделанные телевизионщиками, скачав их с флешки камеры, и отправила по электронной почте в «Криминальный вестник Подмосковья».

Дома она кинула сумку в прихожей, сбросила лодочки на шпильке и без сил опустилась на диван. Воскресенье… вот так съездили, называется, в район. От хорошего настроения – одни клочки-оборвыши…

Она смотрела в темный телевизор, как в черный квадрат. Потом встала и машинально начала переодеваться. И тут в домофон раздался энергичный сердитый звонок.

Ага, Анфиса – подружка, мы же договаривались…

Катя нажала на кнопку домофона, и, распахнув дверь квартиры, ждала, когда Анфиса явится.

И та явилась – пылая досадой и праведным гневом.

– Привет, – кротко сказала Катя, запуская ее внутрь, в недра квартиры.

– Я просто не знаю, что я с тобой сейчас буду делать, – зловеще пообещала Анфиса.

Низенькая, полная, круглая, как шарик, она раскраснелась, темные кудрявые волосы ее рассыпались по плечам.

– Анфиса, прости, я немножко опоздала.

– Она опоздала! Это ты называешь «немножко опоздала»?!

– Я же сказала, что с утра в районе. Ты что, на улице ждала, во дворе? Ты бы позвонила, мы бы тебя по пути из дома забрали.

– Из какого дома, в каком дворе? Кать, ты что? Ты вообще помнишь, что мы встретиться договаривались сегодня утром? В одиннадцать?!

– Естественно, помню, – Катя энергично закивала. – Я, правда, слегка опоздала, ну прости.

– А где мы встретиться договаривались, это ты помнишь?

– Дома у меня, то есть… нет, ах ты черт… ну конечно!

– В нашем кафе на уголке, вот мы где встретиться договаривались! В одиннадцать часов, а сейчас два!! – Анфиса погрозила телевизору кулаком. – Это ты виновата, что у меня ожирение второй степени. Вечно ты так. С тобой договариваешься встретиться в кафе, а ты не приходишь. А я все назаказывала на двоих. И что мне остается? Я начинаю есть, как молотилка, – Анфиса подбоченилась. – Пока тебя жду, гдетытамбродишь… я все до последнего пирожного съедаю. А в результате, вот, ты глянь – эти бока, весь этот жир, вся эта задница стокилограммовая – это все твоя вина!

Как все полные люди, толстушка Анфиса обожала винить в своей страсти к сладкому и пирожным кого угодно – только не себя.

– Это все ты виновата, что я жиртрест. На меня и так мужики не смотрят, а ты еще подстрекаешь меня все больше и больше есть.

Тут Анфиса лукавила – мужчины на нее смотрели, и даже очень. Только определенная категория. И эта категория не совпадала с идеалом самой Анфисы Берг ну никак. Ей всегда нравились высокие спортивные поджарые брюнеты и блондины лет тридцати в хорошо сшитых костюмах из дорогого магазина и с чувством юмора. А вот сама она своими пышными формами производила просто убойное впечатление на дядек лет этак за пятьдесят – лысых, солидных, толстых, громогласных и простых, без всяких там заграничных фишек и закидонов.

Катя много раз советовала Анфисе сменить, так сказать, свои приоритеты и поласковее взглянуть и на пятидесятилетних дядек тоже. Многие из них – большие начальники и вообще люди умные, прожившие жизнь и ценящие в женщине именно ее плодородное женское естество.

Но Анфиса лишь вздыхала. И снова, если на ее пути попадался молодой, длинноногий, спортивный, в джинсах и на мотоцикле, теряла из-за него голову.

Влюблялась без памяти, а потом ревела на Катином плече из-за неразделенной любви.

– Анфиса, прости меня. Я про кафе наше совсем забыла. Я в Красногорск ездила. Там дело тошнотворное.

Анфиса сразу перестала разоряться.

– Что за дело? – спросила она.

И Катя рассказала про массовое убийство в «Приюте любви».

– Не человека убили. Это кошки… но до такой степени страшно там и… жалко их… Как вспомню, – Катя покачала головой, – что-то запредельное просто.

Анфиса выслушала молча и обняла ее за плечи.

– Прими-ка ты душ, подружка, – сказала она. – Смой все, всю эту мерзость. От ужасных воспоминаний и дурных мыслей очищаемся водой и крепким свежим чаем. Я сейчас заварю.

Потом они сидели на кухне.

Горячий чай Катя пила жадно. А вот есть после «Приюта любви» не могла.

Анфиса тоже не ела – за компанию.

– Ладно, – сказала она. – Найдут они там в Красногорске этого живодера. Раз уж у них подозреваемый уже есть. Найдут и посадят. А тебе надо встряхнуться. Эй, слышишь меня? Тебе нужно встряхнуться. Можешь взять отгул?

– Могу, – Катя кивнула. – У меня есть. Что, хочешь поехать куда-нибудь?

– Мы не поедем, а пойдем с тобой. И проведем самую незабываемую, самую волшебную ночь в нашей жизни. О которой долго, очень долго потом будем помнить.

– И где же мы проведем такую ночь? В СПА-отеле?

– В Музее на Волхонке.

– Шутишь, Анфиса.

– Я шучу? – Анфиса улыбнулась. – Да ты не представляешь, какой это проект. И он целиком мой. А ты будешь мне помогать. И эта ночь станет сказкой.

– Я не понимаю. Музеи на ночь закрываются.

– Ты про Ночь музеев слышала?

– Конечно. Но это ведь шоу, – Катя пожала плечами. – И потом, там всегда толпы народа. И в полночь всех вон все равно вытуривают.

– У нас не будет никаких толп. И вся ночь – от заката до рассвета в музее – наша.

– Анфиса, ты, кажется, грезишь.

– Я грежу? Да все уже на мази. И разрешение на ночную съемку есть, и все обговорено, все бумаги подписаны. Музею на Волхонке сто лет. И в год столетия музей открывает свои двери в Ночь музеев.

– Да туда не попадешь, ты что, все туда ринутся, вся Москва.

– Это будет ночь лишь для нас, – Анфиса, словно фея из сказки, взмахнула пухлой ручкой. – Для меня, для тебя, ну и для персонала тоже. Никаких посторонних, никаких зевак. Они будут делать репетицию Ночи музеев, понимаешь? Смотреть, как у них там все отлажено и функционирует. С закрытия и до рассвета. А я… мой проект так и называется: Век музея. Фантомы и легенды ночи. Нет, ну ты скажи, разве это не грандиозно?

– Это классно, Анфиса!

– Нет, ты скажи честно: разве никогда тебе не хотелось побродить по музею ночью? Свет мягкий, такой зыбкий… верхние огни потушены… и все эти картины и статуи, которые смотрят на тебя… Итальянский дворик… Микеланджело… Эти греческие фризы… Египетский зал… Кать, там ведь мумии настоящие!

– Неужели они согласились пустить тебя ночью на съемку?

– Не только согласились, но и не чинят никаких препятствий. Обычно съемка в музеях запрещена. Но это же столетний юбилей. А в музее такая аура… там такие легенды… столько всего про эти залы рассказывают, и страшного тоже. Я предложила им свой проект. И они сразу согласились, представляешь? Старший куратор отдела личных коллекций Виктория Вавич видела мои фотоработы в галерее на Гоголевском, оказывается. Вот повезло-то мне!

– Та выставка про Север? – спросила Катя.

В галерее на Гоголевском Анфиса выставляла свои фотоработы после поездки на Север – в Архангельск и на Новую Землю.

– Ага.

– Ну, тогда ничего нет удивительного, что она хочет поручить тебе эти самые фантомы и легенды ночи, – сказала Катя. – Та выставка про Север была такая… ах, Анфиска, у тебя огромный талант, ты художник!

– Хорош подлизываться, – Анфиса встала и распахнула холодильник. – Ку-ку, сезам! О, у тебя тут есть чем перекусить! Я уже опять проголодалась. Значит, решено, ты берешь отгул, и мы с тобой чешем на всю незабываемую ночь в музей.

– В какой день мне брать отгул? – спросила Катя.

– В среду.