Антропологические путешествия

Швейцарский пазл

Население Швейцарии – пол-Москвы, чуть больше. С Россией и сравнивать нечего, тем не менее, в отечественной федерации больше единства, чем в Конфедерации Гельветика: в каждом из 26 швейцарских кантонов свои законы, праздники, обычаи, конституция, гимн – настоящий пазл. По другому счету кантонов 23, из них три полукантона. Государственных языков – четыре: немецкий, французский, итальянский и ретороманский, но в каждой части страны говорят только на одном из них. Ретороманского не знает никто, кроме 50 тысяч жителей соответствующего кантона (Давос и Сент-Мориц, самые фешенебельные курорты – там), но и другие «чужие» государственные языки не в ходу. Зачем франкофонному женевцу итальянский или немецкий? Или жителю Цюриха – французский и итальянский? Франкофоны в немецкоязычную часть не ездят, и это взаимно, а тичинцы, италоязычные, по-немецки говорить вынуждены: львиная доля туристов – алеманические швейцарцы и немцы. Алеманический (по-франкошвейцарски, или, что то же, по-романдски) – значит, житель немецкоязычных кантонов. Тут – внимание – терминологический букет таков, что разобраться трудно не только иностранцу, сами швейцарцы затрудняются описать свою страну целиком, будто она так велика, что всего в ней не охватишь и не упомнишь. Страна точности – самых совершенных часов в мире – расплывчата во всем, что касается ее самой. Примеры двуязычия есть: Люксембург, где у всех два одинаково родных языка, Бельгия, где города делятся на фламандские и франкоязычные, а жители владеют одним как родным, другим – как выученным. В Швейцарии все сложнее. Немцы не понимают немецкоязычных швейцарцев, а швейцарский французский хоть и соответствует оригиналу, но отличается более медленной речью и как бы литературным, не разговорным, словарем.

Летела я в Женеву 11 сентября. – Не боишься? – спросили меня перед отъездом, учитывая памятную дату. «Это же Швейцария, – ответила я, – ни в ней самой, ни в ее самолетах еще никогда ничего не происходило». Причем, не потому что к этому нет теоретических предпосылок – страна интернациональная, одних мусульман проживает больше полумиллиона (на 8,5 млн жителей), и вопрос эмиграции стоял остро, пока не приняли в сентябре 2006 закон об ужесточении, немецкоязычные кантоны были за новый закон, франкоязычные – против. Дело в самой сути Швейцарии – это страна покоя. Нейтралитет – государственная доктрина, но и сам уклад жизни таков, что роль врага исполнять некому. Единственный реальный хозяин страны – ее народ, потому всякий вопрос решается не волей правительства, а референдумом. Кантоны голосуют, и если это вопрос внутренний, то каждый кантон остается при своем, а если общешвейцарский (как с законом о мигрантах), то принимается вариант, за который проголосует большинство кантонов. Их количество, кстати, тоже неоднозначно: при одном счете – 26, при другом – 23 плюс три полукантона.

Франкошвейцарцы жалуются: алемаников в стране большинство, потому все выходит по-ихнему. А эти две национальности никогда ни в чем не согласны. Впрочем, можно ли применить к Швейцарии слово «национальность»? Разговариваю с женевцами (так называется не только город, но и кантон): «Наша культура – французская, и кухня, и вкусы. Вот когда Кальвин провел здесь реформу, и Женева стала протестанской, то жители ездили в Каруж, который тогда принадлежал Франции (Савойе, которая теперь – часть Франции). Потому что кальвинизм – это строгость во всем: еда должна быть скромная, то есть невкусная, одежда почти монашеская, никаких украшательств в архитектуре и интерьерах. Иконы, скульптуры и картины Кальвин сжег, запрещая всякие изображения, ни вина выпить, ни погулять-повеселиться. Вот и ездили в соседний католический Круаруж – глотнуть воздуха». Я немедленно захотела туда поехать, это несколько остановок на трамвае от центра Женевы. Маленький городок, по сравнению с Женевой – может, чем-то и напоминающий французские (савойские) поселения, но не самые выразительные.

Кальвинизм оставил свою печать на кантоне Женева, здесь надо искать не красот, тут решаются важные дела (европейская штаб-квартира ООН), регулируются финансовые потоки (ВТО), вот скамейки – это средневековые банки: на них меняли деньги, давали взаймы, а если какой меняла и ростовщик обманывал, его скамейку ломали. Скамейка – это banca (отсюда банк), сломанная скамейка – banca rotta (отсюда банкрот). А вот скамья, на которой любил сидеть Карамзин – 126 метров длиной. Вдоль нее идет каштановая аллея, на которой один каштан, дальний, согнувшийся в три погибели, называется «официальным». Нечто вроде сурка Фила по-женевски. День прихода весны в Женеве – это день, когда официальный каштан выпускает первый листик, о чем радостно сообщается в новостях. Традиции – почти двести лет, но в отличие от сурка, каштан все тот же. В последние годы климат сбоит настолько, что листок полез в январе, потом и вовсе в декабре, и городские власти задумались о том, не спилить ли его. Может, оттого и сбои, что он слишком стар, того и глядишь, помрет на рабочем месте, и весна больше никогда не наступит.

Сидеть на улице в центре Женевы – то же, что на берегу озера в парке, только вокруг – городской коловорот и отовсюду смотрит история своими башнями и храмами. Вот писатели и облюбовали себе всякие скамейки, а Байрон – камень, на котором сочинял третью песнь «Чайльда Гарольда». Устав, брал лодку и катался по Женевскому озеру. Он приехал сюда после падения Наполеона (с 1798 по 1815 Швейцария принадлежала Франции) – Женева переживала очередной подъем. С 58 года до н. э., когда гельветы, населявшие Швейцарию, пытались побороть Цезаря, подъемов было много. Женевой Женеву как раз Цезарь и назвал: от слов «исток» и «вода», так же назвал и Геную (Genova) – потом их развело произношение. А поэт-лорд, однажды кружа на лодке по озеру со своим другом поэтом Шелли, попал в шторм. Выбрались они только у замка Шильон, возле самого русского в Швейцарии городка Монтрё.

В замке, принадлежавшем савойскому герцогу, была тюрьма. Кого казнили – вешали, обрезали веревку, и тело, съезжая по устроенной под виселицей «горке», наподобие нынешних детских, падало в озеро. Лорд Байрон был впечатлен местом и, как мальчишка, вырезал на одной из колонн узилища свое имя. Побывал, мол, но об этом и так все знают, благодаря его знаменитой поэме «Шильонский узник». Удивительно, конечно, что на озере может быть шторм, но в Швейцарии озера – это океаны, в них – исток главных европейских рек, Роны и Рейна. Швейцария – Европа в миниатюре. И вся прорезана озерами. Я даже подумала, что эмментальский сыр потому такой, с большими дырками, что сама страна – вся в глазках озер. Женевское озеро называется так только в Женеве, в других кантонах возмущаются: «Это озеро Леман, а женевцы его все время присваивают».

«Мы окружены Францией, там – Эвиан, тут – Аннси, здесь Лион», – показывают мне – и вон, вдалеке, снежный Монблан». Только я было понимаю, что женевцы – франкофилы и почитай что французы (хоть и не наблюдаю сходства с Францией), как мне немедленно объясняют, что Франция для женевцев – вовсе не пример для подражания, и французские нравы кажутся им дикими: «Что это такое, чуть что – забастовки, демонстрации, неужели нельзя спокойно созвать референдум и проголосовать?». Жан-Жак Руссо – ему выделен мемориальный островок на озере в центре города – сбежал во Францию в 16 лет, так это тогда, в XVIII веке в Женеве было душно и пресно из-за кальвинизма (где его труды были запрещены, в то время как Вольтер, напротив, устремился из Парижа в Женеву), а в XIX веке пошла совсем другая жизнь. Появилось прогрессивное правительство, разрушило все крепостные стены (о чем теперь женевцы жалеют – не похвастаться стариной), разрешило исповедывать все религии, русский Кресто-Воздвиженский храм тоже тогда построили, русские традиционно любят Женеву, здесь и Достоевский жил и писал «Идиота». И женевцы любят русских – при поддержке Александра I, на Венском конгрессе (1815), Женева стала швейцарской. А прежде единственным послаблением кальвинистов был вот этот дом – лютеранская церковь XVII века. Тоже протестантизм, но помягче. Ее разрешили построить с двумя условиями: чтоб здание ничем не напоминало церковь (снаружи оно и выглядит как жилой дом) и чтоб лютеране заботились обо всех больных и нищих города. Ну они и заботились, и даже собирали всех гуляк в кутузку. Это в городской Ратуше, где правительство и куда любой может зайти, даже в зал, когда идет заседание, внизу – средневековый вытрезвитель, зарешеченная комнатка, теперь там подсобка. Для справедливости надо сказать, что Кальвин, хоть и сжигал, бывало, инакомыслящих на костре, но считался гуманистом, создавшим в Женеве «протестантский Рим», приютивший французских гугенотов после Варфоломеевской ночи, он создал Женевскую Академию и до сих пор имеет множество последователей.

Вон высоченная крепостная стена, единственная сохранившаяся, снизу на нее смотришь как из пропасти: Швейцария – многоуровневая, из-за гор, здесь все что не озера – Альпы. Стена – женевская святыня. В 1602 году савойцы, бывшие тогда отдельным герцогством, пытались взять эту стену штурмом, ночью. Некая жительница, матушка Руайом (фамилия ее значит – «королевство»), мать 16 детей, почему-то вместо того, чтоб спать, варила в это время суп в котелке. Заслышала шум и сбросила котел с кипящим супом на савойских солдат со словами: «Так погибают враги республики». Эта победа стала для женевцев главной в их истории, они же не вояки, не забияки, главное оружие швейцарской армии известно всему миру – красные (а теперь и любого цвета) складные перочинные ножи с крестом. Сначала их производили только для армии, потом – для всех. Мне даже, похватстаюсь, один из двух производителей этих ножей, Venger, подарил именной нож. Достану его в ночь с 11 на 12 декабря (в эту ночь в 1602 году и был сброшен котелок) и буду кричать: «Так погибают враги республики».

В Женеве чувствуется, что она никогда не была ни герцогством, ни королевством, а всегда – республикой. Однажды я была на празднике «Эскалад» (буквально – «карабканье», это когда савойцы карабкались по стене) в Москве. Его устраивала зам. посла швейцарского посольства, был шоколадный котелок, который разбивали об пол, всё как и положено по ритуалу. Я и думала, что это национальный швейцарский праздник. И вдруг выяснилось, что это только женевский праздник (зам. посла была из Женевы), другим кантонам он ни о чем не говорит, у каждого свои памятные даты. Флаг, правда, общий, и как раз родом из Женевы. Здесь генерал Дюфур создал организацию международного красного креста, а также взял и его «негатив» – белый крест на красном фоне – в качестве общеармейского флага, впоследствии он и стал государственным.

Дата рождения государства Швейцария так же условна, как и все остальное в краю точных часов. Официально – в 1291 году, когда объединились три кантона, один из них Швиц, который и дал название стране (дата эта была выбрана в 1891 году, другая дата – 1815, независимость, третья – 1848, принятие федеральной конституции). Последний, 26-ой кантон – Юра – возник только в 1979 году. Он, как и Женева, франкоязычный. По географии швейцарские языки различить легче всего: запад – французский, юг – итальянский, север – немецкий, как расположены на карте и сами страны-«прототипы». Кантон Юра – по молодости своей и самый бедный, если вообще это слово применимо к Швейцарии. Ни банков, ни часов, ни шоколада, только тот самый заводик Venger, который подарил мне именной нож. Зато – тишина и то что называется «аутентичность», ненапомаженные средневековые городки, в одном из них, Сант-Урсан, я ела форель, пойманную прямо на сковородку, и еще раз убедилась, что часы лежания на ледяных подушках выветривают из рыбы память реки, а она самая вкусная и есть – река.

В Сант-Урсане тишину кантона нарушала толпа школьников. Я удивилась: вроде не каникулы, а дети гуляют – выяснилось, что в школьной программе есть неделя, когда учеников отправляют путешествовать по другим кантонам: познавать родину. В одних они учатся ориентации на местности (как здесь), в других – занимаются спортом, в соседнем городе (и кантоне) Невшатель, куда я поехала, облизываясь после форели, для них на улице построены павильоны, где они изучают профессии. Павильоны открытые, как для какой-нибудь экспо, в одном стог сена и живая корова, ее учатся доить, в другом пилят доски, и так вся центральная улица перекрыта четырьмя тысячами школяров, осваивающих сельское хозяйство и строительство. На практике легче сориентироваться в выборе профессии. Город сносит неудобства безропотно: «Дети – наше будущее». Да тут даже полицейские выглядят так, что грозности в них – никакой: добродушные ребята в разноцветных маечках. Эта униформа такая, в 2005 году ввели. До этого у каждого кантона была своя полицейская униформа, но из экономии решили сделать одну – для франкоязычных (веселенькую), другую – для немецкоязычных (строгую).

Самая высокая точка Невшателя – замок Novum Castellum 11 века (отсюда и название города: Neuchatel значит – Новый Замок). Вокруг было озеро. По мере того, как озеро отступало, город расширялся вниз, так что чем ниже расположен квартал, тем более молодому веку он принадлежит. XX идет по берегу нынешних озерных границ. Потрясением были автоматы-андроиды в Музее Изящных Искусств. Это три куклы в человеческий рост, которые создал в XVIII веке часовщик и гениальный человек Пьер Жаке-Дроз. Их можно назвать первыми компьютерами: одна кукла пишет, макая перо в чернильницу, задумывается, голова ее двигается, она может написать любую заданную фразу из сорока слов латинскими буквами. Вторая кукла играет на клавесине. Нажимает пальцами на клавиши, и звук рождается так же, как если бы играл живой пианист. Третья кукла рисует любую заданную графическую картинку, от портрета до пейзажа. Оказалось, что труднее всего – писать, этот механизм самый сложный из трех. В свое время андроиды произвели фурор при всех королевских дворах, и часы Дроза благодаря этому прославились тогда больше других (они есть и сейчас, и делают их потомки той же семьи).

У Невшателя есть второе название, почему-то по-английски – Watch Valley – и почему-то переводящееся в туристических проспектах для русских как «долина точности» (а не часов). Здесь сосредоточено большинство часовых марок. Второе место – у Женевы, она же и родоначальник. Связано это все с тем же Кальвином, который запретил всякие украшения, и мночисленные женевские ювелиры вынуждены были искать лазейку для выживания, ею и стали часы. Началась женевская часовая эпопея в 1536 году, когда французские гугеноты массово эмигрировали в Женеву. Среди них были ювелиры, художники и механики, объединив свои усилия, они и наладили собственно часовое производство, до того в мире существовало лишь несколько «переносных» (то есть, не башенных) миниатюрных (размером с кулак) экземпляров. Воочию всю историю часов можно увидеть в музее Патека-Филиппа. Там на трех этажах собрана уникальная коллекция, от первых в мире до именных часов королевских особ, Штрауса, Чайковского, Вагнера – почему-то именно наследники композиторов согласились расстаться с ними ради музея. Тут и часы-произведения ювелирного искусства (11 миллионов долларов – самые дорогие), и с поющей механической птичкой, и часы-картины, и часы-книги, и восемь тысяч томов книг о времени. Я к часам равнодушна, но была впечатлена. Особенно, когда смотрела на солнечные часы, которые есть почти во всех швейцарских городах. Что ж такое, думаю, все они показывают неправильное время. Тут-то мне и объяснили, что это точные швейцарские часы врут, а солнечные говорят правду. Потому что все наше время – условное, часовые пояса сдвигаются поминутно, а не сразу – на час по прочерченной границе. Швейцарцы это хорошо чувствуют в силу размытости собственных культурных границ. И даже про точность часов не обольщаются: все это – уловки разума.

Женевских часовщиков стало так много, что они потекли в провинцию, и выбрали себе кантон Невшатель, почему он и называется Долиной Часов. Большинство поселилось в городке Шо-де-Фон. Сегодня он ничем не примечателен – сгорел, поскольку был весь из дерева, и теперь перестроен по манхэттенскому принципу: параллельные и перпендикулярные улицы. Но городок этот – родина современной архитектуры. Можно сказать иначе – место, где умерла классическая архитектура. Здесь в 1887 году родился Ле Корбюзье, настоящее его имя – Шарль-Эдуард Жаннере. Он учился здесь же, в Шо-де-Фон, на художника, но его педагог посоветовал ему попробовать себя в архитектуре. И Корбюзье начал: сперва построил дом в стиле арт-деко для учителя, потом – для родителей, после третьего дома отправился путешествовать. Его первым идеалом стала Пармская обитель (где все вместе и каждый в отдельной келье), вторым – производственные здания в Германии (функциональность), третьим – Турция (простота бедных домов). Потому построенную им по возвращении в родной город виллу прозвали «Турецкая вилла». Думали, что так строят в Турции, хотя вовсе и не так.

«Турецкая вилла», спроектированная им по заказу одного из часовщиков, примечательна тем, что хотя она и сохраняет признаки «нормального» дома, но в ней все пять принципов Ле Корбюзье, сформулированных и примененных в его радикальной архитектуре позже, уже присутствуют. Каркас дома, построенный по принципу кристаллической решетки (на которую можно навесить любой фасад и сделать внутри свободную планировку, поскольку нет несущей стены), плоская крыша, стена-окно и столбы, позволяющие дому «висеть в воздухе». И все из железобетона, разумеется. В Турецкой вилле есть и любимый архитектором символизм: центр дома – квадрат (Земля), левое крыло – полукружье Солнца, правое – Луны. Потом он напишет огромный трактат, назвав основу нового зодчества модулором – это перенесение пропорций человека и золотого сечения на архитектуру. Короче, небоскребы, стеклобетонные коробки и конструктивистские каракатицы взамен «симфоний в камне» стали возможны благодаря Корбюзье из кантона Невшатель. Но на нем дело не кончилось. Один из самых прославленных архитекторов сегодняшнего дня – тоже швейцарец, Марио Ботта, в Невшателе он соорудил Центр Фридриха Дюренматта.

Дюренматт хоть родом из Берна, но последние двадцать лет провел здесь. Купил дом, оставив завещание, чтоб тут сделали музей и развесили его картины. Он считал себя, прежде всего, художником, но в этом качестве признания не получил. Ботта встроил дом Дюренматта в конструкцию, где выставлены все картины и даже расписной туалет – с юмором, конечно, которым отличаются все произведения великого драматурга. В Центр наведываются литературоведы, для них есть даже гостевые комнаты, как в отеле, поклонники писателя тоже любят здесь клубиться за чашкой или рюмкой. Лучший памятник писателю. Если не считать Дрозовского писателя-автомата, который показывает цену писательского труда: чтоб он написал сорок слов, его надо программировать три часа.

От Дюренматта я перетекла к Набокову, в Монтрё, где он прожил в отеле Монтрё-Палас шестнадцать лет. Осталась мемориальная комната. Пытаюсь понять: что писателям медом намазано в Швейцарии? Догадка такая: здесь пространство разомкнуто, в нем нет жестких граней, оно переливается. Даже внутренних названий страны – шесть: Сюисс, Свицра, Свиццера, Швайц, Швайцерланд, Конфедерация Гельветика. Последнее – на номерах машин и в электронных адресах: CH – аббревиатура от Confederatia Helvetica, но для одних швейцарцев – это и не название вовсе («Наполеон, завоевав Швейцарию, назвал ее Республикой Гельвеция, это ушло в историю»), для других – суть страны. Я спросила у одного цюрихца, что объединяет все эти столь разные и разноязыкие кантоны, которым и дела нет одному до другого? Он ответил: Конфедерация Гельветика. Вместе держит то, что все здесь – не Франция, не Германия, не Италия, каждая со своей исторической конфигурацией, здесь собралось то, что противится строгости реестра. И время условно: Цезарь, Кальвин, Наполеон, Байрон, Набоков – все это не учебник истории, а краски Швейцарии. Даже Наполеон понял и так обратился к завоеванным: «Швейцария не похожа ни на одно другое государство, природа сделала Ваше государство федеративным, хотеть его завоевать – не дело мудрого человека». И фактически дал Швейцарии волю, отменив в 1803 году унитарную Республику Гельвеция. О швейцарский покой разбивались самые яростные волны.

Швейцария, занимающая первую строчку рейтинга конкурентоспособности стран мира последние десять лет, с 2006 по 2017-й, в списке мирового наследия ЮНЕСКО отмечена несколькими памятниками, и один из них – неожиданный, виноградники Лаво. Вино здесь, надо сказать, отменное, но его мало, так что оно дорого стоит и не экспортируется. Я поехала к этим виноградникам, неподалеку от Монтрё, не понимая, какое это имеет отношение к мировому наследию. Оказалось, речь о средневековых каменных террасах: альпийские склоны такие крутые, что лозе не выжить, земля из-под корней уползает. Потому и построили терассы. Как говорят местные виноделы: «У нас три солнца: одно – в небе, другое – отражение от озера, третье – отражение от террас». Камень прогревается на солнце и греет кустики в условиях нежаркого климата.

За полосой виноградников – городок Вёве, где жил Чарли Чаплин. Великий юморист тоже выбрал себе для жительства всевместительную и всесовместительную страну. Памятник в городе – само собой, но друг-шоколадник увековечил его в шоколадных чаплиновских ботинках, чтоб вспоминали артиста каждый раз, как съедят «ботинок», это и сейчас – лучший сувенир из Вёве. Цюрих тоже гордится своим кондитерским изобретением: называется «люксембургерли». Поскольку один люксмбуржец стал делать их в Цюрихе. – Когда? – спрашиваю я, изумленно глядя на хорошо известные мне французские меренги с кремом посередке, макароны называются – любимое лакомство Людовика XIV. – В XIX веке, – отвечают мне в главной цюрихской кондитерской Sprungli, она – одна из визитных карточек самого населенного, самого богатого и самого красивого швейцарского города. – Так они уж были в XVII во Франции, – замечаю я. – У них макароны, а у нас люксембургерли, – спокойно возражают мне и угощают. Вкусно – из-за кремов, разных, натуральных и свежайших.

В Цюрихе мне не с кем поговорить, на государственном французском языке никто ни бельмеса. Разве что хозяйка нового отеля Альден. Показывает, как сама дизайн наводила, брат строил, отец дал денег, и отель состоит исключительно из сьютов. Говорит, что сегодняшние завсегдатаи Цюриха по-другому и не живут, обычных туристов здесь меньше, чем миллионеров. Неправда, конечно.

Цюрих, разумеется, тоже на берегу озера, название Цюрихского у него даже никто не оспаривает. Я прокатилась на кораблике, мне показали Золотой берег, где виллы богачей. Говорят, тут самые высокие цены на недвижимость в мире. Правда ли, нет, не знаю, но охотно верю: таких цен, как в Цюрихе, я еще не видела. Хотя, говорят, где-то в неброских местах таится и дешевая жизнь. В этом меня уверяет владелец магазина русской книги (значит, русских много), сам он где-то в таком месте и живет. Но если учесть, что средняя зарплата в Швейцарии – шесть с половиной тысяч швейцарских франков, и этого едва хватает, то я уж не знаю: цены ли так высоки или представления о жизненных потребностях. Книжник, например, потому в самом Цюрихе не живет, что на семью из трех человек нужна минимум четырехкомнатная квартира, а в Цюрихе это дорого. Русские, судя по тому, что в ресторанах встречаются меню на русском языке, справляются. Работает в Швейцарии русских немало: чтоб говорить с клиентом на его языке. Здесь вообще работают чуть не одни иностранцы: во франкофонной части – французы, в италоязычной – итальянцы, в немецкоязычной – немцы. Потому что самим швейцарцам зарплаты кажутся слишком низкими: они в основном – рантье и банкиры. По разным причинам, но во все времена Швейцария остается интернациональной, перемешавшей языки и обычаи, и тем не менее, вовсе не похожей на пресловутый Вавилон, где все перестали понимать друг друга.

2007–2018