Дженга

Сон третий

Красный марсианский пейзаж. Крупные камни образуют вал с обеих сторон одноколейки. Под ногами мелкие острые камешки; попадают между пальцами, колются. Я иду по металлической ржавой рельсе, стараюсь быстро, но не получатся, все время теряю равновесие и сваливаюсь вбок. По наклонным насыпям везде женщины сапками рыхлят красную землю. Других цветов, кроме красного, нет, даже платки у женщин, как у работниц на картинах соцреализма. Куски рельс торчат из земли, как во время войны или разрухи. Впереди прямо на меня медленно едет поезд. Мне не страшно, он далеко и еле ползет. Пока я смотрела, как лучше подняться наверх, он мгновенно приблизился на опасное расстояние, так, что я явно почувствовала запах мазута. Переход к ужасу тоже был мгновенный, я почти вскочила по насыпи наверх.

Вокруг открылся южный пейзаж, горы в зелени, красивая даль. Я всматриваюсь, стараясь увидеть море, и чем напряженней я всматриваюсь, тем оно явнее прорисовывается. И вот я его уже вижу четко, даже различаю гребешки волн и бесконечное количество парусников.

Делаю определенное усилие глазами и приближаю изображение на палубе одной из яхт. Меня это нисколько не удивляет, как будто это обычное свойство зрения. Вижу Макса, он в белых шортах и красной майке. Волосы длиннее, чем обычно, красиво развеваются на ветру, стоит на краю палубы, наматывает на руку толстый канат. Стоит вполоборота. Вдруг разворачивается и смотрит на меня – прямо в глаза сквозь огромное расстояние. Не улыбается, просто смотрит. Из рубки выходит Кристина, очень взрослая, даже можно сказать слишком. Я издалека вижу возрастные складки у рта, хотя она и скрывается под широкополой шляпой. Фигура у нее божественная, изгибы как у Афродиты. Подходит к Максу со спины и кладет руку ему на плечо, тоже смотрит мне в глаза. Все происходит так долго, замедленно, я вижу каждую деталь. Никто никого не приветствует ни жестом, ни взглядом, эмоции на полном нуле.

Все резко меняется, когда Макс, бросив веревку, красиво, как пловец, ныряет в море. Картинка мгновенно удаляется, и я пытаюсь угадать, на какой из далеких белых точек были Макс с Кристиной.

Вижу его, он идет ко мне. Мокрый, волосы гладко прилипли к голове, тело глянцевое, как у дельфина, на руке красный след от каната.

– Сколько ж мы не виделись, Эбютер, год, два? Ты стала красивой, – говорил он и с каждым шагом приближался метров на десять.

– Два года, – соврала я.

Он подошел совсем близко, встряхнул головой, я ощутила холодные брызги на лице, одна капля на губе, я слизнула, – соленая.

– Сними майку, выжму,– предложила я и удивилась своей смелости.

Макс снял майку и отдал мне, улыбаясь, как пират. Я стала выжимать, а она мокрая, вода из нее льется ручьем мне на ноги, ведро вылилось. Он стоит передо мной, а я вижу только силуэт как напротив света. Когда он надел майку, мы встали рядом, оказывается, море было прямо у нас под ногами; вниз, по крутому утесу.

– Прыгай, не бойся,– сказал Макс.

Чувство доверия было таким всеобъемлющим, что я не сомневалась ни на миг, что так и надо сделать. Страха ни грамма.

Я закрыла глаза и прыгнула. Сначала ощущала, что лечу, по щекотке внутри, как на качелях, по плотному ветру, бьющему в лицо. Летела долго, думала о том, как люблю Макса, потом решила, что скоро вода, и нужно принять вертикальное положение и обхватить колени.

Вдруг я перестала что-либо ощущать, стало любопытно, открыла глаза и однозначно поняла, что время остановилось. Все вокруг замерло, как в 3d фото. Я сама зависла над поверхностью. Отпустила колени и наклонилась вбок, чтобы рассмотреть, что между мной и морем. Сантиметров двадцать непреодолимого расстояния. Волны застыли как желе, воздух абсолютно неподвижен. Мой восторг трудно описать, я поняла, что первая из всего человечества ощутила остановку времени. Пространство есть, а времени нет…

Зазвонила мобилка: о, ужас, понедельник…

Глава 4

Пожалуй, впервые я шла в школу без приступа панической атаки. Безнадежной любви не существует. Надежда, как кешбэк, возвращается на твой сердечный счет. Причем чем больше ты в чувство вложишься, тем большего ожидаешь в ответ. Наверное, наша природа все-таки против неэффективной траты человеческого ресурса. Вот и я купилась на сердечную коммерцию, шла и придумывала взгляду Макса там, на набережной, все новые и новые смыслы. Я бы хотела отыграть с ним эту сцену у самого привередливого режиссера, чтобы все вокруг, операторы, ассистенты, артисты следующей сцены, нервно курили и поглядывали на часы, а он все требовал и требовал повторить все сначала. Мы в сотый раз сталкиваемся и внимательно смотрим друг на друга. Оператор выхватывает взгляд крупным планом, чтобы в нем было и открытие, и недоумение, и любование, прикрытое циничным прищуром и еле заметной ухмылкой.

Я знала, что это Макс тяжело плюхнулся рядом на скамейку и стал вытряхивать из мешка кроссовки. Даже ему, владельцу единственной тетради, приходилось носить сменку. Каждое утро Ларисаванна была на своем посту, мимо нее не удавалось прошмыгнуть незаметно даже Кочкину по кличке Сквозняк. Его способность незаметно оказываться рядом, из ниоткуда была физической загадкой. Учителя вздрагивали, когда он о чем-то их спрашивал, думая, что они в кабинете одни. Кочкин похож на стручок, голова на макушке оканчивается конусом, и ножки такие тонкие, что любые, даже узкие брюки на нем болтаются. Как-то биологичка рассказывала про микроцефалов, все заржали, и была попытка сменить прозвище, но Сквозняк победил своим кратким звучанием.

– Блин, откуда у нее такой иммунитет,– Макс махнул подбородком в сторону Лариски.

– Яд сглатывает, он полезный, – буркнула я, он хмыкнул.

– Помнишь, как она в той четверти заболела на неделю, прям каникулы получились, я у расписания лезгинку готов был танцевать, – наши истории нашли точку отсчета.

Парадокс, мы учимся девять лет в одном классе и никогда вот так тет-а-тет не разговаривали. Между нами как будто целлофан, изолирующая пленка. Даже сейчас мы только сделали в ней лишь небольшое отверстие.

Макс взял уличные кроссовки в руки и пошел к лестнице; походка у него умопомрачительная, движения не резкие, но очень уверенные. По-спортивному, немного подскакивая, поднялся по ступеням.

– Уфимцев, следующий раз убирай обувь в мешок, трясешь грязью, – прошипела вслед Ларисаванна.

Первым уроком была геометрия, начиналась она с неизменного ритуала. Мы садились на места, и Лариса своим чревовещательным голосом командовала:

– Разложили на парте необходимые принадлежности к уроку.

Мы выкладывали инсталляцию из ручки, тетради, линейки, карандаша и циркуля. За мою ученическую жизнь еще ни разу не было, чтобы что-то у кого-то отсутствовало. Перед уроком мы носились по всей школе выпрашивая недостающее.

– Все к уроку готовы! – никогда она не говорила ни то, что мы молодцы, ни то, что это хорошо, просто как факт.

Такое продолжалось уже пять лет, те, кто был без циркуля, просто вымерли, как динозавры. Можно было сэкономить пять минут урока, но, если бы этого хоть раз не случилось, Земля бы точно от удивления сошла с орбиты.

Все, включая Макса, на уроке не шевелились и даже реже дышали, Лариска по-крокодильи за сто метров чувствовала, как добыча спускается воду, и уже плыла к этому месту, выдвинув вперед страшную пасть. Она подходила к жертве и проверяла тетрадь; если в тетради была хоть одна помарка, несла добычу в зубах к доске, и там бедная газель блеяла до конца урока об окружности, вписанной в многоугольник и описанной вокруг него.

По школе во всех углах можно было встретить заклинателей змей, они стояли с тетрадкой, вознеся глаза вверх, и бубнили: «Если при пересечении двух прямых секущей накрест лежащие углы равны, то прямые параллельны». У нас школа была прям с геометрическим уклоном.

Даже Макс, которому всегда все было параллельно, сидел на ее уроках неподвижно, округлив спину, в позе мыслителя Родона.

Зато горе было тому учителю, урок которого был следующий. Это как потрясти и открыть бутылку с газировкой. Мы хором ржали особенно старательно над каждой шуткой, ерзали и отвлекались, бросались замазками и разрисовывали тетради соседа, в рандомном порядке просились выйти, и, если повезло, и нас отпускали, бежали в самый удаленный в школе туалет. В общем, этот был тот самый неуправляемый хаос. Все физичкины законы работали: если где-то выброс энергии подавлять, как в черном пятне на солнце, то она обязательно вспышкой выбросится рядом.

Ко второму уроку явилась Барыкина, почти каждый понедельник она «сдавала утром анализы». Геометрии она боялась, как смерти, а может, и больше, и как все пытаются смерти избежать, так она избегала встречи с Лариской. Лера была известная в школе суицидница, ее часто направляли во всякие инстанции из-за порезов на руках, но я думаю, это была часть ее стратегического плана самозащиты. Ларисаванна с ней боялась перегнуть палку, чтобы случайно не угодить к Малахову на передачу.

В понедельник после геометрии у нас была история, поэтому весь удар цунами на себя принимала Оленька, наша классуха. Не знаю, как такие беззащитные особи попадают в образование, за что внешние силы карают таких безобидных существ ошибочным выбором. Оленька была блаженная, прощала нам почти все, надеюсь, на небесах ей это зачтется. Говорила она быстро, скороговоркой, видно пыталась в ту минуту внимания, которую к себе вызывала, передать нам максимум информации. Среднего роста, неизменно с хвостиком на затылке, в целом даже не такая полная, как казалась из-за пышных одежд, которые носила, она мало чем цепляла взгляд современных подростков. Пацаны ржали, говорили, если бы она хоть немного оголила декольте, воспитательный процесс шел бы бодрее.

В начале урока она минут пятнадцать освещала все наши текущие победы, такой дайджест недели, все время приговаривая: «Ну, кто так делает…» на что весь класс гоготал: «Это все Сквозняк!». Потом, не проверяя домашнее задание, потому что давно поняла безнадежность этого этапа урока, переходила к новой теме. Надо сказать, рассказывала она вполне интересно, история явно наполняла ее такую неисторическую жизнь событиями. Говорила быстро, постоянно вставляла в речь замечания, даже пыталась повышать голос при этом:

– Влад, вытащи наушники из ушей!

– Марина, повернись к своему месту!

– Дима, убери ноги с прохода!

И так почти до конца урока, потом выдыхалась, от полного отчаяния на ходу придумывала нам задание по учебнику. Пока мы минут пять пытались найти параграф и вникнуть, Димон смотрел на часы, чтобы вовремя начать обратный отсчет до звонка: десять, девять, восемь… Мы смахивали все с парт в портфель и, приняв позу среднего старта, ждали нуля, чтобы рвануть в столовую. Вдогонку нам неслось домашнее задание, которое никто и не думал записывать.

Столовая была местом живого общения, как бы ни орала на нас Ларисаванна (ее шипение было просто акустически не слышно, а потом те, кто у нее не учился, не были настолько зомбированы страхом), шум никогда не стихал. Наверняка гул взлетающего самолета мог быть заглушен одновременным разговором двухсот человек подросткового возраста, усиленным звяканьем прибором и многократно отраженным гладкими бетонными стенами столовой.

Макс молча выхватил у меня сотню, которую я зажала в руке, втиснутая в плотную очередь, пытаясь выжить в борьбе за пропитание, бросив на ходу:

– Что тебе?

– Пирожок с капустой и сок, – прокричала я, сделав в этот момент открытие, что все кричат, чтобы быть услышанными, и не слышно их по той же причине: круг, как во многом, замыкается.

Макс никогда не стоял в очереди, несмотря на то, что в школе еще учились одиннадцатиклассники, его авторитет был такого высокого рейтинга, что в перечень привилегий входило обслуживание вне очереди.

– Что тебе, Максим? – буфетчица, не прекращая считать сдачу по очереди, левой рукой выдавала с подноса пирожки Максу.

Держа в двух руках пирожки, упакованные в пакеты, и соки в коробочках, он выбрался из голодной толпы и высыпал все на стол. Сев, он разделил провиант; это означало, что сидеть придется вместе.

– Да, Жаннет, трескай побольше пирожков, а то на физре мяч поймаешь и улетишь в сетку, – сказал Макс с набитым ртом.

– Вот и полетаю заодно, – ответы у меня рождались всегда мгновенно и для меня самой неожиданно, я не контролировала этот процесс.

Я не умела говорить длинные монологи, они обычно существовали лишь в моей голове или на бумаге; все мое общение в школе состояло их коротких реплик. А с Максом – тем более я лишь мысленно вела бесконечные беседы.

После школы мальчишки собирались на баскетбольной площадке и до вечера бросали мяч, как чернокожие в американском кино про подростков. Поэтому я напросилась в магазин, чтобы лишний раз пройти по тропинке вдоль стадиона. Сегодня Макс был один, он сходил домой, переоделся и был в белом лонгсливе, поверх него – болотного цвета худи. Он как будто танцевал хип-хоп, резко перемещаясь вправо и влево, уходя от невидимого соперника, замедлялся у щита, прицеливался и неизменно попадал в кольцо. Я прошла незаметно мимо, боясь, что он услышит набат моего сердца, волоча ноги из ватина, впиваясь ногтями в середину мокрой и холодной ладошки, пытаясь снять внутренние судороги.

Сон четвертый

Длинная бесконечная очередь, люди стоят с определенной дистанцией строго друг за другом. Когда впереди стоящий делает небольшой шаг, ты тоже должен шагнуть вперед, иначе идеальный порядок нарушится. И ты только и ждешь, чтобы не пропустить этот момент. Передо мной спина мужчины; он толстый, постоянно вытирает пот с лица и неизменно прячет скомканный платок в карман. Тяжело дышит, и я переживаю, что он может сбиться, и тогда те, кто стоит за мной, затопчут меня. Я понятия не имею, за чем очередь, но знаю, что это мне очень нужно. Откуда-то спереди дошла волна, что всем не хватит. Вдруг кто-то резко выдернул меня из очереди и увлек с собой. Понятно – Макс. Я четко понимаю, что, если даже это была очередь к богу, в рай, я легко откажусь от места в ней ради того, чтобы сбежать с ним.

– Ты не знаешь, за чем была очередь? – все-таки интересуюсь я.

– За циркулями, – в голосе Макса ни грамма стеба, с таким у нас не шутят даже во сне.

Мы идем, держась за руки, и я ощущаю, что Земля круглая, именно не рельефно, а завернуто, как мяч.

Останавливаемся возле металлической вышки, и Земля как будто тоже перестает вращаться. Макс начинает ловко подниматься наверх по наклонной решетке, я понимаю, что мне нужно тоже. Я панически боюсь высоты. Когда по телику показывают, что кто-то куда-то поднимается, у меня сразу потеют ладошки, на них прямо собираются капельки пота. Железные конструкции – холодные и ржавые, я хватаюсь за них мокрыми руками. Медленно поднимаюсь, выверяя каждый небольшой шаг. Поднявшись на пролет, нужно перейти почти без опоры на противоположную сторону. У Макса все это получается легко и красиво. Вниз смотреть невыносимо страшно, но мы добираемся до такого уровня, когда спуститься еще страшнее. Чем выше, тем больше расстояние, которое можно только перешагнуть, перенести сначала правую ногу, поймать опору, дотянуться рукой до конструкции, перенести вес на правую ногу, ухватиться второй рукой и только потом приставить левую ногу на небольшую плоскую площадку. Бесконечно долго длилось мучение, от страха я была вся мокрая, сил не было даже улыбнуться Максу, стоящему на самом верху на небольшой площадке, расставив руки в стороны, ловя грудью ветер. Я поднялась к нему, мы еле вмещались вдвоем. Опорой служил лишь небольшой хлипкий поручень. Ни красота, открывающаяся с высоты, ни тесная близость с Максом не могла компенсировать мои страдания.

Земля явно сферически загибалась, как на рисунках Экзюпери, где Маленький принц стоит на своей планете, и ветер развевает его плащ. Один страшный вопрос висел в воздухе: «Как мы спустимся обратно?».

Когда мы обернулись, увидели широкую горку, спускающуюся вниз с вышки и уходящую вдаль так далеко, что ее конец уже был за округлым поворотом земли. От ужаса у меня фактически зашевелились волосы, я не почувствовала это, а увидела, как волосы оторвались от плеч и поднялись, словно сильно наэлектризованные. К тому же спускаться нужно было стоя на ногах. До седьмого класса мы с Амитой зимой катались с горки в нашем лесопарке. Горка нам тогда казалась высокой и крутой; когда я этой зимой прошла мимо, удивилась, какая она низкая и пологая. Помладше мы скатывались на санках, а постарше – стоя на ногах. Самая подходящая обувь для этого были сапоги на плоской и широкой подошве, они не разъезжались, когда ноги налетали на ледяные кочки. Поэтому небольшой опыт у меня был, но масштаб ожидаемого спуска был космический. Макс обнял меня сзади за плечи, чтобы правильно направить и очень аккуратно подтолкнул, понимая, что самой мне не решиться. То, что ждало нас дальше, даже еще страшнее, чем подъем. Горка была ледяная, даже снежная, вокруг уже темно, лишь извилистая лента, сходящаяся перспективно в точку, подсвечивалась жёлтыми фонарями. Мы пролетали повороты на огромной скорости, Макс то был рядом, то обгонял меня, подбадривая, как мог. Я летела со скоростью звука, знала, что выгляжу некрасиво и неуклюже, но мне было все равно, больше всего на свете я хотела оказаться внизу.

Будильник освободил меня от самого страшного сна в моей жизни…

Глава 5

Похоже, когда во сне я поднималась на башню, а потом скатывалась с горы, у меня поднималась и падала температура. Проходя в туалет мимо кухни, я бросила:

– Мам, я заболела, где у нас градусник?

– Я думала, хоть этой весной обойдется без гриппа, и прививку вроде делали, – она принесла мне в комнату чай, горячий бутерброд с вареной колбасой, шипучий «Терафлю» и градусник.

– Я побежала, если что, я на связи, звонить буду каждый час,– сказала, убегая на работу. Конечно, никто каждый час звонить не будет, при ее рабочем режиме, по которому даже туалетную комнату посещают по графику. Мама работает в Сбербанке простым операционистом, и если следовать логике "сапожник без сапог", денег и вправду у нас никогда не было. То есть они, конечно, существовали гипотетически, ведь на что-то мы худо-бедно питались и одевались, но так, чтобы я видела хоть их какое-то многокупюрное количество, – ни разу. Для свободного расхода и незапланированной покупки их не было никогда. Но к тому, чего не имеешь, не образуется привычка, это как не пробовать с рождения шоколад по причине аллергии и всю жизнь не хотеть его. Вот, скажем, на деньги у нас наследственная аллергия.

Хлопнула дверь, ключ провернулся два раза, заперев меня в квартире один на один с коварным вирусом. Когда жар поднимается до сорока, моя кровать начинает бредовые полеты вверх и вниз, как гроб с панночкой в «Вие». От этого начинается кинетоз, я даже как-то почитала о нем в Википедии, – это когда вестибулярный аппарат фиксирует ускорение движения, а глаза нет. Поэтому рядом с кроватью мама мне ставит желтый пластиковый таз, даже при взгляде на который кинетоз усиливается. Внутри моего организма разворачиваются военные действия. Вирус от места десантирования за день совершает марш-бросок вверх, в носоглотку и вниз, в бронхи, и в местах новой дислокации разворачивает длительную оборону, прорвать которую не могут ни самые сильные лекарства от кашля, ни капли от насморка.

Горячий бутерброд, одиноко оставшийся на тарелке, превратился в лодочку, сыр с колбасой завернулся вверх, а лист петрушки торчит сбоку как весло.

Когда температура падает до тридцати восьми, я засыпаю, проваливаясь в сон, как в колодец.

Сон пятый

Я стою у дома Макса; вечер, в окне горит свет. Дом пятиэтажный, кирпичный, серый, старый, деревья, густо растущие вокруг, гораздо выше него. Дверь балкона в торце здания на втором этаже приоткрыта, и в ней зажата занавеска. Я точно знаю, что это его балкон. Сквозь закрытую штору вижу фигуру: он ходит туда-сюда, рука согнута к уху, как будто разговаривает по телефону. Из-за угла дома появляется огромная Луна, как иногда рисуют на картинках, на ее фоне деревья вырисовываются черным узором, так, как если бы ветки были голые, хотя перед домом они с зелеными кронами. Пошел сильный дождь, а я стою и не могу сделать шаг, ноги вросли в асфальт по щиколотки, как будто застыли в жидком цементе. Мне очень холодно, вода стекает по телу ручьями, я почти голая, верх – полностью, внизу – непонятно, вроде что-то есть; закрываюсь, обхватив себя руками, губы дрожат, и зубы очень громко стучат друг о друга. Дверь балкона распахивается сквозняком. Макс выбегает, чтобы закрыть ее, и я вижу его силуэт на фоне Луны.

– Что ты там делаешь? – присмотревшись в темноту, узнает меня.

– Поднимайся ко мне, – предложение звучит естественно и заманчиво.

– Не могу, у меня ноги вросли, и я голая, – мне жутко стыдно, ведь сразу понятно, для чего я здесь.

Вдруг я понимаю, что стою в резиновых сапогах и могу просто вытащить из них ноги. Забегаю в подъезд, боюсь разомкнуть руки, чтобы он не увидел меня без одежды. Лестница идет не наверх, как обычно, а вниз. Тороплюсь, бегу босиком, ступеньки гладкие с истертой вогнутой серединкой, как в старых домах. Скорее, в теплую квартиру, к Максу. Выбегаю в вестибюль с турникетами, понимаю, что это метро, прохожу без оплаты и спускаюсь по эскалатору. Эскалатор работает только на спуск; со страхом осознаю невозвратность происходящего. Неопознанная станция метро, над головой бесконечный свод, потолок неразличим, темно, никакого оформления, серые стены, пути только с одной стороны. Горит табло, на нем 00.00. Жду поезда, переступая с ноги на ногу, от холода гранитного пола ступни жжет. На перроне несколько человек, все в одинаковых длинных серых пальто. Подъезжает не поезд, а открытая плоская платформа с углем, останавливается на уровне перрона, все заходят на нее, и я тоже. Садимся прямо на уголь, кто-то протягивает мне мужскую рубашку, байковую, несвежую, я очень благодарна, надеваю, и становится немного легче. Едем сначала по тоннелю метро, потом выезжаем наверх, по обе стороны серая бетонная стена с ужасными граффити, изображены монстры, вурдалаки, ящеры, вокруг много мусора. При этом постоянно фоном звучит веселая тарантелла из «Крестного отца». Кто-то толкает меня в плечо:

– Тебе на следующей, не пропусти, поезд в обратную сторону не едет.

Выхожу на платформу, широкая лестница наверх. Я совсем одна, поднимаюсь и внезапно оказываюсь перед дверью. Такой радости и облегчения я давно не испытывала. Звоню долго, не отрывая пальца от кнопки, слышу звук открываемого замка, ручка поворачивается, дверь открывается, но внутри никого нет, темный коридор. Вхожу в теплое помещение; впереди, в одной из комнат желтый свет. Макс сидит на старинной, с железными, коваными спинками, кровати и читает книгу. На обложке явно вижу автора "А.П. Чехов". Протягивает ко мне руку:

–Ты так долго, давай скорее ко мне, я тебя согрею.

Я ныряю к нему под одеяло, обхватываю руками и ногами, как нагретый на солнце горячий камень, и тепло мощным потоком поступает ко мне. Он гладит меня по мокрым волосам, и я чувствую его запах. Согрелась, жутко захотелось спать, глаза слипаются, словно намазаны клеем, открывать их приходится с силой – еще немного, и я засну во сне. Слышу шум в коридоре, в комнату заходят одноклассники, Кристина выходит вперед, совсем лысая, с татуировкой на шее, одета, как панк.

Кристи начинает кричать, плакать и отрывать меня от Макса. Мы деремся, больно, жестоко, я бью ее по голове, она меня в пах, в желудок. Вдруг вместо Кристины десяток черных кошек набрасываются на меня со всех сторон, я чувствую, как маленькие острые зубы впиваются в руку, ногу, очень больно, я хватаю кошек за шею и отрываю от себя как пиявок…

Просыпаюсь я вся в поту, подушка мокрая насквозь.

Бутерброд ещё больше изогнулся, края сыра подсохли, петрушка поникла. Хоть на воду спускай, наверное, поплыл бы…

На следующий день стало легче, но затылок не оторвать от подушки, а мобильник все время выскальзывает из рук и кажется адски тяжелым. Он живет своей жизнью, иногда булькает Амитиным беспокойством в ватсапе, иногда пищит новым сообщением в контакте. В общем, я не сильно активна в сетях; конечно, основной контент я потребляю оттуда: музыка, фильмы – это понятно, а вот переписку веду только в ответ на редкие сообщения, в основном по поводу уроков. Музыку я слушаю постоянно, любую, кроме попсы. У меня в контакте куча подписок на достойных меломанов, бывает, с ними обсуждаем музыкальные эксклюзивы, диджей-сеты на радио TEST FM.

Самым невероятным событием моей жизни в гаджете стало нелепое на вид сообщение в контакте:

«никто не дышал сегодня в спину я заметил»

Мое сердце так подпрыгнуло, что, казалось, вместе с ним подпрыгнула грудина. Я долго не верила своим глазам, читала много раз, ставя запятую в разных местах, и сравнивала нюансы смыслов. Никто не дышал, сегодня, в спину я заметил. Марина Георгиевна по русскому всегда ругала Макса, что он не ставит в предложениях знаки препинания, тот отшучивался, "боюсь, поставлю не там, еще казнят кого-нибудь, пусть сами, кому где удобно, там и ставят", – и упрямо писал без них. При любом раскладе звучало очень приятно, особенно "заметил". Решила ответить нейтрально, чтобы не показаться наивной.

«ты был в зоне поражения, вирус при дыхании распространяется на расстояние вытянутой руки»

Ответа не было целую вечность, я просто лежала на боку с включенным экраном и смотрела, когда появятся характерные точки, означающие, что пишется ответ. Наконец: «…пишет».

«если что с тебя апельсины»

«легко, что в школе нового?»

«тоска вчера репетиционный по математике писали лариска шипела что тебя одной нет»

«сложно?»

«да фиг его знает ты надолго»

«думаю, в конце недели выпишут»

«ну ладно давай лечись»

«спасибо»

Разговор угас, продолжать его выглядело бы навязчиво. Я сделал скрин и отправила Амите с двумя строчками вопросительных знаков. Она прислала в ответ столько же восклицательных. Я и сама не знала, что думать. Этого просто не должно было случиться, это делало внутреннюю дженгу критически неустойчивой, казалось, еще один шаг, и мое душевное равновесие нарушится невозвратно.

У меня не было опыта любви, зато был отрицательный опыт отношений. В восьмом классе, когда Амита перешла в другую школу, ко мне посадили чахоточного Эдика. Он все время подкашливал – то ли по здоровью, то ли от стеснения. Родители его затаскали по врачам, но только находили в нем новые болезни, не связанные с органами дыхания. На почве жалости мы сдружились, его мама позвонила моей и попросила, чтобы я позанималась с Эдиком, вполне официально, за деньги. Но, видно, есть неписаный закон, что бедные у бедных денег не берут, и я весь год курировала его домашнюю подготовку. Часов в шесть Эдик звонил, всегда коротко, один раз, долго вытирал ноги о коврик и с порога проходил сразу на кухню. Мы воспринимали его как собачку, подобранную на улице, всегда невкусно, но щедро кормили. Потом быстро разбирали с ним домашку по математике, ну, может, еще по физике, остальные предметы я дома не готовила и ради Эдика начинать это неблагодарное дело не собиралась. Уходил он в восемь и скоро вошел у нас в привычку. Он был довольно милым, умел хорошо смеяться, мог в тему рассказать что-то из телевизора, похвалить нашу стряпню. Ростом Эдик немного ниже меня, и это сразу ставило его в позицию младшего брата. Раза два мы с ним ходили в кино, в один раз даже держались за руку. В конце года я стала замечать, что он слегка краснеет, когда смотрит на меня, а стоит мне поймать его взгляд – опускает глаза. Лето он провел у бабушки, сильно вырос и неожиданно поумнел. В начале девятого класса влюбился в Соню Захарову, пересел от меня к ней и с тех пор общаться со мной стал обычно – как с другими одноклассниками. Амита предположила, что он стесняется своего прошлого чахоточного образа, и меня, как свидетеля этого, просто устранил из своей жизни. Поначалу я переживала и даже пару раз ревела от обиды, но это быстро прошло по причине отсутствия серьезных чувств и намерений. Однако он возглавил список мужчин, которые своим предательством сделали мне больно.

Предположить, что Макс проявляет ко мне интерес, равно полаганию, что земля все-таки плоская и удерживается китами. Даже если из этой истории что-то получится, вряд ли в отношениях при моей навязчивой любви будет равенство. А значит, Макс быстро устанет от моего столбняка, вернется к Кристи, а я залью Вселенную своими слезами…

Рев за окном заставил меня подняться с моего необитаемого острова болезни и одиночества. Зрелище, у любого вызывающее восторг и почтение. После репетиции на Дворцовой, прямо ко мне в окно, казалось, еле касаясь крыши соседнего дома, а перед моим резко взмывая в небо (загадки перспективы), летели вертолеты в две шеренги по три, за ними минуты через две стрижи в группе по пять самолетов. При этом по эффекту Доплера гул менял частоту, придавая событию какую-то киношность, нереальность. Говорят, птенцы в гнезде пригибают головы, даже если над ними пролетает муляж орла, получается, его силуэт на фоне высокого неба записан в их генетической памяти. Может и у нас также гул низко летящих самолетов вызывает врожденную тревожность и страх. А еще самолеты для меня – верх человеческого изобретательства, именно эта страсть поддерживала мое особое отношение к физике.

До конца недели я провалялась на больничном, потом начались майские праздники, а там только короткий забег в школу на два учебных дня, в которые Макс, конечно, отсутствовал, и опять выходные. Поэтому встреча с ним откладывалась чуть ли не полмесяца…