Канатоходцы. Том II

Филя

По утрянке^[4] в кандее^[5] братва занята делами. Уголовными. Он тоже. Контролёру брякает. Мол, вспомнил кое-чё…

…Они с ребёнком в тихом бору. Впервые пацан видит гриб. «Папаня! Это кто?» Там грибы на кухне кухарки готовят. Но первый свой гриб не отдаёт пацан. Папаня обещает: найдём таких много!

Ведут… Кромкин рад: у Фили с памятью нормалёк. Алёшкой отец гордится:

– Утром тянет: айда, а то другие найдут! А у тебя кто?

– В смысле?

– Ну, сын, дочь, дети?

– Никого. На Злоказовке шампиньоны у бани…

– …и на сковородку! Пока дядя Гера и тётя Раня на работе…

Бакланят, как два другана. В тюрьме, которая отвратная баня, не будет долго парить! Воля, бля!

Время тикает. В камеру наталкивают жориков^[6], утомлённых на исповедях^[7]. Труба не утихает. Эту музыку^[8] блатную выдумал башковитый мужик (кликуха Морзе), кент он браткам. Отбить «Фил» не проблема, но плоховато отгадывает, один тут легко:

– «Я – Пётр Крылов». У кого друган Пётр Крылов?

Никто не идёт в сознанку. Филя дёрнулся, будто в бубен^[9]дали. Что теперь с ним, ведь этот в допре! А второй брательник? Будут гонять по делам с ними. Он так ответит: «Доверие ко мне Крыловых из-за Генки. Жизнь парню спас. И они дали пушку на хранение, мол, с давнего их дела. О милиционере трёпа не было».

В родовом доме контора мертвецкая. Над дверью в камне: «Купец третьей гильдии Филякин». Буквы видно плоховато, но эти хвалят… Именно с болтовни о родовом доме и начались его дела с Крыловыми.

Мельде

Будто он не в камере, а на воле, в дэка строителей перед фильмом, в котором неприятный японский гамадрил проявляет насилие к миленькой японке. «А ты напомнил Артуру о катании с гор?» Ответ неверный: «Да-да!» Инструкция Петра: выведать, где обитает, – и никаких напоминаний! Мишель не уточняет о вариации, о том диалоге, которого не было в задании, расписанном по нотам во дворе ресторана с ударом под дых. И узнай об этой вольной интерпретации братья, Мельде мог бы схлопотать на лыжной прогулке и в голову (минимум – лыжной палкой). «Ладно, давай в кино, барон». Как ему надоело их кино, оно не в лад с его музыкой!

Или «операция», когда ездил с ними туда, откуда мог и не вернуться. На окраину к Артуру, как на смерть. Не на свою, на чужую, но и о личной думка в темени. И… никого. Парни не верят. Пинают в дверь, молотят в окна. Какой-то мужик говорит: «Наверное, нет их». – «Его нет! – У Петра гляделки – два тонких сверла фирмы “Золинген”. Тык – в череп, и – боль. – Барон, ты предупредил друга?» И тут бабулька: «Обоих на “скорой”!» – «В больницу?» – выдаёт малоумное его брат. «А куды ещё на “скорой”?» – «Дурак ты!» – шипит Пётр на брата. Мельде благодарен этой бабульке. «Надо найти больницу», – вывод Петра. Мельде отговаривает: «Не надо, Артур поправится…» – «А с передачкой навестить?» – хохоток актёра. Да, братья найдут Артура! Тот ответит правдиво. Но не найден вёрткий индивид! Наверное, далеко от города!

Пётр выведывает в ментовке: «Дело отправят в архив» «Когда?» – мажорная нотка. «Ну, две недели… Как в октябре». В октябре грибов много, но не берут, так, для видимости. В корзине трёхлитровая банка с пивом. А в тюрьме теперь по какому делу? Надо Азбуку Морзе. Два тире буква «м», а буква «е» как?

Дундуков дундит:

– Не для себя! Напарник мой в цехе: «Кувалда нужна»! Дачный забор городить. Зайцы обдирают малину, деревья. У друга пальто короткое. А мне прикрепляют к ремню. Подхватывают (этот друг и его товарищ) и охране говорят: «Больного ведём». Я делаю вид: умираю, да и кувалда тяжёлая. На нашу беду охранник новенький, внимательно оглядывает. Милиция.

Ну, и дело! Кувалду упёр! Глупый субъект! Ему и года не дадут. Кувалда и так на родном заводе, его вернут туда же. Этим людишкам далеко до благородного индивида. Водят его в наручниках. А ребята делают вид, что не видят супермена, болтая о мелких делах.

– Много лет с твоей ходки? – Направляет взгляд, как магнит, бывалый Генрих на этого, с кувалдой. Интонация Андрея.

– Немало!

– А срок?

– Полтора… Драка. Превышение самообороны. Не превысишь – мертвец.

– Курорт?^[10]

– Воркута.

– Ивдельлаг! – Опять, как Андрей.

– Ты прямо студент, – говорит робко паренёк. – Термины научные.

– Мои извилины имеют немалый объём.

…двадцать девятого января он идёт с вёдрами, а у студентов-медиков (Алла и её муж, резальщик мертвецов) умишка не хватает печку растопить!

– Школьник! – Гамадрил пенсионного возраста говорит о нём, как о желторотым птенце.

– Прощай, молодость! – Ответ бывалого Генриха. – Не о ботах, о немалых годах.

– Да тебе лет двадцать пять! Моим детям и то…

– Некоторые немолодые индивиды имеют мало ума в лобных долях!

Парень – в хохот. Да, глупый этот работяга…

Камеру отворяют.

– Дундуков, на выход!

– С вещами?

– Нет.

Дверь опять, ключ: блямк-блямк-блямк – три оборота.

– Дундуков! Кувалда!

– Да, такая у него фамилия… Моя – Березин. Мамка моя употребляет, – щёлкает по горлу, – и меня маленького – на интернат. А теперь с этим портмоне влип… В очереди я, купить билет, и – вдруг бац, менты! И ко мне в карман! Будто я! Как мог дед с котомкой иметь дорогой гуманок^[11]?

– Для процента раскрытых дел. – Юридические знания. – А я не Геннадий, а Генрих… С трёх лет в детдоме, в отдельном доме – с тринадцати.

Приятный для тюрьмы диалог. У парня бойкое лицо, ловкие руки, которыми он вертит новую колоду. Не предлагает играть, а только тасует. И когда выводят Дундукова, не прячет от охраны. Это немного удивило. Общаются в конфигурации двух друзей, но опять Дундуков. И опять кувалда… Обед Генрих глотает, как истинный йог. Гремит дверь, будто обвешана кандалами, одна пара щёлкает на его руках.

Ведут, но мимо лестницы, которая ведёт в подвал! Лифт вверх. Удивительно: идти вверх неприятно, к такому не готов.

Никаких ламп в морду. Окно нормальное. Решётка фигурная, белая. Как бухгалтерия, где трудятся сотрудники, а не пытальщики для пытки. Но какой-то бред: «Ты «убил дружелюбного мента и кавказцев за торговлю плохими цветами». А семья убита не еврейская, а русская. Фамилия то ли Петровы, то ли Кулаковы, но не Хамкины. Этот немолодой орангутанг (голова седоватая) орёт: в городе орудует банда Мельде! Неплохое название. Однофамилец? Второй Мельде в полуторамиллионном городе? Но выясняется, что у того фамилия Мельдов. Путаница! «Ты не немец, ты не Генрих, ты Геннадий». – «Я дежурный в классе». Что-что, а это с детдома помнит.

Выходит из другой комнаты, видимо, немалый чин. И этот музыкальный мент (Семён Григорьевич) играет по нотам Генриха!

В камере ни Березина, ни Дундукова… Но никакого отдыха, опять куда-то. Вроде договорились: два дня – и домой!

Наталья Дионисовна! Не узнаёт его! Мол, ты дурак… Удивительно – бабушка? Не чёртова она бабушка, чтоб её в тюрьму! Неужели братья о Генрихе плетут, будто он стрелок у них квартире?

Семён Григорьевич (неплохой ментяра) проверил: он не бандит, не Мельдов. Ему и вещи, и еда вот-вот, имя уважительно: Генрих! Вытерпит и вторую маленькую проверку о пальбе в квартире Крыловых. Эх, трубу бы! И он бы поиграл из «Серенады солнечной долины» в этом кабинете с видом на Центральный стадион. Далее улица Нагорная…

В тюрьме перестук. Не определить ему, какая буква точка, а какая тире.

Мишель

Во время пытки крик: «За убийства!» Но хоть убей, в момент ареста такого не говорили!

Он выходит от Ривы, а следом – «друг»… Пинок в голень, падает… «Ты арестован… за ранение и хуже…» Экая абракадабра! Но ни о каких убиениях, о которых ор на пытке! Это «…ранение и хуже…» – обрывок.

То обвинение внятное – «воровство…».

…Мишутка стреляет в клубе ДОСААФ. Винтовки новые. Ну, что ж, «берём винтовки новые»… Электропроводок к оконцу легко вырвать клещами… Ого, «Вальтер» с боевыми патронами! И боевой паренёк, уходя с винтовкой, хвать ручонкой! Пётр ругает: «Болван! Пистолет оформлен в милиции!» На суде выявилось: у владельца нет документа. Не нашли бы! Но желание надавить курок! В дровянике как-то… А тут пацан Юрка Брюханов! Пётр ему по голове натренированной рукой. Ябеда ябедает. Его отец – в тюрьме в то время не контролёр, а портной: мундиры для начальников. «Дядя Саша».

«Возьмём винтовки новые, на – штык флажки и с песнею в стрелковые пойдём кружки». Они берут винтовки, но идут не туда… Врут дома: мы к другу в деревню. Уходят через дровяник на тёмную дорогу. Суд и дело. Грандмаман как адвокат: «Они совершили глупую выходку!» Но не совершили ни единого выстрела! Этих глупарей – в ад колонии!

В тюрьму отправляют так… Рано утром, когда оба братика в кроватках, наглое бряканье. «Кто там?» – удивлена бабулька. – Ребята, тут люди из присутствия» – «Какие люди?» – крутят братики головами на тёплых подушечках. «Милиция… – грубое. – Вы с нами для беседы». И не выпрыгнуть в окно удалыми зайками! Их ведут до воронка, вталкивают. Далёкий август, ужас сентября. Но арестовывают именно так, тихо: «Вы с нами, поговорить…» А тут оборотень выманивает. А улик нет (тогда две винтовки), да и телега о хранении в дровянике «настоящего пистолета».

Мог кому-то наболтать Ильин? О монологах… «В тот понедельник роковой, без меры жалко откровенный»… И во вторник, и в другие дни… Он принят не только в Строгановском доме, но и у тёти Алекс. Много лет она – квартирантка в домике её бывшего кучера. Ему с женой и детьми дают квартиру, а ей – в тихой коммуналке комнату с эркером. Дальняя родня миллионеров Второвых рада. Пенсия за многолетнюю работу в инфекционной больнице. Архангельский, друг юности… Эти милые люди – индикатор. Ильин им нравится. И на их доме теперь антенна, неприметная, но эффективная, как на Строгановском. Нет, Ильин не мог. Абракадабра: «За ранение и хуже».

Отрепетирует некий спич. Войдёт в роль. Он далёк от дела, которое ему хотят вменить. «Ты убил Хамкиных?» Добропорядочного гражданина обвиняют в невероятном! Да, побойтесь бога! Он с преклонением пред грандмаман, любит племянника, штудирует Канта… В итоге рука, а тем более нога не поднимутся для ударов! Взор неподкупного дворянина над головами сокамерников в даль неба, увы, непонятного дня. Когда наконец выводят, он готов для игры!

Ба! Не вниз идут (спич для подвала), а вверх. В коридоре на полу плитка. Деревянные двери. На стене часы. Как на телевидении… Не мелькнёт ли в коридоре прямая гордая фигура Ильина?

Граф Мишель и его рабы входят в нормальный кабинет. У главного стола кто-то главный. Удаляют наручники. Не теряя времени, говорит… «Сыграй эту роль…» – немного глупо в голове брат, но в целом великолепно! Зритель перебирает бумаги и явно в тупике: пред ним юноша-романтик, которого ругают убийцей! Провоцируют падения, и он обдирает о бетон пола руки! Тут крепкий табурет, не хрустко-хрясткое орудие пыток! И лампы нет.

Наконец-то! Ха-ха-ха! «За ранение и хуже» – это «за хранение оружия»!

 
В тот понедельник роковой,
до боли жалко откровенный,
хотел я смерти, но мгновенной,
а не случилось никакой.
 

Горностаева колотит в дверь! Её отца, дядю Ваню, радовал маленький Мишутка: «Тебе только в цирк!» Она злая, но не будет сообщать, «куда надо», о каком-то громком хлопке!

Участковый. Этот мог. У него работа: найти «ТТ». А участковые чурбаки и чурбаковые… Деликатен: тук-тук, отворите-отоприте, вам повестки… В доме не тайна: Брюханы «кое-кого» одаривают. Приходит за мясом, уходит с информацией. Варька тоже могла: «Миша чуть не убил себя, а это грех…» Ну, и далее наблюдение За Мишей. И выследили, так как следят внимательно. И тридцатого января, когда с большой торопится к Артуру? Пусть ищут, пусть снежной равниной идут… Метель заметёт, запорошит твой след… Но, видимо, не до конца запорошила. «Сыграй эту роль…» Выдумка Петра: для Артура метроном, коробка с которым тикает в кармане миной. Но мина и эти визиты. Первый – к Мельде. «ТТ» рядом с книгой Ларошфуко, дар братьев Генриху, хранит как тайную литературу. Второй – на улицу Вайнера. В ноги – лай. «Фу, Муму!» – хрипит оборотень. Роль, которую велит отыграть Петя, режиссёр. Им принят Артур в ряды борцов, из которых выпадает в пьяном виде алкоголика. «Умелец!» В водопроводном деле у него умения, как у гамадрила. Но с крыши гололёдной не рухнул! А надо было подтолкнуть!

Артём Горцев в печали:

– Колония для меня жуть. А ты не впервой?

Делится опытом: берут они с братом винтовки… А главное, пистолет.

– Мой первый настоящий…

В малолетке он двигает головой «по-индиански», танцуя танцы народов мира, ходит на руках (по полу – бегом, по канату – медленно). Воспитатель Зверь Рваный (порвана ноздря) определяет талантливого в клуб. И не работать ему в цехе на клейке коробок для электроприборов, которых не хватает тёмной родине, которая тебе мать, но никак не родная.

Артёмка внемлет, открыв рот. Комедия из быта уголовного контингента. Поэт Франсуа Вийон творил в тюрьме…

Горцев ворует… Недавно раритеты в университетской библиотеке.

 
Я Мишка-шалунишка,
я маленький воришка.
Украл я с неба звёзды,
Луну я своровал…
 

– Это будет гимном клептоманов! – валится от хохота Артём.

Чтоб в тюряге, да хохотать…

Пётр

Овсянка на молоке с маслом (дома), перловка на воде с маргарином (в тюрьме). Нет чая «цвета дёгтя», как говорит грандмаман, тут «байкал»^[12]. И обед отвратный в той же камере и с теми же сокамерниками.

…На экзаменах по математике он решает билет и для другого абитуриента… Их ловят. Грандмаман идёт в деканат… Там преподаватель Ванька, вернее, Иван, сын дворника Касьяна: «На другой год примут». Целый год терпеть! Революционный огонь пылает в груди. Глашка в стильной компашке, тоже абитуриентка. До рокового (для Петра) экзамена они в квартире её родителей, но без них. Пётр ночует. Любовь навек, думает он, но не думает так она. Угрюмо он идёт не мимо (как надо бы): попытка вырвать её из компашки. Стиляги в атаку, убегают, девица с ними. С мостовой Петра поднимает лютая злоба на белый свет, для него – цвета гудрона.

Брата нет в тюрьме? Отбивает: «Я Пётр Крылов». И – более прицельно: «Мишель, я Пьер, ответь». Французские имена. Они не какие-то плебеи… «Метрономос»… Мимо мелькают круглые головы Пулемётовых. Кривой недоволен маятниковым движением Петра от окна до дверей и обратно.

…Уроки труда давались легко. Учитель, видя его умение колотить табуретки не так криво, как другие колотят, устраивает в Дом быта выпиливать рамочки для фотографий. Уходит с этой работёнки с презрением абитуриента, а деньги тратит до копейки: ботинки, куртка. И опять на рамочки? У брата стипендия в техникуме, а летом – ни рубля. Дома неплохо кормят, в деревне полно овощей, куры, Фёка прёт оттуда. Но им, нетерпеливым, этого мало. Будем охотниками – идея легкоумного Мишки. В ДОСААФ направлены от военкомата. Но армия им не светит. Отключён свет, повреждена охранная проводка. Винтовок много, берут две.

Пётр ненавидит богатую девицу. Дома у неё картины, канделябры, скульптуры… На некоторых названия на немецком. «А кто у неё отец?» – «Военный. Во время войны в Германии». – «Мародёр», – определяет грандмаман. Глашка – дочка мародёра! У дверей два рыцаря. В головах фонарики. «Надо их в музей! – Идея брата. – Денег дадут!» Выкрав винтовки, обернут их одеялом, но оголят их перед домработницей, которая будет на тот момент в квартире одна. Хватают рыцарей и наутёк! Но Мишель хватает пистолет… Юрка Брюханов видит их в дровянике в момент разглядывания оружия и ябедает отцу. «Вальтер» не выдают дяде Саше (с той поры Брюхан), который докладывает в милицию:

– Такая история… – Тут вкратце.

В одинаковых лицах юных Пулемётовых почтение. Глаз кривого непонятный, но кивок кривой головой.

Его ведут под конвоем… Грандмаман в дореволюционном пальто: «Держись, Пьер!» Ей и в голову не приходит, – отправят на пять лет за винтовки, из которых ни единого выстрела! В суде ей аплодирует кто-то, кого хотят удалить в коридор: «У мальчиков любовь к оружию…» И о том, как она, младая дева, в тире наравне «с господами».

Благородно навредить мародёру и передать государству реликвии… Хотя вряд ли выполнимо. Дядька-охранник, а тут два паренька с непонятными предметами в детском одеяле… Другой план. Опробовать винтовки на большой дороге… Но эта тема не для откровения того, кто неправедно угодил в тюрягу.

Поймав миг, когда только начат новый ход:

– Волнуетесь, Пётр Сергеевич? Бывает…

– Я не волнуюсь. Неприятно, будто и я криминальный индивид, ведь я их ловлю! – Взмах руки, мол, и не помню много.

На деле не так, но тянет (метрономос) на гиперболу, которую не квалифицирует как обыкновенную ложь.

– Как-то ловим ихнего брата целую банду. Я ранен.

И это немного не так. Фингал. Но «ранен» – солидней.

– На дружине на этой?

– Да, во время патрулирования.

– Вроде идут толпой, где фонари на людной улице, и не заглядывают в тёмные углы. – Выдаёт напрямую кривой.

– Смотря, кто патрулирует.

Оба Пулемётовых кивают.

– У автовокзала хулиганов отдаём в милицию! А оттуда их тут же на волю! И, на тебе, кто-то убивает милиционера! – Вдруг умолк: ну их, примеры отваги. – А я люблю доводить дело до конца.

– Упорный вы, – поддакивает Вадька.

– Правильно! Я и упорный, и… праведный! И вера в бога у меня! Такого другим, ох, как не хватает! – Оглядывает, будто не только тюрьму, – город, не говоря о Пулемётовых и об этом Кокшарове (Кошмаров для него идеальная фамилия). – Я тут за веру страдаю.

Давление на религию, гонения. Так говорят американцы, англичане. Ха-хи-и-ха! В это Пётр не верит, как и в бога. Кого эта религия волнует! Но образ выгоден. К тому же верует иногда так, как никто другой. Не дают молиться, мать твою, Петру! А «Голос Америки» голосит много вранья. Уломает пытателей и на аудиенции одну фразу выпалит дяде Аристарху. Тот – в Ригу… И далее выход в эфир свободных голосов. Органам не в кон адепт (только о погромах проорали), которого пытают в тюрьме. Правда, секту прихлопнут. Жертва дядьки ради «брата Петра», вернувшего органеллу, минуя печать милиции на двери, вытащившего в окно и втащившего в квартиру.

Ходит и ходит. Маятник, метроном. Сидеть в тюрьме куда удобней, чем стоять в ней, а тем более бегать от окна до дверей и обратно. Но напротив другого, сидящего, невольно ты в диалоге, будто в коварном омуте.

– Вы вроде директор, Пётр Сергеевич. – Уверенность опытного агента.

– Зам.

– Начальник, партийный. И верите в бога. Как терпят по партийной линии вашу веру?

Не намерен докладывать: беспартийный, завхоз.

– Никто об этом не догадывается на работе. – «Невольное» откровение с «товарищами».

– Так вы в церковь не ходите?

– Верить можно и так.

– А вот моя бабка в храм…

Опять от двери до окна: метрономос, метрономос.

– …религия удивляет индивида умного. Не тёмную бабку. – Кивок на Вадьку Кокшарова, внука таковой. – Например, нет второго пришествия. Что там, на небе? Наверное, бог-отец уговорил бога-сына на Землю ни ногой? Итог для божественной родни непредвиденный. Ради кого парень муки терпел? Ради людей! Долбят в ворота не первый век, но им не отворяют. И никто не идёт к тем воротам…

Замер. Весь (и ходьба и речь). Видит ворота, калитку в них, тропу, деревья как память о приятных деньках, которых там не будет.

В камере тихо: не нормальные уголовники, не орут, не кроют матом; кукушата^[13] добывают информацию.

Он недавно и ребёнку лекцию… Как он там, бедный? От грандмаман мало проку, так, болтает по-французски, не более… Как нянька и бонна она никакая… Мишель: танцы с племянником – два клоуна в цирке… Жанна. Эта, да. Готовить умеет, правдива, эрудированна и ответственна. Ей бы и доверить. Но идеология вредная: декламирует книгу про мента, «друга» детей, метрономос! Варя в тюрьме. Она варит кое-как, молитвы, неграмотна, но мать. Мать твою! Он, что ли, у ребёнка отнял его маму! Виноват подлый советский миропорядок! Жанна наверняка у родителей. И как они едят? Опять макароны, которые то и дело подгорают!?

Он удивит этих троих: воры, бандиты, они не переведутся никогда, так как трудно выйти к богу. И в тюряге голова работает! Не ординарный! Да-да, он не то что эти. То не люди – хлам.

– Обман о второй ходке^[14] божьего курьера удваивает зло. Отринутые богом индивиды – уголовники и более никто. Святые – явление редкое.

– Одна тётенька в деревне говорит, в старину попадались. – Этого мелкого хулигана волнует тема религии!

– Ответьте, кто такой Моисей? – оглядывает лектор аудиторию.

– В мифах вроде, – робко Юрка Пулемётов.

Он обычно тараторит как из пулемёта, а его брат Олег будто немой, но и тот о «старине»… Пётр обещает: как из пулемёта будешь отвечать, кто такой Моисей.

– Дело было в Египте. Там жили евреи, потомки Иосифа, проданного родными братьями в рабство. В переводе на наши деньги за тридцать три рубля. Цена нормальная для того времени. Иуда выдаёт Христа за ту же цену. Евреи вкалывают на плантации, их бьют плётками египтяне, коренные жители. Одного убивает Моисей. Он революционер, нетерпелив. Так начал карьеру. Характерно для начала многих карьер…Он народу врёт: ему явился бог. Выпрыгнул из кустов кроликом каким-то. А куст этот терновый горит, но не дотла. Бог не обгорел. Этим небылицам евреи верят. И – молва: один парень – доверенное лицо бога, который у них теперь на связи и у которого план вывода евреев в другие края, но навредив аборигенам. Бог этот прямо бандит. Его ребята «оберут египтян» (цитата, Ветхий завет). Обокрадут их в конфигурации одежды и драгоценных вещей. Бог обучает Моисея некоторым трюкам. Цирковым. Рука выглядит поражённой проказой, но вмиг очищается. В реке не вода – кровь. И так далее. В итоге и природные аномалии того времени – град, падение скота, обилие оводов, легионы лягушек – считают делом рук талантливого парня. Евреи и их бог не могли тихо свалить…

В камере хохоток.

– «Ветхий завет», глава «Исход», – правила для людей, данные богом Моисею, и переходят в Евангелии как «Нагорная проповедь» Иисуса: не убий, не кради и так далее. Клеймится гомосексуализм, скотоложство…

– Его бы в лагеря, – реплика Кокшарова.

Опять хохот.

– «Кодекс строителя коммунизма»… Его автор тот же.

– Вы прямо лектор! – оценивает Юрка Пулемётов.

Олег кивает.

– Пётр Сергеевич, вы не верующий, – недоволен Вадим.

– Но знающий, – опять Олег.

Эрудиция, авторитет! Не какое-то уголовное паханство!

– Жена моя – вот кто верует! – И умолк.

Варя дана ему Богом. Третья. Первая – дочка мародёра. А вторая баба – оторва неуправляемая, хотя с виду великолепная… Накануне его выхода говорит: «Как отбыл парень, так будто для меня умер». В этой истине много печали для фельдшера Зойки Зиновьевой, младшего лейтенанта внутренних войск.