Канатоходцы. Том II

Филя

Так как водки было мало, утром с памятью нормалёк. Тёща, бля, пожарника! Не от пожара, а для Тоньки, которая в браке с Филякиным А. Ф. А надо бы в её халупе огонька. Вон на Нагорной! Нет другой халупы, бля!

В «крематории» на автокаре новый.

– А ты давай увольняйся, а то уволим «как добровольно оставившего производство».

На это бумага с грифом «Горотдел милиции»: «Выдана гр. Филякину А. Ф. в том, что он задействован в раскрытии преступления. Заместитель начальника майор милиции Шуйков С. Е… Справка дана для предъявления по месту работы…»

Мастер удивлён:

– Я к руководству!

А Филя – к работягам в Красный уголок, где «Моральный кодекс строителя коммунизма» («человек человеку друг, товарищ и брат»). У него другой опыт. И в крытой, и в лагере любой готов прилепить рядом с этим кодексом, да нажать курок…

Мастер в дверях, манит пальцем.

Идут (Филя впервые) к начальнику (галстук^[27]).

– У тебя какое образование?

– Пять классов, один коридор.

– Маловато. А пишешь как?

– На «ять»!

Мастер не одно заявление читал:

– Он грамотный.

– На складе готовой продукции будешь у кладовщика подручным.

Копейки! Но уверяют: платить будут, как токарю. Ну, это другое дело.

Тут тепло и вроде ничего не хранится. Вторая дверь в холодную, где ящики с крепежом, который делают на токарных, сверлильных и резальных станках. Они для каркасов, их монтируют в другом цехе. Эти металлические рамы грузят в бортовые машины и с ними отправляют болты, гайки, уголки. Одни говорят – для коровников и теплиц, другие, – в оборонку для самолётных ангаров. Филе по фигу. Главное, на блатной работёнке. Кладовщик еврей напоминает отца Кромкина. Кроме него, Мыков и Зыков, форменные алконавты. Филякину (так он думает) далеко до этой категории. Оба родились в деревне и окрепли там на самогоне.

Подходит автокара. Не та, на которой отходы из цеха металлообработки он отволакивал в отвал, а с готовой продукцией. Амбалы^[28] прут в конторку к столам. Для Якова Михайловича, правда, не Свердлова, а Шекиса. И для его зама.

– Пиши, болт номер двадцать два в количестве… Раз, два, три….

Как до верху, Мыков и Зыков тащат.

Шекис «шикает», мол, аккуратно веди амбарную книгу:

– Под страницу – копирку! Готовый документ – туда. Заколотят при тебе: гляди, а то болты или гайки украдут.

Перекур. Филя про дядю Геру, какой он весёлый еврей. Яков Михайлович хмыкает неопределённо:

– Так ты – вор? Но воровать тут нечего. Кроме крепежа.

– Яков Михайлович, не дрехорьте, я «выпрыгнул», и не вор.

К воротам во двор вкатывает грузовик. Мыков и Зыков прут ящик на стапели. Матерятся, мол, неподъёмен. Филю умоляют втроём толкнуть.

– Как тебя?

– Артур Ферапонтович.

– И не выговорить.

– Ладно, Филей…

Во как! Повышение в «крематории»! Не такой это и крематорий…

– Надо ещё пиджак, – говорит Тонька.

На Шекисе новый под халатом, который скидывает, идя на обед, и вид в столовой немалого главаря.

– И рубаху не ковбойку, – дополняет Антонина.

Ольга Леонидовна Вовчика подогнала!

– А за что тебя в тюрьму?..

– За дружбу. У них пушка убитого мента.

– И всё?

– И это не наверняка.

– А, ну-ну. Ладно, они уж там!

– Откуда трёп? – Было по трубе: «Я – Пётр Крылов».

– Не трёп! Бегаю, тебя ищу! Генкина сестра говорит: «Генриха увезли». И Андрей в тюрьме. Еду к Крыловым, в квартире никого. А в коридоре какая-то тётка с помоями… И Петра, и даже Варю!

«Я – Пётр Крылов»! Видно не мог о других…

– А Мишку?

– Вот о нём непонятно!

Всыпались!^[29] Кроме Харакири? Да и с ним, Филей, непонятная лафа: воля, должность. Тоньке велит набрать. От картинной галереи она с выводом: и этот припухает. Насчёт бадяги^[30]: алиби, в доме отдыха, первый гриб пацана. А как то, главное?

Мельде

Тюрьма для Дундукова не паровоз дальнего следования, а электричка.

– В понедельник на работу! Мой начальник цеха меня хвалит моему следователю Григорию Ивановичу Кокарекину. Вас, ребята, не допрашивал Кокарекин? Правильный мужик! Вот вам курево, Гена, Лёша, хоть и не курящие вы, но тут в цене.

Когда уж его выведут, этого довольного… Наконец, отваливает с радостью в центре неумной головы.

– Теперь и маленький молоток не украдёт с родного предприятия, не то что кувалду! – хохот Березина.

И его выводят.

В голове оркестр наигрывает мелодии без музыканта Мельде. Прокурор, тоже на чём-то играет, но только по нотам. Генрих обыгрывает этого хмыря на пару октав. «Генрих, напиши о выстреле у Крыловых…» И он грамотно об этом неграмотном инцинденте. А вот мелодия непонятная: бабка парней. Как ляпнет: «Дурак ты!» Дураком иногда ругают не для оскорбления, а для подсказки. Видимо, второй вариант. «Дурачок ты, батюшка…» Да наверняка не думая обидеть! Он дойдёт в думах до сути и соли…

Гремит дверь железом о железо. Отвратительный гимн тюрьмы. Вталкивают Лёшу: очная с ментом, который ему в карман сунул полный денег кошелёк.

– Вы не имеете права толкать!

Вместо Дундукова деревенщина. И нудный опус: у него банька, любит парится. Но парится тут. Из деревни Будка. Какое глупое имя у целой деревни, где и дома, и бани, да и будка какая-нибудь.

– Я в центре города. Моюсь у печки…

– Как это «у печки»? – Лёша ведёт диалог двух дружных индивидов.

– Культурная гигиена тела. Но необходима и гигиена духа. Для тех, у кого много мозга в голове.

– У меня ванная комната.

Вроде в бараке паренёк, мать пьяница… Откуда у такого целая ванная комната? Он, наверное, врёт? Но думать об ерунде нет охоты.

Оркестр железом по железу…

– Буд ков! На выход…

Вот и одни они тут, болтают как давние товарищи.

– О «ТТ», – учит Генрих более мелкого в интеллекте, – могли узнать и от Крыловых. И от их друга Эдика. Фамилия Краснооков. Он заложит и войдёт в доверие в кагэбэ да отвоюет какую-нибудь тёпленькую работёнку. А работница обкома, агент в коридорной системе ихнего дома, во время «дня ангела» нотой «ля»: «Я нажалуюсь на пение молитв!» На дне ангела не бабка ангельская авторитет, а Грызун. Надо, перегрызёт главную артерию, как кусачки тонкую проволоку.

Новый друг кивает, ведь в городке Первоуральске, который у него посёлок, не мог набраться так много ума, как Генрих на центральных улицах огромного города. Да и надоело ему мелкое дело с утыркой кошелька.

– И ты брал у них этот пистоль?

– Об этом я не могу говорить. Пётр Крылов: «На фиг нам Нем-первый»! Вася Немов, полимеолитик, – золотые руки. Вот ноги у парня… Умер на рельсах. Прыг-прыг на костылях, но трамвай-то бойчей. И говорит Пётр: «Братва…» Вернее, он культурно: «Высокородные графъя, князья, барон (это я), мы выходим на новый этап светлого будущего для нас».

Опять Будков. Нудная опера о маленьком деле, как у Дундукова. И вот-вот на волю. Огонь не от его окурка, а «от влезших в амбар, полный зерна, фулюганов». Так выговаривает «хулиганов» в неграмотной интерпретации. Хлебом жареным пахло на всю будку. Будкова «с вещами». Уходит, не говоря «до свидания», которого не жаждет.

Немелодичный лязг…

– Мельде, на выход!

Не в подвал. Бить не будут. Потребуется ум для обработки прокуроров. Один-то обработан, Семён Григорьевич, хоть и музыкант, но с малым интеллектом головы.

В кабинете обработанный. Глядя на этого лоха легковерного, готов к новой вариации: меня на волю, ловите (не выйдет!) тех умственных ребят. А он этих братовьёв не узнает, когда увидит! Да, бабку узнал… Э-эх! «Дурачок ты, батюшка». Но их хари… И тут… Вот где харя! И верят этому неумному гамадрилу, урка-гану, величают Андреем Максимовичем! «Это брат моей бабы, фамилио…» Так кривляет немецкую фамилию! И опять о Крыловых! Мол, тут дружба, которую не охладить и ледяной водой, хоть целый пруд с колонки!

– Хватит, Прудников, – прерывает Кромкин.

Дундуков как-то определил: Кромкин – еврей. Гитлер, сверхчеловеческий ариец, не мог всех ликвидировать, некоторые, как этот Кромкин, не только живут, отправляют в могилы других. И о них с Эльзой иногда думают, мол, носы. Андрей накануне регистрации требует метрики, там Эльза немка. А Кромкин на немца не тянет, и евреем не назовёшь. Пруда уводят, не надевая кандалов, которые на руках трубача.

А в кабинете уже медичка Алла. И опять о Крыловых. Не как Андрей (друганы), а – «культурные». Но заткнуть бы ей рот её беленьким, как бинт, шарфиком! Она работает по доходягам, её парень – по жмурикам. Алла выйдет на улицу, на троллейбусе номер три доедет до дома Мельде, пройдёт мимо, как бы передав привет.

Папа и дочка.

Папашке-вояшке правдивую ремарку! Думает: дочка (папина) «принцесса» (говорит Надька с конвейера)?

Уводят в какую-то клетушку.

…Май, игра на танцах. Музыка трубы влетает в открытые окна училища Чайковского. Там документы о его неприёме. В мелодию ныряет: «Кто ты? Не уходи». И не уходит она. Но глупо ведёт на территорию военной зоны. Вдоль тротуаров трава, кирпичные дома, бельё на верёвках. В квартире папашка-вояшка. А на стене ножи. «Нет, я не охотник, – говорит правдиво Генрих и добавляет не правдиво: – Я и муху не могу убить». – «С виду ты не паинька», – его ехидная ремарка. И вот опять идут с танцев, на которых он трубит, а она не танцует, и говорит, мол, отец где-то выведал: в городе только один Мельде, но Геннадий Иванович. «А я – Генрих Иоганнович! Тебе паспорт, и не только мой, но и Эльзин?» Её документ Лоре не нужен, а вот его… Мотивы о детдоме, о колонии. Нелегко о таком. Она равна училищу Чайковского, в которое не берут тех, у кого хоть одна ходка. Её ответ: «Головой надо думать, когда кто-нибудь подбивает на плохое». Прямо как Зоя Марковна, кликуха – Тёртая Морковь. Но имя Генрих Лора одобряет.

А этот хмырь запрещает Лоре крутить любовь с Мельде! Но лето уходит, холода, а они вдвоём, и в домике Мельде, и в трамвае (ему на фабрику, ей дальше). Её варежка отвоюет прогалинку на морозном окне, лишь бы его увидеть… Вот бы с ней тут в отдельной комнате, на нём фиолетовый свитер с белым орнаментом. А то телогрейка Андрея, вата видна в дырах, чуни (валенки урезаны до бот). Втолковывай потом: на колонку ходит не в брюках-дудочках. Думка жениться на ней, а это рандеву дало немалую трещинку их любви.

 
«А я иду
в брюках-дуду
и в ботинках на резиновом ходу…»
 

Обратно в кабинет, где воздух не остыл от Лориных духов.

Фредди! Маленький, как ребёнок… Этот инвалид второй группы не умеет думать головой, если не бьёт при этом в барабан!

– …да, это мой друг Альфред Данько, он поли-мео-литик, и у него был друг поли-мео-литик Немов. Но умер на рельсах. Мы у него с Данько.

– А когда?

– В мае…

– А зачем братьям оружие?

– Так… От хулиганов на улице…

– «Вальтер» имеется у Крыловых?

– Нет.

– А «ТТ» откуда?

– Они не говорят!

Эльза…

Кровь носом от нервов.

Ведут. Посылка! Бельё, тёплые носки, не говоря о тонких. Пальто, ботинки, полотенца и другие вещи. Рюкзак. Книга! 1905-й год: «Тренировка воли». Кружок копчёной колбаски, много другой еды. А икорка куда-то делась (тюремные контролёры любят икру). Сухарей мешок, но и они в цене, а курево – как деньги. Бриолин. Зеркальце в несессере с безопасной бритвой (подарок Лоры на Новый год). Доремифасоль, в душ! Прихватив полотенце, мыло, бельё.

Тёмный бетонный бункер (не только для пыток?) На фабрике воду можно регулировать, а тут один поток от вольной руки конвоя, который вне мокроты. Баня номер один на улице Куйбышева, хоть и древняя, но банщики на полусогнутых: хватит пару? Пивка? Давай!

И в тюрьме у него дие Орднунг. Брюки-дудочки. Свитер фиолетовый в крупных белых снежинках. Надо лбом укладывает эффектный кок. Теперь выкрутится в любой болтовне с Кромкиным. В центре вымытой и набриолиненной головы – «необыкновенный индивид мальчик Мельде!». Он не только гайки и болты на конвейере, он и кое-кому тут завинтит. Лора говорит, он – копия римский патриций. Кто такие (у него школа на трояки)? Но Лора чем-нибудь плохим не назовёт. Будто на новой ледяной дорожке, но не яма, не пропасть или обрыв впереди, а тихая мелодия в тёплом хаусе с питательной едой. Духовная пища, книга: «Тренировка памяти, сила мысли и ума». «Для магнитизма глаз рекомендуем делать такую тренировку: не моргая, глядеть в одну точку» Натренируется и начнёт вертеть вертухаями! Только контролёр откроет дверь – юрк в туалет! Оттуда найдёт выход. «Генрих Иоганн фон Мельде», – глядит, не мигая, на огрызок карандаша. Колбаса пахнет! Угощает и Лёшу Березина.

Камеру открывают, вталкивают кого-то.

– Стоеросов, не двигаться!

Эту фамилию тут путают с Дундуковым. Директор детдома Прокопий Петрович («Прокоп-Дам-В-Лоб») унижал мальчика Мельде: «Дубина ты стоеросовая». Был Дундуков, теперь Стоеросов!

Новенький подходит к койке:

– Кыш!

Березин перемахивает на вагонку Мельде.

– Дай пять. Моя кликуха Стайер, – рука подана только одному.

И он кликуху:

– Шнобель.

– Вот ты где, Берёза! Он агент…

Тот к двери. Оконце открывают, тихо говорит что-то контролёру. Вещи толкает в сумку. Камера вновь отворена – и нет его.

Стайер гудит о том, как убил жену, увидав её с любовником.

Напуганный вундерменш Генрих:

– Откуда такое об этом парне?

– Вдруг дело моё даёт разворот! Я стойку держу^[31], мол, аффект, невменяемый. А лепят преднамеренное. Дело ведёт Мешковатых, он минут на пять отваливает, а я – в бумаги, а там эта Берёза о том, как я давно хотел убить.

Первые минуты в тюрьме… Дундуков и Лёшка напротив друг друга.

– Его до тебя, но для тебя в эту камеру впихнули.

Да, именно так… Ох, немало его тайн у паренька, который в «посёлке» Первоуральске имеет «ванную комнату» в бараке!

– А тебя, Шнобель, чего? Такого стилягу! Дефицит толкаешь?

– Да нет, меня из-за краткой дружбы с братьями… Твердят одинаково: Крыловы – мои первые друзья! Очные, с кем угодно, только не с ними.

– А кто они?

– Центровые бандиты. Неверная конфигурация дела.

Стоеросов умнее его фамилии:

– У ментов на тебя мало и хотят прицепить к этим братьям. Говори: они тебе не докладывают о делах.

– Но следователь говорит…

– А ты не верь тому, что он говорит.

«Дурачок ты, батюшка»…

Мишель

Тихо, будто камера на кладбище. Утро. На воле никогда не бодрствует в такую рань. В тюрьме и ночью лежит – жизнь сторожит, а то отнимут её, неровен час. Неровный? Или неверный? Как тот, в который и угодил в этот замок с крепкими замками, в крепость крепкую, где обреталась дальняя родня, владельцы Демидовского дворца, дядя и племянник, такие соплеменники…

Но ведь за хранение! И колония вряд ли… Да, о племяннике о родном. Дядя выгородит его отца! Мишель крайний. Тайник в полу – его. Не у Петра в комнате. И не брат нажал на курок, и не он отдал на хранение тридцатого января Артуру. И клеть не его девицы Лельки Зайцевой. Но этот Кромкин… Или Кромкинд? Евреи русифицируют фамилии. Племянник Евгении Эммануиловны. А предок на руднике управляющим, в тёплых (так хочется думать) отношениях с прадедом. Его внук интеллигентен. А свой свояка… И в этом заведении, где один следователь, а другой подследственный.

…Мишутка делает оружие. Из дерева, металла. Детали могут быть и в баке для мусора. Ба, латунная трубка, готовый револьверный ствол. Оглядывается воровато. К входу в квартиру Евгении Эммануиловны идёт парень. Букетик цветов, коробка с тортом. Тогда Кромкину нет и двадцати, а ему лет девять. Прыгает с края бака. Парень в дверь – а пацан обратно на бак. Виделись. Правда так давно, что Кромкин его таким не помнит.

У него, талантливого, не только яркая память, он автор ярких перевоплощений. С работы – в дровяник. Оттуда – в Фёкиной шубейке, в её длинной, до пят, юбке, валенки, платок. На руке – ридикюль (презент няньке от грандмаман). Бодрая бабка. В горле её речь, готовая на выход. Платок и очки без диоптрий (украдены на телевидении) не роняет в транспортной давке. Но некая тень, дуновение беды около дровяника, когда, ёжась от холода, Бабка Ёжка обратилась Добрым Молодцем.

…Ну, вот ведут! Да прямо на волю! Настроение наподобие температуры прыгает. Не отменили! «Рафик», как на телевидении. И в этом нормальном автомобиле они едут на эксперимент. Войдя в роль, пребывает в ней и тогда, когда они у «Кошкиного дома», где Лелька Зайцева с пятью питомцами. У неё наверху в квартире ни крыс, ни зайцев.

Мягкий ветерок. Вдыхать и вдыхать, проветривая лёгкие от тюремной духоты на людной улице. Троллейбус мимо. Охранники не в кадре. Руки – в карманах, не в наручниках. Двое «коллег» по бокам. Заказ фотографии для альбома. «Мишель в кругу друзей-юристов», – будет наивный комментарий грандмаман.

Подвал во мраке.

– Рубильник левее! – Он установит фонари!

Работал на предприятиях во Дворцах культуры. В одном любительская киностудия. На плёнку и концерты, и трудовые будни! Как-то укладывает макеты револьверов в рюкзак, а директор клуба тут как тут: «Пойман ворюга!» В милицию не отдают, но увольняют. Банальный финал его работ в культурных центрах города, где театры, он на главных ролях, но мелкая кража и – на выход… Но не в темницу.

Тайник у прокурора в клети! Шутки ловкого Мишутки. Хохочут. Кроме фотографа. Они не принимают на равных этого дедка! Михалыч, да Михалыч. И сам чуть так не назвал.

– Тут кто-то! – говорит один.

– Да крыс полно. Как-то вдвоём с Лелькой… Ха-ха-ха!

Именно благодаря ей он помощник оператора. Бывало, оформят то в цех, то дворником, а работает в клубе и.о. худрука. Один звонок её папаши в отдел кадров, и встречают с объятиями, которых ждёт и Лелька, бегая за ним под хохот киногруппы. Ну и ну! Юристы работают с её папой! Опять хохот!

Михалыч хамовато:

– Где тайник?

Кромкин глядит мягко, мол, терпи «ценного работника».

Впервые внутри при ярком фонаре (не фонарике). Вот уголок, где был пистолет, а вот этажерка, которую они с Лелькой втащили, а вот шкаф… Открыт? Нет, нет, только не это!

– Ну, что туда уставился? – хамит Михалыч.

– Крыса.

– Крыс боишься, герой? Руку к тайнику, вполоборота и голову на меня, не двигайся!

Нитки нет! Крысы – тоже. Её и не было. А вот нитка была. Где-то дверь отворена: волна холода, как ветер с кладбища.

Обратно во мраке. Наручники, от которых отвык, вновь на руках. Прямо повторный арест.

От публики таит эмоции великолепный актёр:

– Неплохой у Зайцева дровяник!

– А это – дровяники?

– И в нашем в доме какое-то время топили плиты дровами. Давно – газ, а клети не отбирают.

– А что, удобно!

– Оружие хранить!

Ха-ха-ха!

Он не в этой компании. Не та вольная прогулка, когда фотографировался с двумя плохо одетыми ментами, заказав снимок на память…

 
Всё засвечено. Всё искалечено.
Путь неудачника. Душа замучена.
За всё заплачено. Но – не за лучшее.
 

Опять в крепость под крепкие замки.

– Кем открыт второй тайник? Крысы!

– Кого ты так? – любопытный Артём Горцев.

 
Я называю крысу крысой,
а человека малой мышкой.
Не будь я сам смышлёным Мишкой,
уже грозила бы мне вышка…
 

– Неплохие рифмовки! А тайник не один?..

– Как «не один»?

– Ты сказал: «второй».

Идея! Эврика!

– Да, мой тайник не в уголке на бетонной балке. Фотограф: «Вытяни руку». Я и вытянул к тому уголку. А на моём оборвана оградительная нитка. Открыт кем-то другим.

 
Моя жизнь висела на ниточке.
Ниточка исчезла, – и жизнь оборвалась.
 

– «Моя жизнь висела на ниточке…» Японский стих!

– Неудивительно, у меня две кликухи, и обе японские.

 
Этот маленький шустрый зверёк…
Погулять по подвалу он вышел…
Тише, мыши, Крысиный король.
У него нынче вышла гастроль:
Побывал он в заветной нише.
 

– Ха-ха-ха! Мишель, поэма для детей!

– Если не зверьки, а люди, и один накрысятничал?

– А кто-то… мог?

– Один отпетый уголовник, не дай бог, убийца!

– У тебя такой друг?

– Пригрел мой брат от доброты. Этот тип мог своё упрятать в мой тайник.

– А чего не в тот «уголок»?

– В «уголке» могли изгрызть крысы.

– Он там хранит ценные бумаги или деньги!

– Догадки, не более того.

Великолепная идея о втором тайнике и пригретом рецидивисте. Но, скорей всего, ему оформляют документы на выход, идёт проявка фотографий. Как проявят, так выгонят на волю!

Гора, в ней туннель. Длинный коридор не под домом, под горой. Мишель входит в гору… Выход, увы, не брезжит. Впереди шагает Кромкин. Он не такой, как теперь, не менее пятьдесят шестого размера. Во сне, каким был давно, крепким, но не объёмным. «Семён Григорьевич, идите медленней! Я не пойму, куда мы!» Кромкин оборачивается, а лицо другое! Клацает ружейным затвором рот, не добродушно-толстогубый, а тонкий, как у пытальщика в тот первый, глуповатый допрос.

Пётр

Тюремное утро. Уровень бульдога, которого выгуливают на поводке. В коридор до туалета и обратно. Вышагивает: метрономос; метрономос…

…Они с братом маленькие. Идут в тир. Грандмаман любит оружие и невольно готовит противников режима. Месть тем, кто медленно вызволяет «папа» и он умирает в шахте. Тем, кто анекдоты Пьера о Ленине, не считает анекдотами. Ну, и Серж с Евдокией в лагерях.

Пулемётовым опять удивительный дар с воли: белые сухари и трёхлитровая банка компота (тоже – домашний?)

Пётр не на нарах, а на нервах. То морзянку у трубы ловит, то – ухо к двери. Вот крик. Брата ведут?

Вадим читает книгу. Малоавторитетная литература художественная! И Толстой, и Достоевский, и этот Чехов… Не понять тебе, какие книги бывают! Ходит Пётр, и, будто о порог: некоторые его книги в тайнике. Выполнен умело, не найти. А пуля? Бум! – немного, и головой бы о верхние нары. Но родной дом не отдаст улику! Там дрель необходима!

Опять у трубы. Азбука Морзе – ценное знание наряду с риторикой и рекомендациями Дейла Карнеги.

В «диванной» пистолет видела только модель («…на полу… дым…») Не «слушатель» она, каковым является, например, участковый. Свидетель. И она не обманет. Под пытками будет говорить только правду и ничего, кроме правды! Но Варя… Глупая баба! Хотя вряд ли добудут в «пучине» маленький предмет. И тогда никаких улик. И долее в тюрьме держать не имеют права. Шарьте «Макаров», о котором болтает Кромкин, у других, не у Крыловых Петра и Вари. В конце концов, неумно это, на баланду тратятся деньги казны. Метрономос… Выгребную яму откачивают, ха-хи-и-ха! Но параллельно могли бы верующих к нему на краткое рандеву. И полетит на радиоволнах: «В Советском Союзе в Екатеринбургском централе (эта тюряга имеет громкое давние имя) узник совести!» Таковой и нет ни у кого в этой бессовестной стране.

Вадька наблюдает. Один глаз, но внимательный. Надоел!

– Вынюхиваешь?

На крик контролёр о «нарушении режима». С его уходом Пётр выпаливает:

– Чайником, – рука в направлении посудины, – и проломлю голову этому татарину.

– Кто много болтает, ни на какие дела не годен, а тем более, на такое, – прямой выпад кривого.

– Это я не годен?

– Ага, ты. Дам в лоб и улетишь под нары.

Немалая обида на мир, на людей, наподобие температуры в больном, делает рывок:

– Я пятерых зарезал! Нет, четверых. Пятую только за горло, и готова… А тебе морду выправить?

Удар… Вадька падает. Не «под нары», правда, а на них.

Оперативно, как два оперативника, Пулемётовы. Пётр в ступоре: не только «морду выправить мог», а убить! Охрана в камере. Удар ботинком в голень от татарина. Кокшаров собирает манатки, и книгу. Пулемётовы держат Петра, кривого выводят.

У Пулемётовых рыльца тайные. «Мы внуки сына полка», – гордость Юрки. Во время уличной драки ими отправлена в нокаут и в больницу целая компания. Один на грани. Пулемётовых временно нет в команде самбистов (клуб «Трудовые резервы», «ТР»)

– Ну, и как оппоненты?

– Какие? – не отошёл от усмирения Петра Юрка (у Олега удивлённое лицо). – Нормально…

Олегу – не говорливому – неудобно за враньё брата. Петру они казались и молоденькими, и мелкими, нетрудно, будто карликов, упаковать мордами к двери, привязав к батарее их длинными вафельными полотенцами со штампами на углах «ТР». Но, не будь их, не Пётр бы «под нары» (обещание Вадьки Кокшарова), а Вадька уже был бы не только с кривой головой, но и с проломленной, а Пётр в карцере полумёртвый, но не от руки Вадьки, от охраны. Какая бравада уголовная: «Четверых зарезал, а пятую…» Прямо откровение в кровавом деле, и могут гонять не только по выстрелу, а прямо – по делу на улице Нагорной, как в том бункере на дне тюрьмы.

– Я тут неправду… Аффект. Навеян тюрьмой. Видите, радио убрано? Там датчик для внедрения на подкорку индивида далёких от него идей. Удобно для процента раскрываемости.

Ребята, открыв рты, будто опять лекция на тему мифологии.

Вталкивают нового «кукушонка». Вместо побитого. Не кривое лицо. Очкарик. С виду преподаватель, но не математики, а географии, напоминает школьного (тот глуповат). Пётр даёт информацию: брат в квартире выпалил из «Вальтера» столетней давности.

– Это оружие начали делать менее ста лет назад. – Грамотно, но как-то глупо, и это нервирует.

Пулемётовы опять не играют в шашки: не требуется ли их оперативная помощь? Чёрные – это тюремный хлеб, липкий, годный для лепки, а белые передают игрокам в виде сухариков. Банки с компотом меняют с такой регулярностью, будто с тюремной кухни. Лопают витамины, но и казённую еду не отвергают.

Откровения новенького Григория: в кондитерском отделе он открывает витрину и крадёт шоколад. Ловит его охранник, которого он, ударив кастетом в голову, убивает. И такой любитель конфет имеет реквизит бандита! В допре врут. Следователи подследственным, те друг другу. Тюрьма – дом вранья.

А дорогой брат тут? Когда-то мог голову себе обкорнать. Но дурацкая пальба в квартире свела на нет и такую авторитетную акцию. На другой день круги по воде. Правда, не думают, какими широкими будут эти круги. Пробоина (не в стене, в жизни). Коврик смещают с привычного места. Но привычное место на отвратное меняет не виновник – они с Варей.

Наверху, на вагонке, будто дома или в каком-то доме отдыха: обязанности не тяготят, никуда не надо идти и ехать… А наружка-то работает! Одно радует: прокурор болван.

Лёгкие облака и звёзды… Одна яркая, наверное, инопланетный корабль. Огромное солёное море. А он – капитан Немо, любимый герой из книги. «Наутилус» легко идёт по волнам…