Читать книгу: «Четырнадцать писем»

Шрифт:

Когда его хотели отделить от того скелета, который он обнимал, – он рассыпался прахом.
– Виктор Мари Гюго

Introduction

Посвящение:

Моей семье и Малике Хилал.

1919. Ты. Ты в моем воображении. Моя Дунечка. Скажи, скажи, что делать с этим страшным чувством. С этим чувством дикого опустошения и в то же время – сладкой привязанности. Я ведь гнию от желания быть нужным и важным. Я хочу быть особенным в твоих пленительных глазах, я тону в них. Знала бы ты, как иногда хочется тепла, ощущение инородности которого я уже успел позабыть. Знала бы ты, как это важно – видеть в себе человека. Мне сложно описать и принять свои чувства. Кажется, что проще обойти пешком всю Россию, чем рассказать тебе о том, что продолжительное время стоит комом в горле.

Впереди – яма. Сейчас лишь падение, одержимость. Позади – моя жизнь и надежда на счастье. Тебе лучше не знать. Лучше не знать.

1

«Авдотья Романовна!

Утро. Восход золотит Москву. Пишу в слезах. Поддатый. То жутко, то будто бы стыдно. Стыдно осознавать, что я – проблема и безутешное напоминание о совместном и навсегда унесенном ветрами молодеющей Родины прошлом. Ветрами, забравшими наш смех и наивный вздор, наше драгоценное детство.

Что же с нами стало? Я унизился до стеклянных бутылок. Мы позволили самим себе унизиться до иглы… Сегодня прошло две недели с тех пор, как Вас положили в желтый дом. Я разучился дышать. Две мучительные недели —четырнадцать дней душевной скорби.

Сколько раз я пробовал начать это письмо, сколько раз я сжигал черновик, любовно-ласково положив его в печь?

Поверите ли, что Вы первая из всех женщин, встреченных мною, с которой я был спокоен, которая позволила мне чувствовать себя свободно и отрадно?

Вы мое освобождение из оков бытия. Кажется, я забываю, как без Вас жить. Кажется, я забываю всех и вся, даже Вас самих, страстно любимых мною до головной боли…

Три чертовых года. Это время не вернуть – я знаю. Это время не вырежешь из моей собственной судьбы. Не вырежешь из моей судьбы четыре святые буквы: Дуня.

Помните ли, как рассказывали о сюжете, который выдумала ваша душевная болезнь? Про Сигизмунда, Варшаву, тени, маки? Я очень долго и мучительно об этом думаю. Я полюбил Польшу вслед за Вами, полюбил Варшаву, которая представала перед Вами в образе бледной шестнадцатилетней девочки – первое Ваше смущение, первый румянец Ваших ланит, на которые невозможно наглядеться…

Москва девятнадцатого года даст шанс на счастье и Вам, Дунечка! Что касается меня – дело сложное. Наркотик сжирает изнутри. Моя душа ноет, когда зависимость дает о себе знать. Я ненавижу, ненавижу это, а больше всего я ненавижу себя и поганую пустоту внутри груди! Ненавижу себя за слабость перед веществом. Ведь это ужасно – колоть его, когда в соседней комнатке плачет дитя любимой женщины!

Пусть мое теплое чувство и невзаимно, я люблю Вас за то, что Вы есть… Дунечка, без Вас жизни моей никогда не было и никогда не будет! Уверьтесь в том, дорогая моя возлюбленная.

Живите ради своей преданной подруги, своей Ирины! Она Вас боготворит. Я хочу, чтобы у вас с ней все было хорошо.

А за Мариночкой присматриваю. Мы с Ирой на первый день рождения деточки принесли ей ужасно много сахару: Марина Евгеньевна рассасывала его своим маленьким ротиком и улыбалась…

Осьмнадцатилетняя Авдотья Р.Р., жизнь моя, олицетворение моей свободы, светило мое, моя тень, мгла моих желаний, Вы не представляете, насколько сильно я нуждаюсь в Вас. Не представляете, Дунечка, нет. Лишь мысль о Вас сбивает мое дыхание и ломает ритм сердца.

Все для и ради Вас.

Ваш Владимир В.».

2

«Да, Дунечка, я пишу в стол! Пишу в стол верно и необратимо. Что еще прикажете делать бедному студенту филологического факультета: бежать, скрываться от своих чувств, играть с револьвером? Я так истосковался по Вам за эти три недели, что Вас нет с нами, что начинал стремительно худеть. Ира говорит, надо бы сходить к врачу… Да где же студентам деньги брать на врачей-то? Приходится нам с Ирой все самое лучшее отдавать Вашей Мариночке, а сами кое-как питаемся, надеясь на то, что с течением времени все наладится.

Мрачна и сердита моя судьба без Вас, Авдотья Романовна! Светом в конце темнеющего в сумерках тоннеля Вы обращаетесь для меня каждой ночью, которую я посвящаю мечтам, а это, к слову, каждая ночь. Любовь моя переживет все: и грозы, и бури, и ураганы. Даже смерть любовь переживет. Моя любовь сильнее смерти, поверьте!

Впрочем… Зачем Вам читать этот бред, милая? Не читайте эти заметки, даже если найдете их, в чем я, к слову, очень и очень сомневаюсь. Вы достойны лучшей жизни, чем нынешняя, а я… не думаю, что я достоин Вас, мизинца Вашей нежной руки, мимолетного взгляда из-под Ваших тонких ресниц.

Кутерьма… Ужасная кутерьма. Воспоминания… Был пьяный, веселый, были Вы, Вы со мной, мы одни, держались за руку, пели, танцевали, и, дай Бог, целовались, но я этого не помню! Не помню, но готов сам себе поклясться, что не прикоснулся к Вашему телу тогда ни разу с плотскими помыслами. А если и целовал, то от ощущения мимолетного счастья, с рябью в глазах и с комом в горле. Помню лишь… Ваш звонкий смех и голос, что срывался на фальцет от восторга и радости, которые привнесли в настроение инъекции вещества. Да, в ту пагубную ночь соединились две судьбы. Мы подсели.

Наутро, Дунечка, как помните, мы повторили этот опыт. Этот первый постылый опыт – Вашу духовную смерть. А иногда я бью себя ладонями по лицу. Что, если я теперь – жалкое подобие убийцы? А что, если Вы там из-за меня? Зачем, зачем я позволил Вам ощутить это коварное спокойствие, это опасное блаженство, которое повлекло за собой невозвратимые потери?! Я плачу, Дунечка. Я рыдаю. Я ненавижу ту роковую дозу. Я презираю ее. Я презираю морфин, презираю немецкого лекаря, который изобрел это гадкое вещество. Знаешь, сейчас я лишь мечтаю увидеть золотистый цвет Ваших коротких кудрей. Он недосягаем и далек от привычной реальности, но я мечтаю. Мечтаю, милая!

Иллюзия ли это все? Почему Вы не смели говорить о нашем секрете Ирине? Боялись, что она что-то заподозрит о нашем с Вами романе? Романа не было и никогда не будет. Мне необходимо стать реалистом: Вы никогда не любили меня сильнее отца Марины. Я привык. Мне не больно – мне пусто. Настолько пусто, что странно-хорошо. Я даже готов обнять весь мир, ведь люблю его, ибо в нем есть Вы и Ваша малютка!

Драгоценная, можно я буду с Вами на «ты»? Полагаю, такая фамильярность в глубине души не понравится Вам, и Вы будете, может быть, даже очень этим оскорблены, но я ведь все понимаю. Понимаю, что скорее всего до нашей встречи я не доживу, скорее всего Вы никогда это не прочитаете…

Одно мне ясно точно: мечты о тебе – моя последняя надежда, мой последний приют, моя последняя пристань.

Своим светом тюрьму заливая,
побежим от злорадствия глаз.
Золотая, святая, чужая,
Вы помрете от брошенных фраз.

Я не знаю, как слезы упрятать.
Не умею упрятать и гул.
Черт! За что мне такая награда?
Как спастись от навязчивых дум?

Если б знал, как влюбиться взаимно,
если б буквы умерить умел…
Эти думы — последняя пристань,
и, быть может, последний удел…