Возвращение

Памяти Георгия Сергеевича Масленникова, бывшего поручика Донской армии

© Вяткина С., 2020

© ИД «Городец», 2020

Часть I

– Если в детстве ты ни разу не ощутил себя отщепенцем, бесконечно несчастным и пред всеми виноватым, то впоследствии не поймешь главного: зачем явился на свет. Казалось бы, что плохого в упитанном счастье ребенка? В общем-то ничего. А все же такой «счастливчик» заслуживает лишь корыта, вскормившего его, но Истины с большой буквы сей баловень вряд ли удостоится, – донесся из темноты бас, по которому легко узнавался Петр Ильич Мальцев, инженер, снимавший на лето флигель в доме лодочника.

– Это почему же? – ответил ему незнакомый голос.

– Душа останется неразбуженной. Мы недооцениваем воспитательную роль страданий.

– Неужели?

– Конечно. Ведь и зерно перед посадкой следует «разбудить», иначе оно не взойдет. Хоть простую луковицу возьмите: подранишь ей темечко, глядь – и проклюнутся перышки.

– Насчет лука не спорю, да и насчет детей не буду. Я ведь холост, опыта не имею и вообще… – незнакомца мучила одышка, – ужас, как парит сегодня, только у реки еще и можно жить.

– Представляю, какая духота в городе, – поддакнул Мальцев, но тут же вернулся к прежней теме: – Истина дороже благополучия, вот в чем дело. Подобное стремится к подобному, и человек, как существо духовное…

Дальнейших слов было не разобрать из-за шороха прибоя, играющего речной галькой, да и мужчины изрядно удалились от дерева, в ветвях которого прятался шестнадцатилетний гимназист Юрий Назаров.

Он не узнал голоса второго собеседника, впрочем, это неважно. Тезис инженера показался ему нелепым, как и выражение «упитанное счастье», но, подумав, он решил, что, пожалуй, в этом что-то есть. Сколько раз он чувствовал себя несчастным и виноватым. Например, еще до гимназии, когда стащил у няньки полтинник и был уличен. Из-за позора, но больше от испуга, вызванного воплями отца, похожими на японский боевой клич «мой-сын-вор», был пролит океан слез. Плакали все: нянька, мама, сам Юрий, а громче всех трехлетняя Марика, которая, не понимая смысла происходящего, выла просто за компанию. Зато каким искренним было раскаяние! Все давно забыли об этом скандале, но Юрий-то помнил. Еще ужасней было, когда мама тяжело заболела и отец возил к ней докторов. Юрий так боялся, что она умрет, так плакал, страдал, молился, что и сам слег. На метавшегося между ними отца больно было смотреть. К счастью, обошлось – все выздоровели, и жизнь вошла в норму.

В общем-то нечего Бога гневить, Юрий рос в неге и любви. Его баловали, ублажали, лелеяли. Он был первенцем, а знак первородства бесценен. И все же в потаенных уголках его детской души всегда жило предчувствие чего-то мучительного, тревожного, чему он не умел дать названия, даже когда подрос. Всем ли детям вообще или только его поколению было свойственно это подспудное предчувствие беды, сказать трудно, но в Юрином сердце невесть откуда возникшая печаль сидела глубокой занозой, и не оставалось ничего другого, как научиться с нею сосуществовать. Ольга Александровна давно заметила, что, даже если сын смеялся, его глаза оставались грустными. Она решила, что мальчик чересчур впечатлителен, и с беспокойством спрашивала мужа, отразится ли это на его судьбе. Николай Николаевич отмахивался, мол, «это возрастное и пройдет».

В мае Юрий оконфузился на экзамене по математике и теперь готовился к осенней переэкзаменовке. Его это мало огорчало, так как существовали другие «великие» вопросы, над которыми он любил размышлять. Например, о своем предназначении, то есть о своей роли в судьбе страны и даже мира. Еще он мечтал познать такую любовь, ради которой можно пожертвовать всем, в том числе и миром с его вечными, неразрешимыми проблемами. Он знал, что настоящему чувству сопутствуют неслыханные страдания, и заранее соглашался все претерпеть ради любви, ибо жизнь без великих испытаний пуста и ничтожна. Впрочем, в шестнадцать лет романтизм еще извинителен. К тому же время и место для философических мудрований были соответствующими: томный июльский вечер, мягкое шуршание волны в галишнике, торжественный и протяжный, как коровье мычание, закат… Юрий намеренно затаился под грузной ветлой, чтобы подкараулить наглеца, опустошавшего его ловушки. И ведь достает, шельма, самую крупную рыбу! Ничего, сегодня попадется. В имении его вряд ли хватятся, там полным ходом идет подготовка к завтрашнему празднику.

Когда темнота стала осязаемо-волнующей, как ткань женского вечернего платья, наступило состояние особенно приятного душевного расслабления, которое больше всего ценят поднадзорные дети. Юрий твердо знал, что в данную минуту ни одна пара глаз не посягает на его свободу. Вспомнив, что утром не дописал стихотворение, он принялся бубнить:

 
Эта ночь ниоткуда
Унесла, как вода,
Мою тайну-причуду
В белый день, в никуда.
Этой ночью случайной
Не пригрезились ли
Золотыми свечами
По реке корабли…
Ни мечты, ни надежды…
Только там-тара… дым…
 

Там-тара-дым… нам молодым. Там-тара-той… – тебе молодой, волной, голубой, золотой… Впрочем, уже есть золотые свечи – достаточно. Ни мечты, ни надежды, только… запах речной… Неплохо! Ду-ду-ду, ду-ду-ду-ду – только шорох речной… И само собой прибило навершие: «Хорошо без одежды плыть с тобой, молодой!»

А что, пожалуй…

 
Ни мечты, ни надежды…
Только шорох речной.
Хорошо без одежды
Плыть с тобой, молодой.
 

Без одежды он еще ни с одной женщиной не «плавал», поэтому сам удивился столь смелому образу. Когда он прочтет эти стихи гимназическим витиям, все обзавидуются: во-первых, его гениальности; во-вторых, любовному опыту. Кто посмеет усомниться, что метафора приплыла из личной практики? Убаюканный этими грезами, Юрий не заметил, как заснул.

Его разбудили раскаты грома. Сообразив, что небеса вот-вот разверзнутся, он припустил к дому. Первые тяжелые капли догнали его на подступах к террасе, так что промокнуть он не успел. До «маминого утра» еще вполне можно было выспаться.

Одиннадцатого июля^[1] у хозяйки имения Ольги Александровны был день ангела. В Благодатном его справляли пышно: нанимали музыкантов, со всей округи съезжались гости, за праздничным столом провозглашались велеречивые тосты, а после устраивали танцы и фейерверк в саду. «Ольгины именины» были неотъемлемой традицией здешнего общества.

Почти все мужчины округи, от гимназистов до старичков, испытывали влечение к милейшей Ольге Александровне. Их пленяли не только ее вишневые очи, шелковистые локоны и плавные линии фигуры. Более всего мужчинам нравились ее легкость и жизнерадостность. Эти качества во все времена ценятся выше добропорядочности и хороших манер. Веселый нрав и приветливость хозяйки Благодатного смиряли даже злословие дам.

Господский дом располагался на берегу Оки и был окружен старинным садом. Имение было обширно, слегка запущено, подобно необъятной и безалаберной матушке-России.

Летом ставни на ночь не закрывали. Ольга Александровна проснулась на заре. Утренний воздух приятно бодрил мятной прохладой. Она сидела еще в пеньюаре, когда в спальню постучались муж и дети.

Это была семейная традиция – «мамино утро».

Николай Николаевич преподнес ей бриллиантовое кольцо работы Фаберже, а Юрий и Марика – миниатюрный фотоальбом из мягкой кожи цвета слоновой кости, с тиснением и серебряными застежками.

Ольга Александровна ласково прижала к себе детей. Умиленный этой сценой Николай Николаевич самодовольно щурился.

Примеряя кольцо, Ольга Александровна все же попеняла ему:

– Спасибо, друг мой, твоя щедрость говорит о многом. И все же к чему такие траты в нашем положении?

– Пусть все думают, что наши дела в полном порядке, это важно для получения кредита. Впрочем, я хотел сделать тебе приятное.

Ольга Александровна поцеловала мужа, потом еще раз детей, после чего все разошлись по своим делам. Душа Николая Николаевича потянулась к роялю, он прошел в залу. Марика, которой было всего тринадцать, побежала примерять новое платье, купленное специально к сегодняшнему вечеру, а Юрий улизнул к реке. Еще раньше он стянул из буфета початый штоф водки и в своей комнате перелил ее в пузырек из-под микстуры. За косушку «беленькой» сторож просмолит днище лодки и починит уключину.

Ольга Александровна оделась, прошла на террасу и по длинным закругленным ступеням спустилась в сад. Любуясь цветником, обнимавшим дом по всему периметру, она счастливо улыбалась: неужели в раю будет слаще? – и панибратски подмигивала небу.

Солнце еще не раскалилось и не успело никого утомить, напротив, после ночной грозы природа благоухала.

Пока она гуляла, служанка накрыла на стол. На террасе пахло самоварным угольком и кондитерскими пряностями. Вскоре к чаю собралась вся многочисленная родня. После шумных поздравлений, объятий, поцелуев Ольгу Александровну усадили в большое кресло, украшенное цветочными гирляндами. В центре стола на специальном подносе возвышался пышный именинный крендель.

К десяти часам прибыл батюшка с певчими. В большой зале был отслужен молебен в честь благоверной княгини Ольги – небесной покровительницы хозяйки имения. Ради этого в залу принесли аналой, зажгли лампаду и на место картины с морским пейзажем повесили образ Вседержителя, который в другие дни висел в спальне. Молебен закончился общим целованием креста и провозглашением «многая лета» имениннице со сродниками и домочадцами.

К обеду начали съезжаться гости: окрестные помещики с семьями, офицерские чины, а также высшее губернское начальство во главе с губернатором, прибалтийским бароном фон Вурменталем, прибывшим с супругой – сухопарой чопорной немкой по прозвищу Фрау Варума, или просто Варума. Так ее окрестили за часто повторяемое «warum?»^[2].

При губернаторе, как всегда, его тень – полицмейстер Наливайко, бравый полковник в усах и бакенбардах, большой любитель скабрезных анекдотов. Наливайко прибыл с кавалькадой полицейских, которых расставил там и сям для безопасности. Он был особенно бдителен, так как прозевал предыдущего губернатора, застреленного из револьвера террористом. В ту роковую ночь бедняга под утро возвращался от любовницы, а полицмейстер, выходит, не обеспечил его охрану, за что едва не поплатился должностью.

В последние годы в губернии было неспокойно. Вслед за неудачами в японской войне по стране диким вепрем пронеслась революция. Повсюду пылали помещичьи усадьбы, а вот имение Назаровых уцелело, и многие недоумевали: почему же лихо одноглазое обошло стороной Благодатное?

Торжество началось в пять часов пополудни. Сначала гости толпились у закусочного стола, накрытого по-французски а la fourchette, но с русской водкой. Подкрепившись и повеселев, многие хоть сейчас готовы были приступить к танцам, но тут всех пригласили к ужину и рассадили согласно рангу. Предусмотрительные хозяева позаботились о кувертных карточках.

Кухня и вина были французские, к каждому блюду подавали соответствующие напитки. Кавалеры не скупились на комплименты, ухаживая за дамами, дамы вовсю кокетничали, в общем, царила празднично-приподнятая атмосфера, соответствующая началу любого застолья.

Слово взял губернатор Вурменталь, говоривший с немецким акцентом:

– Господа! Разрешите мне, как представителю государственной власти, поднять бокал за здоровье уважаемой Ольги Александровны, нашей именинницы! Поскольку муж и жена – едина плоть, то поздравляю и Николая Николаевича с днем ангела жены! Желаю супругам долгой и счастливой жизни. – Чокнувшись с хозяевами, он продолжил: – Пользуюсь случаем, господа, чтобы сообщить: революция в нашей губернии окончательно ликвидирована, корни сорняков безжалостно вырваны! (Раздались аплодисменты.) Я знаю, что многие из вас пострадали от бунтовщиков, но уверяю: больше такого не повторится. Законность восстановлена! (Аплодисменты.) Невольно напрашивается вопрос: почему большинство помещиков так или иначе пострадали, а Николай Николаич Назаров, наш любезный хозяин, никоим образом? Я вам отвечу: Николай Николаич знает свои обязанности по отношению к крестьянам и добросовестно их выполняет, а крестьяне знают свои обязанности по отношению к барину и тоже их выполняют. Между ними – гармония! Желаю вам всем, господа, достичь в ваших имениях подобной гармонической атмосферы, и тогда оная гармония разольется по всей России. Спрашивается, кому в этом случае будет нужна революция? Никому! Вспоминайте чаще слова нашего уважаемого премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина, произнесенные им в адрес так называемой «прогрессивной оппозиции»: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия!» За ваши будущие успехи, господа!

Последовали щедрые аплодисменты.

Встал Николай Николаевич и произнес тост за благоденствие высшего начальства, а затем еще несколько тостов за своих гостей. Потом другие ораторы подымали бокалы и возносили здравицы.

Застолье явно удалось.

После обеда старшие по возрасту и чину перешли к ломберным столам, чтобы отдаться висту и преферансу, а молодежь разбрелась по тенистым уголкам вечернего сада, где можно было вволю флиртовать. На берегу, возле деревянных мостков, покачивались несколько лодок, ими не замедлили воспользоваться. На террасе барского дома до поздней ночи веселились и танцевали.

Вся усадьба была иллюминирована разноцветными фонариками.

В конце бала округу озарили огни фейерверка, причем последние залпы выписали на темном небе инициалы именинницы – О. Н.

К рассвету гости разъехались. На столах остались горы грязной посуды и пустых бутылок. Сомлевшая прислуга принялась за уборку. Вскоре дом погрузился в сон. Даже охрипшая от усердия собака угомонилась.

– Пир во время чумы, – устало говорила Ольга Александровна, раскладывая по шкатулкам свои драгоценности.

– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Николай Николаевич, любуясь тем, как в просветы между портьерами пробиваются лучи восходящего солнца.

По линии матери Николай Николаевич Назаров происходил из купцов – богатых рыбопромышленников, а по отцу – из столбовых дворян. История брака его родителей была распространенной в XIX веке: обедневшая аристократия роднилась с амбициозным капиталом. Не сказать чтобы родители Назарова были счастливы, но все же умудрились не испортить жизнь – ни себе, ни единственному сыну. Приданое жены в виде рыбного промысла на Волге надежно обеспечивало жизнь семьи, но отец вел дела неохотно. Он был увлечен юриспруденцией и вечно писал какие-то статьи с предложениями по усовершенствованию законодательства. А мать с упоением занималась музыкой и передала эту любовь сыну. К несчастью, она рано умерла.

Николенька Назаров по настоянию отца получил юридическое образование в Казанском университете. Он учился долго и неохотно, а в будущем вообще не собирался использовать свой диплом. Государственная служба претила однообразием, адвокатура и вовсе казалась ему нечестным занятием, поэтому после смерти отца он с легким сердцем и большими убытками для себя продал фамильный бизнес. Что делать, если рыбный запах вызывал у него что-то типа душевной аллергии. Не торчать же месяцами ради севрюги-стерляди на окраине России. Его страстью была музыка, только игра на рояле никогда ему не надоедала. Николай Николаевич хотел от жизни наслаждений, красоты и покоя, а материальный достаток позволял ему все это иметь.

Вскоре после получения наследства он уехал за границу. Изрядно поездив по Европе, Назаров неожиданно для себя затосковал по родине и так же легко, как уезжал, вернулся в родной город, где прямо с корабля попал на бал в Дворянском собрании. Здесь он встретил свой идеал – Оленьку Немеровскую, которая очаровала его своей красотой. Почти не раздумывая, он сделал ей предложение.

Ольге Александровне едва исполнилось шестнадцать. Она еще не умела разбираться в тонкостях душевных переживаний. Смелые и восхищенные взоры мужчин ее скорее пугали, чем окрыляли. Николая Назарова ее неопытность умиляла в той же степени, в какой ослепляла ее красота, и он решил, что эта девушка – совершенство.

Нельзя сказать, что Назаров не нравился Ольге Александровне, нет, она находила его приятным и милым. Их отношения довольно точно описаны классиком: «В то время был еще жених ее супруг, но по неволе она вздыхала о другом, который сердцем и умом ей нравился гораздо боле»^[3]. Гораздо боле юной Оле нравился бывший сокурсник Назарова Анатолий Александрович Шумский, считавшийся в городе самым завидным женихом, quia^[4] – знатен, статен, богат.

Шумский элегантно ухаживал, присылал по утрам букеты, но с предложением почему-то медлил.

Ольга Александровна происходила из старинной дворянской семьи. Ее отец служил уланом при дворе Его Величества, но промотал состояние и умер, оставив жену и трех дочерей без средств. Вдова получала небольшую пенсию и была в полной зависимости от богатой тетки, которая приютила осиротевших родственников. Ольга понимала, что ее замужество желательно для всех, поэтому, погрустив о невозможности идеальной любви, приняла предложение Назарова, тем более что богатая тетушка жениха одобрила. Вскоре состоялась свадьба.

Состояние Назарова позволило купить большое имение с подходящим названием Благодатное, где для счастья молодых имелось все: традиционный дом в колониальном стиле, огромный парк на берегу реки, плюс живописное озеро с мельницей, конюшня и винокурня. Прочие хозяйственные постройки молодого помещика не интересовали. Николай Николаевич был убежденным западником. Ему нравилось все британское, и он старался соответствовать избранному стилю: всегда был чисто выбрит, носил, как говаривали крестьяне, «аглицкие» костюмы, короткие усики и неизменный монокль. Дамы считали его джентльменом и ставили в пример мужьям. Свой народ он снисходительно жалел за невежество, нищету и… умственную неполноценность, считая лень, воровство и пьянство генетическими чертами русских крестьян. На этих убеждениях строились его отношения с ними. Не имея ни малейшего понятия о сельском хозяйстве, он купил Благодатное, поверив бывшему владельцу и посреднику-комиссионеру, что имение – «поистине золотое дно», которое надежно обеспечит семью.

Вскоре он убедился, что приобрел не «дно», а прорву, и в придачу – долги, убытки и головную боль. Теперь он все время думал о сроках платежей по векселям и жил в постоянном страхе перед неминуемым разорением. Ведением хозяйства он не интересовался, считая это обязанностью управляющего – иначе для чего же его наняли?

Управляющий происходил из обедневших татарских князей. Он действительно знал, что надо делать, чтобы ускорить окончательное разорение барина. Отчасти в насмешку, отчасти по старому чину, все его называли Князь, на что татарин не обижался.

– Мне кажется, нас кругом обкрадывают, начиная с твоего Князя и кончая коровницей, – жаловалась Ольга Александровна мужу.

– Не будешь же ты сама доить коров и выбирать из-под кур яйца, – урезонивал ее супруг. – Все закономерно, в России испокон воруют: царь крадет у народа права, министры и чиновники разбазаривают народное добро и берут взятки, ну а мелкие людишки довольствуются яйцами, курами, поросятами. Таковы наша Русь и народ-богоносец. Вот в Англии все иначе…

На все случаи жизни у него была неизменная присказка «ничего не поделаешь», говорившая не столько о смирении, сколько о равнодушии к внешним обстоятельствам. Не то чтобы Назаров был фаталистом, просто ему не хотелось ни во что вникать. Он не философствовал, он жил. Зато его супругу эта фраза со временем стала раздражать, ведь только неземная любовь способна обращать слабости ближних в милые индивидуальные особенности. Чувство Ольги Александровны было вполне земным, поэтому всякий раз, когда муж произносил «ничего не поделаешь», она морщилась, словно собиралась чихнуть.

Мало было Назаровым хозяйственных трудностей с имением, так начался еще и революционный угар, последствия которого до сих пор ощущали все помещики. Усадьба уцелела, но вовсе не потому, что крестьяне любили своего барина, просто не было резона сжигать поместье. Винокуренный завод плюс испольная система хозяйства их вполне устраивали. Благодатские мужики решили, что лучше терпеть барина-олуха, раз все равно появится другой, а каким он будет, еще вопрос. Назарова они презирали уже за то, что он не отличал рожь от пшеницы.

Старшее поколение крестьян верило, что земля вот-вот перейдет народу и отдаст ее сам Государь, не считаясь с волей помещиков, как сделал Александр Второй, даровавший свободу, пусть пока и без земли. Никто не знал, когда это случится, уповали на высший промысл: Бог поможет, царь прикажет, а наше дело мужицкое. Лишь крестьянская молодежь была вовлечена в революционное движение через пропагандистские листовки, которые распространяли «лихие люди», ходившие по деревням и селам, да некоторые молодые мужики на словах изъявляли готовность взяться за вилы, «если что». Деревня жила надеждой, несмотря на предчувствие новой революции, особенно после знаменитого «Крестьянского съезда» 1905 года, когда выборные деревенские депутаты ничтоже сумняшеся заявили в ответ на упреки в бесчинствах: «Никого мы не силовали, а тока чуток поучили помещиков и управляющих, да и то тех тока, кто ерепенился…»

У хозяев Благодатного, по сути, был единственный выход: продать имение. Но попробуй найти покупателя в столь смутное время.

Летом все свободное время Юрий проводил на реке – купался, рыбачил, катался на лодке, а по вечерам приохотился сидеть с бурлаками у костра и слушать их ядреные разговоры. Присутствие барчука никого не смущало, ему наливали из общего котла, ну и он старался внести «малую лепту»: угощал мужиков яблоками, малиной, смородиной и краденной у отца водкой.

Когда он провалился на экзамене и ему назначили осеннюю переэкзаменовку по математике, родители наняли репетитора – Ивана Егоровича Маркова, студента медицинского факультета.

Сегодня Юрий уговорил Маркова посидеть с удочками у реки, потому что в такую жару никакая математика в голову не шла. Они устроились в тени, под ветлами, близ водокачки, закинули удочки и вяло наблюдали за поплавками. Стайки рыб сновали на поверхности теплой воды, и даже крючок с дрожащим червяком их не соблазнял. На водокачке пастушок Федька гонял по кругу пару кавказских осликов.

– Довольно! Не клюет, слишком жарко, – сказал Иван Егорович, вытирая замусоленным платком вспотевший лоб. – Займемся лучше алгеброй. Вот опять провалитесь на экзамене, что тогда?

– Ай-й… – вяло отмахнулся Юрий.

– И вам не стыдно будет сидеть второй год? Целый час ловим каких-то лягушек.

– Жа-а-арко, Иван Егорыч. Айда купаться!

– Но сейчас купаются женщины – их час.

– А мы здесь поплаваем.

– Не стану я нарушать порядка.

– Как хотите, а я окунусь. – Юрий скинул штаны. – Сейчас увидите женский переполох, они решат, что я водяной.

Две молоденькие кузины Юрия – Вера и Надя – сидели нагишом на пороге купальни. Свесив ноги в воду, они старательно мылились. Покрыв себя радужной пенкой, девочки прыгнули в реку, окрасив воду в молочный цвет. Вынырнули у противоположного берега – там, где можно достать ногами дно. Вдруг барышни испуганно взвизгнули: кто-то схватил их под водой за ноги.

– Юрка! Нахал! – закричали они, увидев возле себя довольное лицо брата. Схватив его за голову, они принялись топить своего кузена.

Вырвавшись, Юрий обхватил девушек за шеи и нырнул вместе с ними. Бурлила вода, летели во все стороны брызги, берег оглашался девичьим визгом. На помощь девочкам, размахивая полотенцами, спешили Ольга Александровна и ее младшая сестра Любовь Александровна – мать Веры и Нади.

– Мы пожалуемся тете Саше! – притворно возмущались девушки.

– Сами виноваты! Зачем меня топили? Воблы вяленые! – фыркал Юрий, уплывая восвояси.

– Ой-ей, карась драный! – летело ему вслед.

Марков тоже принялся ему выговаривать:

– Э-э, ну как вам не стыдно, Юра.

– Сами виноваты, мокрицы, топить меня вздумали.

– Довольно глупостей, идем решать задачи!

– Дайте же прийти в себя, я выдохся. Расскажите лучше что-нибудь из вашей жизни, а то я про вас почти ничего не знаю.

– Что вас интересует?

– Например, кто ваши родители?

– Они уже умерли. Отец служил камердинером, а мать – горничной у помещика Новосельцева.

– И вы попали в гимназию? И окончили ее?

– Даже с золотой медалью.

– И через год будете доктором?

– Вас это удивляет? Ну еще бы. Мне тяжело было пробиться, не то что вам. Мои родители всю жизнь трудились и все заработанные рубли откладывали на мою учебу. С пятнадцати лет я репетирую, зарабатываю на пропитание. Ничего, окончу университет, будет легче. Настоящая жизнь начнется, когда я стану земским врачом. А вы хоть раз задумались о том, как будете жить?

– Пока мои родители об этом думают.

– Но должны же вы и сами чего-то добиться. Вам мешает лень, да только не вы в этом виноваты.

– Кто ж еще?

– Среда, в которой вы живете.

– Что такое среда?

– Помещичий класс, к которому вы принадлежите, беззаботная, праздная жизнь…

– О, да вы завидуете, Иван Егорыч? – прищурился Юрий, довольный тем, что уличил репетитора.

– Нисколько! Я горд тем, что я труженик. У меня есть будущее.

– А у меня, по-вашему, нет?

– У вас, как у помещика, будущего нет. Новая революция отымет все.

– Вот те раз!

– Это закон истории. Посмотрите, сколько бедных вокруг! Разве это справедливо?

– Так Бог устроил!

– Чепуха! Это создали сами люди. Надо, чтобы все имели одинаковую долю и жили без нужды.

– Бог всех людей создал разными, Иван Егорыч, поэтому одинаково для всех не будет никогда. А если таким, как я, не будет места, то что же мне делать?

– Пока только одно: побороть свою лень и учиться. Если из вас выйдет образованный и сильный человек, то революция вам не будет страшна, напротив, вы будете ей нужны.

– Да, я часто думаю о том, что никому не нужен, – вздохнул Юрий о своем, о юношеском, но Марков его не понял.

– Хорошо, что у вас появляются трезвые мысли. Труд обязателен для каждого человека. Не то ваша судьба будет такая же, как у пастушка Федьки: гонять всю жизнь ослов на водокачке – куда как весело!

Юрий не ответил. Ему надоели нотации придурковатого репетитора. Он смотрел в небо и думал, как трудно быть вежливым с тем, кто вызывает раздражение лишь одним своим видом. Спихнуть бы этого зануду в воду – всем на потеху…

– Я должна серьезно поговорить с вами, Иван Егорыч, – сказала Ольга Александровна Маркову после утреннего завтрака.

Они присели на скамейку под старой липой.

– Довольны ли вы Юрой? Только говорите правду!

– Надеюсь на его способности.

– Но выдержит ли он переэкзаменовку?

– Думаю, выдержит.

– Ну, слава Богу!

– Так Бога ж нет.

– Бог есть, просто вы от Него отреклись. Но не будем спорить. У меня к вам другой вопрос. Вы человек из народа, всех знаете. Скажите, что говорят наши мужички в деревне?

Марков, нехорошо ухмыльнувшись, пожал плечами:

– Костерят помещиков, которые ничего не делают для народа. Сами знаете, деревня погрязла в нищете, болезнях, невежестве. Конечно, все мечтают о земле.

– И нам жаль свой народ, но как всем помочь…

– Ольга Санна, я вас очень прошу: никогда не говорите со мной о жалости к народу. Это обидное для народа чувство, а значит, и для меня. Я сам мужик, и все мои близкие – тоже мужики. Надо не жалеть, а отдать крестьянам землю.

Ольга Александровна была ошеломлена.

– Продать? – переспросила она.

– Нет, даром отдать. Откуда у мужиков деньги?

– У некоторых крестьян есть средства. Кто посмекалистей – извозом занялись, даже разбогатели. А даром, по-моему, несправедливо. Ведь и помещикам надо чем-то жить.

– Им лучше всего переселиться в город.

– Без средств?

– Средства пусть зарабатывают своим трудом.

– Легко сказать.

– А как же я, как же миллионы других?

– Вы были с детства приучены, а нас воспитывали иначе.

– Смешной аргумент, не находите?

– Не нахожу. А помещиков, которые идут крестьянам навстречу, их-то за что обижать?

– Покажите мне таких помещиков, Ольга Санна!

– Вот те раз! А мы?

– Вы? – насмешливо переспросил Марков. – Да разве вы знаете свой народ, разве уважаете и понимаете его? Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Помещики ничего не смыслят в сельском хозяйстве, они только губят землю. И сами разоряются, и земля уплывает в руки купцов да кулаков, а крестьяне бедствуют на своих скудных наделах. Разрешите дать вам совет от чистого сердца, Ольга Санна. Продайте как можно скорее имение, пока его у вас не отняли силой.

– Но что же потом? Что должен делать мой муж?

– На вырученные деньги купите себе дом в городе. Ваш супруг может стать адвокатом, даже передовым адвокатом, защитником интересов народа. Хотя, по правде сказать, я сильно сомневаюсь…

– Да вы революционер, Иван Егорыч! Я давно догадалась.

– Терять-то нечего.

– Не зря управляющий доложил мужу, что вы часто бываете в деревне, подстрекаете людей, читаете им недозволенные книжки.

Марков усмехнулся:

– Я же говорил вам, что я – мужик, вот меня и тянет к своим. С кем же еще разговаривать? А что книжки читаю крестьянам, так ведь они неграмотные, а я – мужик образованный.

– Иван Егорыч, пока мы закрываем глаза на ваши дела, но не можем ручаться, что Князь не донесет на вас. Она встала, показывая, что разговор окончен. Марков тоже встал. Чуть кивнув ему, она пошла по направлению к дому.

– Благодарствую за предупреждение, Ольга Санна, буду осторожнее! – крикнул Марков ей вслед.

– Куда идете, девочки? – спросил Юрий, догоняя рано утром Веру и Надю.

Обе кузины были с корзинками и в простеньких косынках.

– Мы за грибами, айда с нами!

Юра обрадовался приглашению. Он считал себя влюбленным, только еще не решил, кого предпочесть. Обе девушки мерещились ему днем и ночью в том виде, в каком он увидел их недавно в реке. Он чувствовал, что становится мужчиной, и злился, что никто не принимает его всерьез.

В лесу было тихо и прохладно. Меж деревьями бликовало солнце, пахло травой, разогретой смолянистой корой и грибами. После дождя земля осела, обнажив нежные грибные шляпки.

– Сегодня грибы просто сами лезут в корзину, – радовались девочки.

Уже через полчаса обе корзинки были полны.

– Остальные соберем в подолы, а то придут девки из деревни, все выберут. Теперь отдохнем, – предложила Надя.

Втроем они растянулись на траве и закрыли глаза. Юрий лежал между кузинами, смотрел то на одну, то на другую. Обе казались ему прехорошенькими.

– Если хочешь, Юрочка, можешь нас целовать. Строго по очереди, только не в губы – это неприлично. Ты разрешаешь, Вера?

Юрия не пришлось уговаривать. Сначала он целовал девушек скромно, потом поцелуи стали более смелыми и пылкими, за что он получил от обеих девиц по оплеухе.

– Довольно! – сказала Вера, вставая. – А ты нахальный, Юрка. Что будет, когда ты вырастешь?