В поисках шестого океана. Часть первая. Безмятежность

© Светлана Нилова, 2023

ISBN 978-5-4498-3329-7 (т. 1)

ISBN 978-5-4498-3330-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. Разлом

Есть события, которые меняют всё, после которых ты уже не можешь быть прежней.

Меня зовут Софи. Мне было восемь лет, когда моя маленькая жизнь раскололась на «до» и «после». Я и сейчас помню тот день.

Они стояли на пристани и разговаривали. Папа и незнакомые мне мужчины. Обычно папа встречался с разными людьми, и эти встречи были довольно частыми, но эта беседа мне сразу не понравилась. Может быть то, как они стояли. Или их жесты. Я очень хотела подслушать разговор, но ветер дул с моря и до меня не долетали даже отдельные слова. Незнакомцев было трое: толстяк в белой шляпе, волосатый великан и постоянно жующий чернокожий в темных очках. Папа не пустил их на «Нику», и они переминались с ноги на ногу на берегу. Низенький, в белой шляпе, вдруг засмеялся и похлопал папу по плечу. Тот помотал головой. Волосатый положил папе руку на плечо – он сбросил её, напрягся и сжал кулаки. По его лицу было видно, что он вот-вот начнет драку.

Толстяк в шляпе отступил, а двое его помощников стали теснить папу к трапу. У меня похолодела спина. Верзила был выше папы на целую голову, второй, чернокожий – меньше, но тоже крепкий. Я вскочила из-за своего укрытия, сбежала по трапу и с разгона ударила верзилу головой в живот. В глазах у меня потемнело, а гигант даже не пошатнулся. Зато черный ловко и крепко схватил меня за шею. Я заверещала от ужаса. Черный зажал мне рот, и я, задыхаясь, стала шумно дышать носом. От черного остро пахло потом и ещё чем-то сладковато-приторным. Тогда я ещё не знала, что так пахнет марихуана.

Толстяк заговорил по-английски, с неприятным акцентом, словно скрипело дерево.

– Смотри, какая шустрая! Вот и ниточки нашлись! Ну, Ник, что ты теперь скажешь?

Папа не ответил, неприметным движением в его руке оказался нож.

– Это только одна ниточка, а вторая где? – продолжал куражиться толстяк, не обращая на нож никакого внимания. Его надежно заслонял собой верзила.

– Вторая тоже здесь, дерьмо собачье! – прозвучал знакомый голос. От ужаса я перестала дышать. Папа быстро обернулся и замер. По трапу медленно, осторожно переставляя ноги и не отводя от нас взгляда, спускалась мама. Она сжимала в руке ракетницу и направляла её на толстяка. Прямо в его огромный живот. У толстяка, и без того потного, скатились по щеке капли. Мамины пальцы так сильно сдавили рукоятку, что побелели.

– Убирайся к чертям, сучье отродье! Иначе твои вонючие потроха повиснут на нашем такелаже.

Мама говорила еще, и каждое слово было звонким и резким, как пощечина. Толстяк сделал знак, черный отпустил меня, и вся троица начала медленно пятиться назад. Я спряталась за папу, жалея, что у меня нет никакого оружия. Пока наши враги не покинули причал, мы так и стояли: папа с ножом, мама с ракетницей и я с гудящей от боли головой.

Стоял ясный полдень, ярко светило солнце, но пристань почему-то была пуста. Ни рыбаков, ни туристов, ни пронырливых детей. Только чайки кружили над нами. От их крика начинало тонко ныть в груди.

Почему папа поссорился с «большим человеком» на Ямайке, я так и не узнала. Мы отошли от пристани на моторе, «Ника» шла на пределе. К полудню задул попутный ветер и поднялась волна. Мы поставили все паруса, и «Ника» неслась прочь от Ямайки. Это было похоже на скоростной участок регаты, только сейчас в качестве приза выступали наши собственные жизни. Я была ребенком, но все понимала и взрослела с каждой минутой.

Когда село солнце, я было совсем успокоилась, но преследователи догнали нас. У них были катер и неповоротливая посудина с низкими бортами, но на хорошем моторе. В катере сидели двое, в лодку же набилось около десятка мужчин, почти все они были чернокожими.

«Откуда здесь столько черных?» – эта глупая мысль сидела у меня в голове всё время, что мы убегали от преследователей. Может быть, она была как спасательный круг, чтобы не сгинуть в водовороте ужаса. Не думать о том страшном, что приближается к нам.

Они бы не нашли нас в темноте, но, как на зло, на смену зашедшему солнцу в небо выползла огромная яркая луна. А у бандитов были прожекторы. И оружие. Прозвучали хлопки, и я не сразу поняла, что это выстрелы. Стреляли в воздух.

«Ника», словно чувствуя преследование, дрожала всем корпусом, а её паруса, наполненные ветром, звенели и гудели.

Катер и лодка, рискуя столкнуться друг с другом, шли нам наперерез. Мы меняли курс.

– Поворот! – орал папа, и мы дружно перекладывали парус и разворачивали «Нику», уходя от преследования.

– Поворот! – снова кричал он, и мачты наклонялись над волнами так сильно, что казалось, вот-вот и «Ника» перевернется.

И снова «Поворот!»

Я вспомнила последнюю регату. Папа тогда был сосредоточен, золотые искорки солнца мелькали в его глазах. Теперь же, ночью, папины глаза были словно две черные дыры, и оттуда тянуло страхом.

В одно мгновение нам повезло: лодка и катер преследователей всё же столкнулись, катер черпанул бортом волну, и трое бандитов с дикими криками оказались в воде. Преследователи остановились, чтобы подобрать своих. Мы оторвались от погони и почти ушли, но тут порыв ветра хлопнул в парусе, и мы стали терять скорость.

Бандиты оживились и снова начали стрелять. Теперь уже в сторону «Ники». Мама схватила меня, затащила в трюм, затолкав в кладовку, и заперла. Я сидела в абсолютной темноте и только слушала. Вот снова застучали выстрелы. Совсем-совсем рядом, над головой. Хлопнула ракетница. На палубе словно завыл дьявол и снова выстрелы. От страха я не могла сидеть, рухнула на пол, сжалась в комочек и всё повторяла:

– Под Твою защиту прибегаем…

Дальше я почему-то никак не могла вспомнить. Я даже плакать не могла.

Сверху доносился топот чужих ног, вся «Ника» дрожала от них. Потом, среди чужих воплей раздался мамин короткий крик, звуки ударов, папина испанская брань.

Снова и снова звуки ударов, выстрелы, чужой гогот… Мне показалось, что шум продолжался бесконечно. Наконец, я услышала ещё один звук мотора, что-то кричали в мегафон, снова выстрелы, крики.

И тут я совсем обмякла, сердце застучало в самом горле, мешая дышать, и я из полной темноты провалилась в мир вовсе без звуков и мыслей…

Меня разбудил свет. Солнечные лучи падали из люка, отражались в зеркалах и стеклянном шкафу и мягко наполняли безмятежностью всю кают-компанию. Я лежала на диване, укутанная пледом. Рядом на столе в салатной миске поблескивали на солнце пустые ампулы. Ночной шторм утих, «Ника» слегка покачивалась, и я могла поклясться – стояла у причала. Именно так она ведет себя при спущенном трапе. Я пошевелилась и села. В голове закружилось, в глазах потемнело, и я снова повалилась на диван. У меня ничего не болело, но чувствовалась такая слабость и апатия, что я лежала ещё некоторое время, равнодушная ко всему на свете.

Потом я услышала шум снаружи и села. У меня в голове не было никаких мыслей. Очень медленно, как во сне, я начала подниматься на палубу. Солнце ослепило, я вдохнула свежего ветра, и в голове чуть прояснилось. «Ника» была пришвартована у пристани, около трапа стоял полицейский. Я огляделась и тут заметила маму. Она стояла на четвереньках и ожесточенно отмывала палубу.

– Мамочка!

Она подняла голову. Я испугалась. Ее левый глаз заплыл, под ним разливался багровый кровоподтек. А всегда аккуратные ровные губы распухли, на них запеклась корочка. Я отступила назад и чуть не свалилась с лестницы.

– Софи! Солнышко! Ты уже проснулась? – бросилась ко мне мама и хотела улыбнуться, но у неё получилась только болезненная гримаса. Она отбросила тряпку и крепко обняла меня.

– Ты, наверное, проголодалась? Пойдем, я тебя накормлю.

– Где папочка?

– С ним всё хорошо, он в больнице, – подбадривала себя мама. – Ему сделали операцию.

– Мы пойдем к нему?

– Пойдем. Только надо привести в порядок «Нику».

Я оглядела палубу. Она блестела, но, приглядевшись, я заметила бурые пятна. Вот их-то и отмывала мама.

– Это кровь? – спросила я.

Мама кивнула.

– Папина?

У мамы задрожали губы, она схватила меня, крепко прижала к себе и начала беззвучно рыдать.

2. Начало

Я родилась на Таити, где-то между береговой линией и потухшим вулканом.

Мой папа – француз. У него черные кудрявые волосы, смуглая кожа, изысканный профиль и белозубая улыбка. Его родной язык – французский, но ругается он исключительно по-испански. Когда я была ещё совсем маленькой, то думала, что «карамба» – это большой страшный паук и папа зовет его на своих врагов. Папа родился на Корсике. Рано остался без родителей, его воспитывала бабушка. Учился в Париже. А когда вернулся, сам сконструировал и построил «Нику», нашу яхту. О папиной жизни и приключениях можно написать целую книгу, и когда-нибудь я обязательно это сделаю.

Моя мама – ирландка. Самая настоящая: белокожая и медноволосая, а её глаза – изумрудные, словно поля её родного острова.

Она родилась на острове и всю жизнь прожила на нем, узнавая о другой жизни только из книг, радио и рассказов взрослых. Самое большее, о чем она могла мечтать, – поехать в Дублин. Но семья жила так бедно, что о путешествиях думать не приходилось. Гленна окончила школу, но колледж оказался несбыточной мечтой. Отец Гленны был рыбаком. Однажды случилось то, чего боятся все женщины на свете: лодку с рыбаками разбило о скалы. Мать, Фланна Маллан, провела в беспамятстве три дня, а когда тела нашли – сама обмыла тело мужа, положила в гроб и в ту же ночь тихо умерла во сне. Так, в семнадцать лет Гленна осталась одна, в крошечном домике, за который ещё не выплачен долг, без денег, родственников и жизненного опыта.

В тот год зима наступила рано, часто штормило, и рыбаки, слонявшиеся без дела по острову, много пили и часто пытались навестить одинокую девушку. Первый раз Гленна так испугалась пьяной компании, что выпрыгнула из окна в одном платье, убежала на кладбище и замерзала там, пока хмельные рыбаки не разбрелась по домам. Второй раз Гленна подготовилась. Она плеснула на компанию бензина и пригрозила поджечь. «Полоумная она. Никакого с ней веселья», – решили протрезвевшие парни, и вечерние визиты к дому Гленны Маллан прекратились.

И потянулись унылые зимние вечера. Гленну развлекали только книги, радио да рукоделие. Она честно пыталась заработать кружевом, но перекупщики забирали кружева за гроши. Да и делали это скорее из жалости к девочке. Постоянной работы на острове не было. Оставалось или выходить замуж за какого-нибудь рыбака или уезжать с маленького острова на большой, в город, работать официанткой или горничной.

Много раз Гленну посещали мысли, что хорошо бы и ей упокоиться на тихом кладбище возле родителей. Но каждый раз она отбрасывала эти мысли. Самоубийц не хоронят на освященной земле. А умереть от «неизлечимой болезни», как героини популярных романов, у Гленны не получалось: здоровьем Бог наградил девушку щедро. Даже после ночных «пряток» на кладбище она ни разу не чихнула. Тогда в её голове, призрачным видением, поселился образ. Далекие берега, неизвестные города – весь мир открыт и ждет её.

«Летом я уеду отсюда навсегда, – говорила она себе, и сердце замирало в предчувствии перемен. – У меня будет новая, интересная жизнь. И я найду своё счастье!»

За зиму она написала два десятка писем в морские агентства по найму персонала. Половина из них не ответили, из семи пришел вежливый отказ, а из трех – просьба прислать фото и копию школьного диплома.

«Я буду работать горничной или официанткой на каком-нибудь большом лайнере и наконец-то увижу мир!» – думала Гленна. Она никому не говорила о своей мечте. Ей бы рассказали о плавучих борделях и прочих «работах», доступных хорошенькой девушке, не обремененной семьёй, образованием, связями и деньгами.

Все подружки мечтали лишь о том, как бы поскорее выскочить замуж, и прилагали к этому все нехитрые уловки, какими пользовались ещё их прабабушки, в те времена, когда на острове звучала гаэльская речь. Но Гленне не нравились рыбаки, пропахшие рыбой и бренди. Поэтому на танцы она ходила, но «дружка» заводить не торопилась.

И вот, отослав в агентства все нужные бумаги, Гленна собрала свои вещи и в ожидании ответа ходила к родителям на кладбище. Она сидела на траве рядом с могилами и представляла, что разговаривает с мамой и папой. И ветерок с моря, словно отец, треплет её волосы, а солнце, словно мама, горячо целует в макушку.

Тогда и появился он. Незнакомый молодой мужчина, непривычно загорелый для этих мест, в белом свитере и с приветливым лицом. Сердце Гленны на мгновение остановилось, и потом сорвалось в бешеный галоп.

– Добрый день, милая девушка! – услышала она. – Я хочу взять воду на острове. Есть колодец здесь?

Незнакомец говорил без акцента, но было явно, что английский язык для него чужой.

– Я провожу вас, мистер, – ответила Гленна и непроизвольно облизала верхнюю губу. Ей внезапно захотелось пить.

– О, нет! Я не мистер для вас. Меня зовут Ник. Я обошел на своей яхте весь мир, но нигде не встречал такой красивой девушки, кроме вас.

Далее Ник перешел на французский и выдал красивую витиеватую фразу, сопровождая её искренними жестами и поклоном. Гленна учила в школе французский, но поняла лишь, что это комплимент, и залилась краской.

– Мерси! – ответила она, опустив глаза.

– Мадмуазель говорит по-французски! Это чудо! – восхитился Ник. – У чуда этого есть имя?

Когда они не спеша подошли к колодцу, Ник уже знал о ней всё. Обычно не болтливая Гленна рассказала ему всю свою бесхитростную жизнь, свои мечты и свои планы на будущее. Они выпили воды и сидели на камнях у колодца. С тех пор как на острове провели водопровод, им мало пользовались, но вода в нем по-прежнему была чистой и вкусной.

– Быть девушкой на большом корабле не всегда хорошо. Может быть беда, – предостерег Ник. – Я знаю это. Я видел много кораблей и много девушек.

И тут вдруг он покраснел, словно сказал лишнее. Это было заметно даже через загар.

– Не надо покидать свой дом. Надо жить там, где тебя любят, – сказал Ник и взял Гленну за руку.

– Я ещё не нашла свою любовь, – отвечала Гленна, не отводя с Ника таких ярких, зеленых глаз, что Ник снова смутился.

Позже мама рассказывала мне, что уже там, у старого колодца, судьба их была решена, словно они выпили не воды, а волшебного напитка из саги о Тристане и Изольде. Они сидели у колодца до самого вечера и всё не могли расстаться.

Потом Ник ушел, но никак не мог забыть эту случайную встречу. Поняв, что он уже четвертый раз кружит на своей яхте вокруг острова, снова кинул якорь и отправился искать девушку, чьё румяное лицо и ясные глаза не давали ему покоя. Как раз в Майский праздник он появился в церкви, взял Гленну за руку и подвел к священнику.

– Обвенчайте нас, – сказал он настойчиво.

Гленна смутилась и опустила глаза, но руку не отдернула.

Не знаю, как Ник убеждал священника, но их обвенчали через три дня, по всем правилам, с органом и подружками невесты. На это действо собрался весь остров, да и с соседних островов пришли молодые рыбаки. Всем было интересно, за кого выходит медноволосая Гленна. Никто так и не понял, кто был жених и откуда он родом. Все видели великолепную яхту, стоящую у пристани среди пропахших рыбой рыбацких лодок и катеров. Она выделялась среди них, как райская птица среди воробьев.

Во время венчания на Гленне было ажурное платье из того самого кружева, которое вязала она сама, её мама, бабушка и прабабушки и которое долгое время лежало в сундуке как единственное наследство. Осталась черно-белая фотография: Гленна в роскошном, достойном королевы наряде, белокожая и почему-то испуганная, а рядом – загорелый Ник, сверкающий счастливой, белозубой улыбкой.

– Можно я буду называть тебя Гленн? – спросил у супруги Ник. – Это ярче и сильнее, чем Гленна.

– Хорошо, – пожала плечами девушка. Ник был иностранец и мог не знать, что имя Гленн считалось в Ирландии мужским. – Пусть будет Гленн.

Так началась история моей семьи. Вначале нас было трое: Ник, Гленн и «Ника» – так звалась яхта моего отца. Наша яхта. Наш дом.

Потом появилась я.

По ирландским традициям, меня должны были назвать Фланна, Огненная, по имени бабушки со стороны мамы, но папа возмутился:

– Она совсем не рыжеволосая. Пусть она будет Летиция.

Тогда возмутилась мама. Они оба были упрямыми и нещадно препирались, а я в это время орала, как иерихонская труба. Может быть, я бы до сих пор была без имени, но вдруг оба разом взглянули на календарь и выдохнули: «София!» В тот день праздновали день святой Софии. Так я получила своё имя. Точнее два имени. По одному свидетельству о рождении я – София Фланна Бертон, американка. По другому – Софи Летиция Берто, француженка, родилась на островах Французской Полинезии.

Зачем мне два свидетельства и два имени, я узнала, когда мы начали скрываться по всему миру.

3. Среди морей

Я хорошо помню своё детство. В моих воспоминаниях плеск волн, крики чаек, свежий запах моря и мирное покачивание «Ники». С тех пор как я себя помню, лет с четырех, мы жили в Средиземноморье и, словно переходя из комнаты в комнату, меняли моря: Ионическое, Адриатическое, Эгейское, Лигурийское, Тирренское, море Альборан.

Часто мы катали туристов. Они были шумными и веселыми, платили деньги и ещё дарили мне шоколад. Кроме туристов на яхте бывало много знакомых. Это были и весёлые французские моряки, и шумные итальянцы, и турки, и греки. С кем-то родители весело смеялись, с кем-то папа долго и серьезно разговаривал в кают-компании, а кого-то даже не приглашал на «Нику», и они встречались на берегу. Чаще всего это были итальянцы в костюмах и черных очках. Папа говорил, что это родственники, но никогда не пускал их на «Нику» и не знакомил ни с мамой, ни со мной.

Зато я хорошо знала и любила настоящих папиных друзей. Это были капитаны таких же яхт, как наша «Ника». Они собирались редко, но их веселые голоса и открытые лица я запомнила на всю жизнь. Я обожала слушать их рассказы. Они делились новостями и впечатлениями. Хвастались своими приключениями и повествовали занимательные истории из своей жизни. Ещё они пили вино и пели песни. И я думала, что все люди на свете делятся на тех, кто живет на земле и тех, кто обитает в море. И морские люди – совсем другие. Они честные, открытые, веселые и всегда придут на помощь. Они всегда поддерживали папу.

Так мы жили на «Нике», нашей яхте, не привязываясь к берегу. Я не знала другой жизни и была счастлива. Может быть, любой ребенок счастлив, когда рядом его родители. Даже спустя годы, вспоминая нашу жизнь в Средиземноморье, я понимаю, что именно тогда моя жизнь была безмятежной и бесконечно райской.

Однажды я подслушала папин разговор с Марселем, таможенником. Они сидели на корме и пили пиво из жестяных банок.

– Всё крутишься, Ник? Не пора ли тебе завязывать с этим делом?

Ответа папы я не слышала.

– Да знают в комиссариате про все твои делишки, – раздраженно продолжал Марсель. – Доказать не могут, это правда. Но когда-нибудь ты проколешься, Ник. Ты же под колпаком. С твоей-то семейкой.

Марсель помолчал, потом начал совсем другим тоном, в голосе его слышалось сочувствие, и уже не было осуждения.

– Когда тебя сцапают, я бы не хотел заниматься твоим делом. Ты мне очень нравишься, Ник. Тебе надо завязывать и с делишками твоими, и с кочевой жизнью. Осядь где-нибудь на побережье, хозяйство заведи. По выходным – катай в своё удовольствие туристов. Не жизнь – сказка. Девчонке твоей уже в школу пора. Мои близняшки, вот, второй год ходят, занимаются. И Гленна бы не скучала. На берегу: и магазины, и кино, и мороженое, и продукты какие хочешь. А у вас только рис да макароны. Девчонка твоя неделями других детей не видит. Вырастет дикой и неграмотной. Завязывай, Ник. Мой тебе совет.

Не знаю, что из этих советов послушал папа, только для моей жизни этот разговор оказался поворотным. На следующий день отец накупил книг, тетрадей и каждый день стал заниматься со мной. Уроки наши мне нравились. Не имея представления о школьной программе, папа по собственному плану обучал меня всему, что знал сам. История преподносилась мне как волшебные сказки, география – воспоминаниями папы о своих приключениях в разных уголках мира, а математика – как занимательные задачки о нашей повседневной жизни. С английской грамматикой дело обстояло строже – меня учила мама, а она придерживалась традиционного взгляда на образование. Поэтому заниматься с папой было весело, а у мамы приходилось зубрить правила и ряд за рядом переписывать дикие крючочки и петельки, которые назывались буквами. Впрочем, когда я стала бегло читать сама, английская грамматика пошла лучше.

Постоянно живя в созвучии языков: итальянского, французского, испанского, греческого, английского и родного маминого, ирландского, я никак не могла определиться со «своим» языком. Даже у себя на «Нике» мы говорили на франко-английском, разбавленном испанскими ругательствами и ирландскими возгласами. Только по вечерам, когда родители по очереди укладывали меня спать и рассказывали сказки, я слышала чистую, без примесей, речь.

Папины рассказы были веселыми и бесхитростными. Это были истории про отважных людей и путешественниках, о богах и героях, о великих полководцах и простых моряках. Мамины сказки были волшебными и запутанными. Некоторые из них неожиданно обрывались, и мне приходилось полночи придумывать им конец. В этих сказках непременно были короли, гномы, гоблины и ведьмы. Однажды мама заговорила о русалках и водяных, но папа оборвал её рассказ.

– Подумай, Гленн, где мы живем! Ты хочешь, чтобы Софи боялась засыпать по ночам?

Папа был прав.

Однажды я прочитала легенду об осьминоге, который обвивал щупальцами корабли, ломал их и утаскивал на дно. Я плакала и вздрагивала всю ночь, прислушиваясь, не поднимается ли из глубин морское чудище. На следующее утро папа повел нас в ближайший портовый ресторан, и мы торжественно съели спрута, образ которого так мучил меня всю ночь. С тех пор морское чудовище представляется мне бездыханным мешком, политым соусом на серебряном блюде.

Вообще, все живые существа в моём представлении делились на еду и друзей. Когда мы готовили рыбу, папа говорил: «Всё справедливо. Сейчас мы едим их, а когда-нибудь они съедят нас». С курицами тоже не было проблем. Много раз я глядела им в глаза, пытаясь понять, о чем они думают, но так и не получила ответа. Поэтому птицы были отправлены мной в разряд пищи. А вот остальные животные… Коровы смотрели добрыми и беззащитными глазами. Они давали молоко, масло, сыр, и есть говядину мне казалось просто неприличным. А когда я узнала, что такое «телятина», то рыдала, и меня тошнило целую неделю. Мне представился мягонький нежный телёночек на тонких ножках, тёплый и беззащитный. Как его можно есть? Это всё равно что есть младенчика.

Когда однажды мы побывали на ферме, я посмотрела всем животным в глаза и поняла, что никогда не смогу их есть. Даже туповатых баранов. Даже отвратительных свиней. После этого я устраивала истерику, если обнаруживала в своей тарелке мясо. Мама очень беспокоилась, не повредит ли мне отсутствие мяса, уговаривала, ругалась и даже водила к одному французскому доктору. Но доктор сам оказался приверженец вегетарианства, и мы с ним быстро нашли общий язык. С тех пор мама меня больше не донимала.

Папа относился ко мне более внимательно, чем она. Никогда не заставлял меня есть то, что я не хотела. Закупками занимался тоже он. Постепенно мясо исчезло из наших корабельных запасов и больше уже не появлялось.

Сам папа раз в месяц сходил на берег «заниматься пьянством и пожиранием животных». Мама почему-то сильно переживала в эти дни. Я утешала её чем могла:

– Мамочка, – говорила я, – не так много он и съест этих несчастных животных. Мы же всё равно будем любить его, правда?

И я каждый раз молилась и, совсем успокоенная, засыпала. Но мама всё равно до поздней ночи сидела на палубе, вглядываясь в темноту. И успокаивалась только, когда видела в темноте знакомый силуэт в белой одежде. Тогда она тихонько соскальзывала в каюту, забиралась ко мне в постель и притворялась, что давно уже спит.