Дом, которого нет

Кнопка вдавилась сама собой рефлекторно, от испуга.

В этот раз изобретатель прогуливался возле входной двери, дышал свежим воздухом. Завидев Лидию он косолапо, по-медвежьи, ринулся ей навстречу: провожал он её улыбающуюся, получил напряжённую, дёрганную, загнанную.

– Зая, зая, куда ты пошла? Скажи, что стряслось!

Лидия взметалась по дому: кинулась пить воду, глотнула, вылила недопитую в раковину, достала коньяк.

– Я не знаю… – Она плеснула в стакан из бутылки. – Мужик этот ещё…

– Что за мужик?

– Да не знаю я! – Лидия прошлась со стаканом в руках, нервозность не давала сосредоточиться и нормально объяснить. – Мужик какой-то осторожно крался оттуда. – Она показала в левый по отношению к себе угол дома. – Видел меня, или нет… я не знаю. И если видел, конечно не понял – среди сараев темно, деревья, кусты, бабки могли выходить-заходить… Чем я от них теперь отличаюсь?

– Ну… раз не понял – чего ты так всполошилась?

– Зачем-то он выруливал прямо к нашему дому целенаправленно… Он к бабкам шёл! Что ему надо в такой поздний час? Чего он у них позабыл? Может им сейчас угрожает опасность, может он за ними в окна подглядывает или имеет другой злой умысел?

Ещё немного и она готова была рассказать о душераздирающей обиде, недоверии к её персоне, но слова так и не слетели с уст – сейчас она докукарекается, и Стас разломает блок, трафик накроется медным тазом.

– Тебе надо успокоиться и не ходить туда какое-то время. – Это было лишь проявлением заботы, выражением беспокойства, но оно заставило её повернуться с оскорблённым выражением лица, с округлившимися от ужаса глазами.

– Понял! – сменил он позицию. – Значит, ходить.

Даже сильное снотворное не справлялось с бодрствующим мозгом, не желающим выходить из активной стадии – Лидия долго изучала в сумерках сте́ны собственного дома: затянутые мраком подаренные картины и повторяющиеся однообразные мотивы на обоях, едва различимые глазом, но хранящиеся в памяти. Стены её не интересовали – разыгравшееся воображение сосредоточилось на тёмном силуэте, который в данный момент возможно пересекает кухню, затем угол спальни и скрывается в густоте заснеженных садов – именно таким был его маршрут: грозный мужик топтал землю под их будущим домом. Но чем он занимался в промежутке между дорогой сюда и обратно? Это выяснится завтра – до вечера она не дотерпит, отправится днём и как можно раньше.

Незнакомец растворился во мраке… За пеленой полузакрытых век всплыл образ бабы Ени, состарившейся, которую Лидия застала при жизни: её вечно недовольное выражение лица с узкими, крепко стиснутыми, губами мало походило на пугливый облик той девицы с малолетними детьми – за годы произошло кардинальное изменение внешности и личности.

Юная Лида громыхала шваброй, её городские ручки неумело отжимали тряпку, грязная вода развозилась по полу – бабке это не понравилось. Девчонке пришлось отдуваться за огрехи матери, за то, что та совершенно не приучала её мыть пол – бралась всегда сама, а дочь отодвигала в сторону, несмотря на то, что ей уже исполнилось двенадцать. Бабка отчитала Лиду по полной с ругательствами и унижением, упрёки размахнулись на несколько десятков лет вперёд: и замуж её не возьмут, а если кто и возьмёт, то долго она ни с кем не уживётся – список неудач на жизненном пути был нескончаемым. На летних каникулах внучка должна была раз в неделю убирать дом и делала это всегда криворуко, не так, как хотелось бабке.

– Тебя никогда не устраивает, как я мою! – вскричала доведённая Лида. – Я уйду от тебя, совсем уйду!

– Уходи! – ответила баба Еня. – Хоть на все четыре стороны…

Самолюбие было задето, Лида прихватила с собой ведомую подружку – городскую, сочувствующую и несогласную с бабкиным беспределом, готовую составить компанию ради такого дела и отправилась с ней в дальнюю дорогу. Подруги гуляли по кукурузным полям весь день, посетили другие сёла, и так как их занесло на внушительное расстояние от дома, вернулись они лишь поздним вечером.

Бабка встретила Лиду без ругани, правда выглядела взволнованной и только жаловалась, как она всё село обошла в поисках, вплоть до дальних его окраин, вдоль берега вниз и вверх по реке, выспрашивала у каждого встречного, но все разводили руками. Она высматривала на берегу брошенную Лидой одежду – в их быстрой реке каждый год кто-нибудь да тонул, подозрительно провожала взглядом местных пьянчуг – вдруг они причастны к исчезновению подрастающей смазливой малолетки.

Больше про инцидент ни одна не обмолвилась: бабка перестала попрекать скверной уборкой, Лида – убегать из дома. Обе были с характером и сделали свои выводы, почерпнули определённый опыт. Чувствовала ли она вину перед бабкой, Лидия не знала, в противном случае, не прояви она характер, та бранила бы и унижала её и дальше. Но в чём же её вина, ведь не со злым умыслом она неправильно отжимает тряпку, ей нужно было показать… А показывать желающих не нашлось.

Утром Лидия съездила на рынок, без Стаса – с ним слишком долго. Рынок был полупустым, но муж нашёл бы и здесь собеседников, а медлить нельзя – её заждались нерешённые дела. Уже пятнадцать часов, как они оставались неразрешёнными, подвешенными в воздухе и сверлящими её сердце.

– Вот это ананас! – воскликнул муж.

– Погоди, пока не нам. – Лидия начала укладывать его в сумку пограничного назначения.

– Хе-е-е… Бабкам, конечно, он нужнее… – раздосадовано усмехнулся Стас. – Даже приоритетнее патефона! «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит…»

– Рот закрой!

Слова оборвались, оба притихли в недоумении, Лидия стояла взлохмаченная с исказившимся от гнева лицом. Муж с каждым разом сожалел об эксперименте, стал считать его неудачным: восхищение луной – его мировоззрение, Лидия только нашла дополнительные проблемы, которые усугублялись с каждым очередным заходом в сорок второй.

– Лидуш, ну чего ты так реагируешь-то на всё? Я всего лишь процитировал Маяковского, а ты теперь скажешь, что я «любыми словами» хамлю? Да и не против я, что бабки съедят ананас… И с чего ты вообще взяла, что он им понравится? Лучше купила бы яблок или груш, на худой конец винограду…

– Можешь пока отксерить фотографии, которые мне на почту должна прислать Лиля?

Стас потоптался на одном месте, усваивая полученную информацию и анализируя частую смену настроений жены.

– Да не вопрос! – ответил он. – С бабками что ли фотки? – Она прошла молча мимо него. – Ну а с кем же ещё, чего я спрашиваю…

Ксерокс выплюнул листы – итого восемь штук, на каждом по нескольку снимков. Лидия после длительного изучения стала укладывать их в файл, в нём они плохо сворачивались, откинула файл, сложила листы вчетверо.

– С доказухой у тебя теперь всё в порядке! – снова съязвил Стас, протягивая последний листок, который он тоже долго изучал с неподдельным интересом.

Её напрягало и раздражало всё происходящее, было одно желание – побыстрей смыться в «соседний» дом.

– Дальше продвинусь… – сказал Стас, располагаясь за компьютером и запуская свои программы, – додумаюсь, как выбирать время и место, настрою, к примеру, семнадцатый год – будем с тобой печатать листовки для большевиков!

Он осёкся, заметив, что она раньше времени поволокла сумку к выходу, молча наблюдал, как она облачается в вещи того времени – рабочую униформу для переправки продовольствия, необходимого, чтобы как можно ближе подобраться к нынешним дням.

Лидия у выхода остановилась, подумав, произнесла:

– Вообще-то… большевики моих раскулачили, как самых зажиточных в нашей деревне…

В этот момент он обратил внимание, что блок уже включен: провод протянулся до самой розетки – не валялся на полу, как обычно. От прибора времени исходил тихий гул – и это был никак не повседневный монотонный шум, издаваемый другим ящиком – системным из ниши компьютерного стола, а зазывание в прошлое, становившееся такой же повседневностью в этом доме.

– Уже уходишь? – Он оторвался от намеченных дел и стянул с носа детские очки.

Дверь закрылась, Лидина голова прошествовала перед окнами, подобно буйку, плывущему по волнам.

– Как на работу стала ходить… – отпустил он напоследок комментарий, украдкой приближаясь к окну.

Когда он выглянул, на улице никого уже не было.

Кураев не успел произвести расчёты, поэтому Лидия отправилась по старинке. Она присмотрела оптимальное место: наблюдение показывало, что, если зайти за дальний угол современного дома, окажешься с боковой стены крестьянских катухов – на их фоне Лидия сливалась, была незаметней незаметного – серое и чёрное, как одежда и сумка. Стас посчитал, что она унеслась стремглав, мгновенно нажав на кнопку, но Лидия всё ещё стояла за углом притаившись и собиралась с духом, пытаясь расплести паутину из противоречивых мыслей и старых обид. Баул она привалила к фундаменту – в данный момент он не являлся истинной ценностью, лишь промежуточным звеном, инструментом для установки доверительных отношений с диковатыми, на первый взгляд, родственницами.

Пуск.

Сумка резко сорвалась и провалилась в толстый слой снега. При ярком дневном освещении проявились все недостатки: снежный покров был не таким белым – с ошмётками грязи, из швов между брёвнами торчало навозное сено, за туалетом было отведено неприглядное место для помоев. В проёме окна никто так и не обозначился – Лидия не торопилась, прежде внимательно осмотрелась по сторонам и только тогда направилась к дому на разведку, для начала без поклажи. Дверь была заперта, она постучала в окно – никакой реакции. Сердце у неё забилось, набравшись решимости, она отправилась огибать дом – осторожно, крадучись и озираясь.

Обзор улицы за перекошенной калиткой открывался пустующим – сплошное поле с лесом вдалеке, от ближайших посадок доносился стук топора, сменяющийся треском. Она приблизилась к главной двери: в проушины замка был вставлен деревянный клин, привязанный заскорузлой верёвкой, чтобы не терялся в глубоком снегу – как в детстве, ничего не менялось, будто и не было этой современности, скорее наоборот: путешествие случилось в будущее, в двухтысячные, а теперь снова Лидия вернулась домой.

Дверь легко поддалась. Она заглянула в комнату – никого не обнаружив, откинула запор на задней двери, снова обошла дом, затолкнула клин в замочные петли, как было, будто никого нет дома – чтобы чужие её не беспокоили и через дворовую дверь вернулась внутрь вместе с поклажей. Пристроила сумку в сенях, пользуясь проникающим через открытую дверь световым лучом, сверху набросила мешковину, заперлась. Затем прошла в комнату, расстёгивая на ходу ватник.

Дрова в топку подбрасывались совсем недавно – за дверцей трещал огонь, на печной панели стоял чугунок, от которого исходил аромат печёного картофеля. Она приоткрыла крышку, втянула ноздрями пар, определила: «картохи в тулупах» – бабкино привычное блюдо, которое та перестала готовить после появления газовой плиты. Последний раз Лидии посчастливилось отведать картофель, приготовленный в русской печи в кожуре где-то лет в шесть – они тогда увязли на отцовых Жигулях в грязной жиже тогда ещё грунтовой просёлочной дороги, возвращаясь из деревни ранней весной. Отец ходил далеко через поля за трактором. На дорогу до дома, с ожиданием и буксировкой, ушёл весь день и единственное съестное, что было у них тогда с собой – картофель в мундирах, приготовленный бабкой в чугунке. Лида с наслаждением стягивала с него тонкую стружку и ела без хлеба и соли – ничего вкуснее в жизни она не пробовала.

Тяжёлая чугунная крышка громыхнула гулким металлическим звуком, Лидия чуть не обожгла пальцы. Она прошлась по избе: в красном углу висели иконы, накрытые вышитым льняным полотенцем, на другой стене – большая рамка, вмещающая в себя сразу несколько снимков, некоторые из них Лидия в будущем держала в руках, но вид у них был более потрёпанный, чем здесь. Она приоткрыла массивный сундук – изнутри пахнуло старьём, сундук был набит вещами – мужскими и женскими: пиджаками, кофтами… Возможно, в белом ситцевом платье с богатым шитьём на рукавах кто-то выходил замуж, скорее баба Еня, иначе фасон был бы более устаревшим, а в таком не зазорно пройтись по улице и в двухтысячных, если отбелить да отгладить. На самом дне она нащупала туго связанные носовым платком денежные купюры, долго их изучала, разглядывая с обеих сторон. Спохватившись, быстро спрятала деньги обратно, оглядываясь – не застукал ли её кто-либо за преступлением, пока она разевала рот.

Повсюду на верёвках сушились детские вещи, источая сладко-молочную вонь, по полу протянулись длинные вязанные половики, собирающиеся в складки от малейшего передвижения по ним.

Приблизившись к кроватям, Лидия вздрогнула – из-под одеяла торчали две детские макушки, вблизи слышалось тихое сопение. Дети были заперты дома одни – по сегодняшним меркам это шокировало, но в те времена считалось нормой: бабы не разгибались в полях и огородах, поэтому дети в любых возрастах оставались дома, предоставленные сами себе. Сразу вспомнилась история, рассказанная одной знакомой, как во время войны её родственника, тогда новорожденного, мать укладывала на печи и уходила работать на долгий день. Выхода, как она говорила, иного не было – выживет, так выживет, не выживет, значит, не выживет. Но младенец зацепился за жизнь, уцелел.

За окном послышались голоса – кто-то приближался. Лидия прильнула лицом к тюлевой занавеске и проследила, как женщины втаскивают за собой санки с дровами и ворохом наваленного хвороста поверх дров, проходят во двор, заносят срубленное в сарай, при этом оттуда доносится бряканье перебираемых старых сухих поленьев, затем подходят к двери со вставленным клинком. Отворилась входная дверь, постучали ногами о пол, стряхивая остатки прилипшего к валенкам снега, первой появилась Евгения, за ней Алевтина.

Обе застыли в полном замешательстве в одинаковых позах – неожиданный визит посланницы их сконфузил, если не сказать – намертво сковал. На платках, на ореоле пухового ворса, поблёскивали капли талого снега, щёки и носы горели, обожжённые ледяными ветрами, носящимися по полям. Первой начала разуваться Алевтина, повернувшись боком.

– Ты как тут очутилась? – не поворачивая головы спросила она, поверхностно, будто интересовалась между делом.

– Открыла, да вошла, – бесцеремонно ответила Лидия. – Не на морозе мне дежурить…

Спустившийся с кровати заспанный мальчик спотыкнулся и упал, его подняли.

– Продукты там, в сенях, под мешковиной, – сообщила женщина-пришелец, наблюдая как в доме с пробуждением детей нарастает суета.

Вдвоём с прабабкой они втащили сумку, поставили возле скамьи.

– Что за человек к вам направлялся, когда я от вас уходила? – в нетерпении спросила Лидия. – Меня не засёк?

Прабабка выпрямилась, развернула плечи, соображая, – вчерашнее событие её по всей видимости не затронуло, и она не сразу догадалась о чём идёт речь.

– А-а-а… Это кум. Да, захаживал… Не видал, никого не видал! – Она замотала головой.

– Зачем он приходил? – Лидия теребила сложенные листы с фотографиями в кармане, выжидая окончания допроса, который сама же и устроила.

– Принёс пяток картох, я ему самогонки плеснула, – равнодушно ответила прабабка.

– Зачем вы взяли? Я же вам всё ношу. – Её слова обе женщины вначале не поняли, ответить взялась молодая:

– Не знаю, как у вас в грядущем, а у нас ни от чего не отказываются, всё складывают про запас. Ныне ты пришла, гостинцев ворох понанесла, а потом что? Потом ищи свищи ветра в поле…

Евгения сдёрнула с верёвок сухие пелёнки, подошла к печи, подбросила дров.

Воспользовавшись паузой, внучка вынула листы из кармана, расправила их, протянула.

– Смотрите, вот ваши пятидесятые.

После того, как Алевтина высвободилась из овчинного тулупа, женщины расположились за столом. Листы пошли по рукам.

– Неужто нас в газетах пропечатали? – Алевтина округлила глаза. Руки у неё были бронзовыми – многослойный загар не успевал сойти за зимние месяцы. Особенно он выделялся на фоне задней белой стороне листа, которым она вращала, пытаясь отыскать верх-низ, так как вертикальные и горизонтальные фотографии были отсканированы как попало.

– Это я сама напечатала, – сказала Лидия, с каждым словом производя на бабок всё большее впечатление. – У нас теперь почти в каждом доме своя типография… Нас, правнуков, у вас много, а фотографии в единственных экземплярах. Оригиналы хранятся у наследников дяди Ромы – я себе печатаю копии. Лилька, младшая дядь Ромина, переслала мне их… как же вам объяснить… отсканировала в одном ящике, кнопку нажала, и они у меня в ту же секунду образовались в другом ящике!

– Я чёйт совсем не поняла, чего она сейчас сказала… – проговорила вполголоса Алевтина, наклонившись к дочери, но та в оцепенении изучала самый первый снимок, не обращая на неё внимания.

– Ты погляди! – Евгения показала на снимок. – Вот сюда погляди! – Она застучала пальцем в одну точку. – Вот на эту кучерявую у меня на коленях – да ведь это же наша Нюрка… Это ж она сидит! Ты погляди какая рослая… Да неужто всё правда?

Лист бумаги мельтешил перед материным носом – Евгения, возбуждённо показывая на пятилетнюю девчушку, кисло улыбающуюся фотографу, чуть не охрипла от волнения, поперхнулась собственной слюной и направила взгляд через плечо, где копошился ребёнок совершенно другого возраста. Озадаченно уставившись на длинную детскую рубашонку в горох, в которую был одет восседающий на горшке за её спиной дядя Рома, она будто пыталась удостовериться соответствию, так как снова разглядывала её же, но на фото – в ней сидела у неё на коленях та самая кучерявая, кисло улыбающаяся трёхлетняя Анна. Затем она наклонилась, внимательно рассматривая на снимке себя – ли́ца, прошедшие через ксерокс, утратили чёткость, она перевела взгляд на другое фото.

– Платье какое-то не моё… У меня отродясь не было такой платьи. – Она подняла голову, ища объяснений.

– А это кто?! – спросила старая бабка, направив угловатый палец.

Евгения сместила взгляд на снимок пониже.

– Никак Ромочка? Да это же Ромочка! – всполошилась она и начала креститься. Глаза её заблестели, она была напугана, благодаря предъявленным доказательствам.

Вторая невозмутимо комментировала, вглядываясь в фотографию косым прищуром:

– Вырос-то как, батюшки! На деда на нашего стал походить…

Затем добавила, качая головой:

– Большой стал малый…

Постепенно они стали признавать на этих снимках родню из Витязево, дедовых племянников-подростков… Алевтина узнала себя – долго разглядывала, посмеивалась в добром смысле. Следующие снимки произвели двойной фурор: Ромочка стоял на них рослым парнем со школьным портфелем, Анна с подружкой – круглолицые девушки с длинными косами в светлых кофтёнках с тетрадями в руках.

Фото с чьей-то свадьбы, где столпилась группа людей никто так и не разобрал, возможно, среди них в светлом платье с крупными цветами спиной стояла Евгения, а может оно попало случайно и относилось к Лилькиной родне по материнской линии.

– Теперь вы мне верите? – Лидия обратила на себя внимание вопросом, но оторвались они от снимков по другой причине: ещё недавно оживлённые женщины разом стихли, закончив изучать последнее фото, их лица стали обескураженными и наконец, перебивая друг друга, они произнесли:

– А мужиков наших почему нигде нету? Деда нашего…

– Витьки ни на одной карточки нету…

– Василия – сына моего почему нигде нету?

Под этим натиском Лидия почувствовала себя гадалкой-шарлатанкой, от которой требовали ответ, чтобы она предсказала будущее, и она могла только гадать, предполагая, прикидывая и состыковывая обрывки информации, но точно не зная ровным счётом ничего. А присутствующие не просто требовали, они были уверены, что она обязательно должна всё знать, она не может не знать – она же особенная…

Ответа они не услышали. Евгения внезапно истерически заголосила. Вой напугал детей, и от этого ор только приумножился. Бумаги рассыпались по полу, Лидия кинулась их подбирать, одновременно взметавшись между женщинами и успокаивая. Этого она не предусмотрела, что из мужчин с войны никто не вернётся и соответственно с их участием нет ни единого снимка в пятидесятых и в других последующих годах. Можно сказать наоборот: именно потому, что она не видела их нигде на снимках, то сочла, что никто не возвратился, но досконально не знала. Она привыкла, что жили они всегда без деда, без прадеда, без Енькиного брата, никто из современных потомков их лиц никогда не видел, знать не знал и понятия не имел, что они из себя представляли. Она не уловила главного: для этих женщин сейчас на первом месте была не сытость, а чтобы мужья с фронта вернулись живыми – об этом они взывали к богу днями и ночами.

– Зачем истерить почём зря! – громко вскрикнула Лидия. В её голове созрел план, хоть обманом, но она их должна успокоить. Женщины затихли. – Вы понимаете сколько после войны придётся восстанавливать? Все мужики будут на стройках задействованы. Да! Вы будете здесь по-прежнему хозяйством заниматься, детей растить, на полях убирать, а мужики ваши заводы будут строить, фабрики, железную дорогу… Вы себе не представляете сколько отстроят в послевоенные годы, чтобы людям лучше жилось! Когда им на ваши карточки сниматься? Когда им фотографам позировать, красоваться перед объективом – когда?

Ор прекратился, в том числе детский. Бабки уставились, колеблясь: верить, или нет? Будущее им казалось сумрачным, и чудеса, о которых они узнали, представлялись колдовскими, как проделки лешего, а их задачей было: взять от проделок полезное, но дальше в лес не углубляться, не ровен час заведёт – не выведет.

– Ты нам вот что сейчас скажи: с фронта все воротятся, али как? – категорично затребовала Алевтина.

К её ногам притёрся чёрный кот с белыми лапами, забежавший в дом вместе с ними.

– Иди отседа к праликам! – Турнула она его.

Кот отскочил, встряхнулся и запрыгнул на печь.

Что же я натворила, думала Лидия, они ведь с меня живой не слезут, будут подлавливать на каждом неосторожно сказанном слове, выведывать, вопросы задавать, где-нибудь да подловят. С фотоотчётами покончено, с рассказами о прекрасном будущем тоже. Дёрнул же чёрт показывать им эти снимки… Осторожность, во всех действиях должна быть максимальная осторожность, раз мы со Стасом полезли в неизведанное, в реальный квест, к которому инструкцию нигде не найти, ни на одной странице интернета.

– Начнём с того, что я самая поздняя внучка в семье, – сдержанно произнесла Лидия, – и хочу вам сказать в укор, что вы мне с матерью ни хрена ничего не рассказывали, будто я росла в семейке шпионов.

Прокатился ропот.

– Какие же мы шпионы? – возмутилась прабабка, растерявшись от услышанного. – Наша семья уважаемая, мы вреда никому не делали.

– Вот и я о том, – продолжила Лидия. – Так почему вы, уважаемая семья, мне ни одного словечка не рассказали: как вы жили до, во время и после войны? Когда умирали деды – ни слова, как ордена сменяли на мешок пшена… Вы вообще мне ничего не рассказывали! Я даже понятия не имею кто там вернётся с войны – все или не все… Вы мне ни единым словом не обмолвились – нуждались ли вы в чём-то… Уж могли бы рассказать, как ты, бап, из разбомблённой квартиры бежала с детьми сюда, в Витязево, как тащила их с тюками на спине от самой Ольшанки… Я даже ума не дам откуда у тебя зять появился – он ведь не местный… Знать о своём отце ничего не знаю – тоже из семьи шпионов по всей видимости. Про то, что ты трамваем под обстрелом управляла я только на днях узнала. И не знала бы по сей день, если бы не мой чрезмерно общительный муж, который и мёртвого на задушевные беседы разведёт. А теперь вы у меня спрашиваете – чего и как! Воротятся, али не воротятся… Да не знаю я! Понятия не имею! Все вопросы не ко мне – я вам о себе могу что хотите рассказать, без утайки, любые подробности. И мама хороша! – Лидия уставилась на младенца. – Клещами слова из неё не вытянешь…

Она прошлась взад-вперёд по избе, приложив к груди ладонь, остановившись, продолжила:

– Знаете, как я себя иногда называю? Иван, роду не помнящий!

– Да что ты, детка, окстись! – Алевтина потянула к ней руки. – По што ж они тебя так, негодные… Ишь они какие! – Она обеспокоенно следила, как у Лидии наворачиваются слёзы. – Ты матре своей передай, коль уж она жива, чтобы всё табе обсказала, как есть, без утайки! Скажи: бабка Алевтина наказ даёт! Всё, что было на протяжении осьмидесяти лет и до того времени, всё! И пусть не удумывает! Шпиёнка какая сыскалась… И ты! – Повернулась она к Евгении. – Нечего дитё маять!

Евгения растерянно водила головой с Лидии на мать, с матери на младенца, ползающего по полу, в какую-то минуту и она не выдержала:

– А меня за что попрекать?! – Уставилась она на мать в полном недоумении. – Я сама-то много чево знаю?

– Нынче не знаешь, а к ста годам самая образованная из нас будешь! – размахивая пальцем, проговорила Алевтина.

– И кой-чего ей тоже обсказать? – Разговор продолжился между бабками, будто Лидии не существовало. Бабки смотрели друг на друга в упор, каждая с вызовом.

– Кой-чего ей можешь не сказывать, – ответила вполголоса самая старшая, нацеливаясь поближе к уху, – а уж про ордена и про трамваи могла бы поведать.

Женщины сороковых продолжали пристально сверлить друг друга глазами, тогда вмешалась внучка:

– А что вы там шепчетесь?

Напряжение резко снизилось, бабки разошлись по дому, приступив к текущим делам.

– Сумка-то… продовольствие скиснет в тепле… – Алевтина наклонилась, сменив тему. – Чево там у тебя на сей раз?

Она начала ворошить, перебирать пакет за пакетом, после чего с воплем вытащила руку. Женщина-пришелец продолжала стоять без изменений. Когда Евгения её одёрнула, хлопнув пальцами по плечу и кивком показав на свою мать, та зашевелилась.

– Это ананас. – Лидия склонилась над сумкой сама, вытянула его за макушку.

Острые темы закрылись, теперь всё закрутилось вокруг увесистого заморского фрукта. Где же он растёт – на дереве, или на земле, как картошка, интересовались бабки. Лидии стало стыдно: перепробовав разные его сорта бесчисленное число раз, она понятия не имела как он произрастает… Может, на пальмах висит, а может на грядках рядами…

Женщины ананас долго разглядывали, обнюхивали, а когда Лидия собственноручно его разрезала, опасливо попробовали на язык. В результате он их впечатлил – цель была достигнута, даже очень впечатлил, но не в хорошем смысле из-за его приторной чрезмерной кислоты. Старшая так и сказала, что самые незрелые из всех существующих видов яблок, дикие в том числе, куда слаще, чем этот «куст на голове», но они обещали постепенно его использовать, даже вместе со шкурой – по шкуркам они были специалисты. По правде говоря, кислое, некислое, с горечью, недозрелое – им сейчас было не до избирательности в еде.

– А куму вашему доверять можно? – спросила за чаем Лидия.

– Кум наш – очень хороший человек! – ответила прабабка, обмакивая в молоке сухарь, затем протягивая его дяде Роме.

– Надёжный?

Алевтина остановилась, подумала, но ответила не сразу:

– Надёжный. Никак не пойму к чему ты клонишь?

Лидия заговорщицки наклонилась вперёд, завалившись грудью на стол, чуть не опрокинув кружку.

– Я могу через него остальным что-нибудь передать? Ну там гречки, муки…

Проходившая мимо Евгения застыла на месте и от неё повеяло той – бабкой-скупердяйкой, не одобряющей помощь, если речь заходила о посторонних людях – не из её клана. Алевтина была из другого теста – взгляд, полный сострадания, смиренность, покладистость, понимание – если и критика, то всё равно с пониманием. Прабабка облокотилась о колено рукой, покачалась вперёд-назад, размышляя над сказанным, смахнула с фартука невидимые крупинки, снова повернулась к Лидии.

– Передавай, отчего ж не передать. Одно хочу сказать: что ты наша унучка куму сказывать не надо – не поймёть откуда такую убогую к нам занесло.

План созрел молниеносно: следующий раз Лидия будет снабжать всю деревню, хотя бы малыми порциями, здесь любая поддержка на вес золота. В других домах тоже есть дети, наверняка хватает больных, беременных – то-то будет радость при виде кулька с продовольствием. Она почувствовала за себя гордость, она стала частью божественного провидения, его рукой. Стас вероятно был прав насчёт неслучайного посыла во сне: а может не его выбрали, может это её выбрали?..

Уже стемнело, когда Лидина голова проплыла, как буёк на волнах, мимо современных окон. Стас вскочил с места – дверь распахнулась раньше, чем она успела протянуть к ней руку. Его лицо было как никогда серьёзным, сейчас ей влетит за позднее возвращение, по его лицу было видно насколько он возмущён.

Кураев ворчал весь вечер, ругал себя за столь неосторожное изобретение, за то, что позволил жене переместиться в первый раз, после чего она стала шнырять туда, как по абонементу, отчитывал её за самовольничество, грозился припрятать белый пульт так, что его никто не сыщет. Он преследовал её, передвигающуюся по дому, и продолжал высказывать недовольства. Только когда она запиралась в ванной или туалете он умолкал, выжидая, что она сейчас выйдет, и он продолжит – ей захотелось сидеть там часами, лишь бы он молчал.

Лидия варила ужин, продолжая выслушивать недовольства мужа, доносящиеся из рабочего кабинета через открытую настежь дверь:

– Шесть часов где-то носило… Отпускал на двадцать минут – туда и обратно, а она ушла и провалилась… Что там можно делать шесть часов? Что?!

– …Пришла под утро! – возмущалась бабка в адрес шестнадцатилетней Лиды. – Клуб закрывают в пол первого… Где можно шататься до четырёх утра?

– Откуда тебе известно во сколько я пришла? – негодовала Лида. – Ты же спала!

– Я всё слышу.

– Слышишь – это понятно, но откуда тебе известно – во сколько? С чего ты взяла, что в четыре утра, а не в час?

Лида отыскала в кладовой техническое масло и смазала не только петли входной и внутренней дверей, но и заржавелые металлические части калитки, скрипящие при открывании, смазала дважды. С этого дня она стала ходить в клуб только в кедах – в них она по траве передвигалась бесшумно. Пусть бабка теперь попробует сказать во сколько она вернулась.

После закрытия деревенского клуба Лида с молодёжью сидела у костра. Комары заели, мелкая мошкара воронкой увивалась над пламенем, все отмахивались от назойливых насекомых сломленными ветками. Кто-то принёс с собой брагу в трёхлитровой банке, друзья хлебнули прямо из горла, Лида попробовала, сморщилась, но повеселела наравне со всеми, будто выпила полбанки, а не глоток. Время пробегало незаметно, ночь казалась мимолётной, вот только присели – уже четвёртый час.

Лида приближалась к калитке крадучись, открыла её – калитка не издала ни единого звука. На порог наступала осторожно. Дверь бесшумно открылась: петли были смазаны добротно. Ночные сверчки стрекотали куда громче производимых Лидой звуков при ходьбе. Тихо развязала кеды, так же без единого шума прокралась к своей кровати, укладывалась медленно, будто переворачивается с боку на бок во сне, поскрипывая пружинами. Ляжки и колени окоченели от ночной прохлады, теперь под ватным одеялом Лидия чувствовала себя абсолютно счастливой.