Пандора

Сорока тотчас срывается с места и клюет его в ладонь.

Тишину нарушают шумное хлопанье крыльев и резкий прерывистый клекот. Сверток с булавкой для галстука падает на пол. Эдвард невольно вскрикивает, мисс Блейк ахает и обхватывает обеими руками обеспокоенную птицу.

– Гермес, не надо! Прекрати!

Эдвард отступает к затейливому позолоченному креслу. Походя он сшибает пустую чашку из-под бульона, которая катится по полу. Посасывает место укуса между большим и указательным пальцами, ощущает языком теплый металлический привкус крови.

– О, мистер Лоуренс! Простите великодушно! – мисс Блейк подскакивает к нему с лоскутами оберточной ткани. Эдвард опасливо глядит вверх и видит, что сорока снова восседает на книжном шкафу. Мисс Блейк садится в другое кресло и, не задавая вопросов, берет его руку. Прикосновение нежное, но при этом решительное. Мисс Блейк осматривает ранку, склонив темноволосую головку над его ладонью, и, хотя ранка ощутимо болит, Эдварда больше интересуют завитки волос на девичьей макушке и тяжелая блестящая коса.

– Да это просто царапина, – бормочет он.

– Не просто, – возражает мисс Блейк, отодвигаясь в сторону, чтобы он смог сам все разглядеть.

«Царапина» напоминает скорее треугольную дырку, и Эдвард удивленно моргает, глядя на нее. Птица и впрямь выдрала кусочек кожи.

Мисс Блейк вздыхает и плотно прикладывает к коже лоскут ткани.

– Не больно? – спрашивает она, и Эдвард отрицательно мотает головой, потому как, странное дело, место укуса болит не больше чем обычная царапина. Мисс Блейк тоже качает головой: – Заболит, через час или два. Поверьте, я знаю. – Она поворачивает руку, не выпуская его ладонь. На запястье у нее виднеется небольшой шрам в форме полумесяца. – Я совершила ошибку: стала чистить его клетку, а он сидел внутри, – тут мисс Блейк сдержанно улыбается. – Гермес отлично умеет защищаться. Если кто-то, как ему кажется, посягает на то, что принадлежит ему, он будет решительно это оберегать.

Она разжимает руку и снова осматривает ранку.

– Я сейчас сделаю перевязку, чтобы кровотечение не усилилось.

Эдвард наблюдает, как мисс Блейк туго перевязывает ему ладонь полоской ткани.

– Так странно, – говорит он, – что вас защищает птица.

– Ничего странного.

Мисс Блейк завязывает тряпицу узлом и отпускает его руку. На мгновение он ощущает себя лишенным чего-то важного.

– Я нашла его на крыше перед окном моей спальни года четыре назад. Наверное, выпал из гнезда. Поначалу я его там оставила, полагая, что родители за ним прилетят, но они не прилетели, а я не смогла оставить беспомощного птенца на произвол судьбы. Я внесла его в комнату, стала его выхаживать. Сороки очень умные птицы. Они помнят, кто проявил к ним доброту.

Некоторое время они оба смотрят на птицу, которая теперь стоит на одной ноге и чистит когти на другой. Потом мисс Блейк снова оборачивается к Эдварду:

– Итак, сэр, что же вы хотели со мной обсудить?

Глава 12

Дора выслушала просьбу мистера Лоуренса – ибо это была, вне всякого сомнения, просьба – молча и не без сочувствия. Этот бледный светловолосый мужчина смотрит теперь на нее с трепетом, ожидая ответа, и душой Дора с ним: она ведь прекрасно знает, каково это – стремиться к чему-то и спотыкаться на каждом шагу, потому-то и произносит с печалью:

– Я ничем не могу вам помочь!

Мистер Лоуренс изменяется в лице:

– Не можете?

Дора встает и с явным отвращением обводит рукой торговый зал.

– Поглядите сами, сэр, где мы находимся! Полюбуйтесь, – и тут она указывает на все еще валяющийся под ногами сверток с булавкой для галстука, – на эту финтифлюшку, за которую вы отдали заработанные тяжким трудом деньги. Вы не хуже меня знаете, что этот магазин торгует подделками и дешевыми безделушками.

Мистер Лоуренс смотрит на нее, все так же сидя в кресле.

– Этого я отрицать не могу. Но я уверен, что у вас тут хранится нечто, что сослужит мне добрую службу. В противном случае мне бы не рекомендовали к вам обратиться.

– Рекомендовали?

– Мне посоветовали прийти сюда. Поговорить с вами.

– Кто?

– Один джентльмен, которого я встретил в кофейне. Похоже, он о вас знает…

– Ну, – пожимает плечами Дора, – мои родители были весьма известны. Такую репутацию, как у них, мог заслужить в нашем деле не каждый. Но вот уже много лет, как «Эмпориум Блейка» не торгует предметами, представляющими историческую ценность, и мы совершенно точно не продаем средиземноморских экспонатов. Все, что было найдено моими родителями, пропало. – Дора зажмуривается, переживая горькую боль утраты, охватившую ее с новой силой. Открыв глаза, она видит мистера Лоуренса сквозь облачко черных пятнышек. – Я тоже мечтала найти здесь ценности. Вот только вчера вечером пыталась разыскать что-то из старых папенькиных вещей, но меня ждало жестокое разочарование.

– И с какой целью вы хотели их найти?

Дора колеблется.

– Пообещайте, что не станете меня презирать.

Мистер Лоуренс поднимается с кресла.

– Мисс Блейк, как я могу! Да я бы никогда не посмел – после того как вы выслушали историю моих бедствий.

Гермес, сидящий на шкафу, стрекочет. Дора вздыхает и трет лоб до тех пор, пока черные пятнышки перед глазами не исчезают.

– Я придумываю ювелирные украшения. То есть я надеюсь стать ювелирных дел мастером. – Она замолкает и бросает на Эдварда взгляд, угадав заранее, что встретит его открытое лицо и честные глаза. – В последние несколько месяцев я собирала альбом из моих образцов, думала, что когда-нибудь смогу открыть собственную мастерскую. Но ювелир, которому я показала свои работы, отверг их на том основании, что, мол, сейчас в моде греческий стиль. И я подумала…

– Вы подумали, что сможете использовать находки ваших родителей как источник вдохновения.

– Да! – Дора разводит руками. – Но, сколько я ни искала, не смогла найти ровным счетом ничего.

Мистер Лоуренс делает шаг вперед.

– То есть здесь и впрямь не на что рассчитывать? Совсем? А я был уверен…

– Ваш джентльмен, должно быть, ошибся. Как я и сказала, мистер Лоуренс, вы можете сами убедиться, чем мы тут торгуем, какие это грошовые поделки. – Она приходит в волнение. – Вы же видели, что за фрукт мой дядюшка… Так что у меня в запасе осталась последняя карта.

– Какая?

Прямой вопрос заставляет Дору запнуться. Она смотрит на мистера Лоуренса, видит на его чисто выбритом лице выражение серьезной сосредоточенности. Признаться ему? Стоит ли? Он не выглядит бесчестным человеком. Нет, скорее, Дора угадывает в нем родственную душу, единомышленника-мечтателя – потому-то ей и захотелось сказать мистеру Лоуренсу, что Иезекия его облапошил, – и Дора, позабыв о всякой предосторожности, указывает на вход в подвал.

– За этими дверями – дядюшкина мастерская. Я не знаю, что он там прячет, но теперь подозреваю, что это вовсе не то, о чем я думала прежде. Там хранится что-то ценное.

– А если нет?

Гермес беспокойно стрекочет.

– Тогда мне придется еще раз хорошенько обо всем подумать.

Мистер Лоуренс бросает взгляд на вход в подвал.

– Двери заперты, – говорит он, замечая висячий замок. – У вас есть ключ?

– Нет. Единственный ключ у дяди. Но у меня есть план.

– План?

Дора поведала ему слишком много. И о чем она только думает, посвящая в свою тайну человека, с которым знакома меньше часа?

– Мистер Лоуренс, – продолжает Дора стальным голосом. – Вы и так отняли у меня массу времени. А я очень занята.

Он часто моргает. Не от смены ее интонации, нет, Дора это понимает, но от ее неприкрытой лжи. Она наблюдает, как мистер Лоуренс озирается вокруг: в лавке пусто, слой пыли покрывает все полки. Дора краснеет.

– Прошу вас, сэр. Вам лучше уйти. Мой дядя может…

Мистер Лоуренс молча глядит на нее. И при виде разочарования в его глазах у нее екает сердце.

– Хорошо, – наконец говорит он. – Я сделаю, как вы просите. Но… – тут он сует руку в жилетный кармашек, выуживает небольшую прямоугольную карточку и передает Доре. Она читает:

ПЕРЕПЛЕТНАЯ МАСТЕРСКАЯ ЭШМОЛА

дом 6 по Рассел-стрит

рядом с Ковент-Гарденским рынком

Адрес обрамлен красивым филигранным узором, в который вплетены изящные изображения книг. Некогда «Эмпориум Блейка» заказывал подобные визитные карточки.

– Если вы что-то найдете, – продолжает мистер Лоуренс, – если сочтете, что сможете мне помочь, я прошу вас меня разыскать. Я найду способ отблагодарить вас за ваши труды. Должно же быть хоть что-то, в чем я смогу оказать вам содействие.

– Очень сомневаюсь, мистер Лоуренс.

Он отвечает беглой улыбкой:

– Что есть сомнение, как не факт, который пока что не получил подтверждения?

На это Доре нечего возразить. Она сжимает карточку в ладони так, что картонные края впиваются ей в кожу. Их глаза встречаются. Затем мистер Лоуренс поднимает с пола упакованную булавку для галстука и выходит на оживленную улицу – вслед ему колокольчик бренчит на прощание.

Вечером того же дня – пока Иезекия щеголяет новенькими запонками, точь-в-точь такими же, как у мистера Лоуренса, разве что камни в них не зеленые, а синие, – Дора как бы невзначай расставляет свою западню. Для осуществления плана требуется только джин да двое людей, готовых пасть жертвой своей страсти к выпивке.

За ужином Дора наблюдает за дядей из-под густых ресниц. О ящике он и словом не обмолвился, делал вид, будто ничего не случилось, и все пытался задобрить племянницу неуклюжими комплиментами, которые ее лишь сильнее злили.

– Какие милые узоры, – прошептал он ей на ухо днем, когда мистер Лоуренс разглядывал фальшивки в шкафах, а она рисовала в альбоме веточки лавра. – У тебя и правда материн талант к рисованию.

Иезекия понимает, что ящик ее заинтересовал. А она это понимает по изучающему взгляду, каким он на нее смотрит, когда думает, что она этого не замечает. Он так и стреляет глазами и облизывает губы кончиком языка. Дора прямо-таки ощущает недоумение Иезекии – почему же она ничего не спрашивает о ящике? – когда он осторожно, как кот, ходит вокруг нее, но Дора не намерена играть с ним в кошки-мышки. Слишком уж часто за все эти годы она задавала ему вопросы, а в ответ получала лишь уклончивые или откровенно лживые ответы. Зачем торговать подделками, если ее родители этим никогда не занимались? Откуда ему известно, как их изготавливать? Почему бы не тратить доходы от торговли на ремонт магазина, вместо того чтобы покупать себе все эти блестящие безделушки? Ни одного прямого ответа. Нет, Доре придется найти истину другим способом.

Решение пришло легко.

Один из ее ранних эскизов, для броши, предполагал двойной узор. Первый орнамент Дора довольно грубо вырезала из дерева, но запала на второй узор не хватило, и вместо этого она отлила дубликат из воска. Так же Дора решает поступить и теперь. Все, что ей надо, – это ключ, висящий на цепочке на шее Иезекии.

Увы, добраться до ключа будет непросто, даже прибегнув к помощи джина…

Иезекия тяжело ворочается на стуле и задевает локтем тарелку. Дора наблюдает, как он вытягивает ногу из-под стола и поглаживает мясистое бедро.

– Болит, дядюшка?

– Конечно болит! – бросает он. Его лоб покрывается испариной, парик съезжает набок. – Никак не утихает.

– Но это же была просто царапина? – с деланой невозмутимостью произносит Дора. – Вам нужно отдохнуть. Это поможет.

Иезекия издает короткий смешок и рявкает с возмущением:

– Какой там отдых! Дора, я не могу отдыхать!

В его голосе слышатся нотки досады. Повисает короткая пауза, и Дора принимает решение. Она отодвигает недосоленного перепела (очередная попытка Лотти приготовить кулинарный шедевр обернулась полным провалом) и встает из-за стола. С превеликим усилием она заставляет себя подойти к Иезекии и присесть на стул рядом. Дядюшка удивленно глядит на нее. Она кладет на стол руку поближе к его руке, играя роль почтительной заботливой племянницы.

– Конечно, можете! – тихим, умиротворяющим голосом произносит Дора. – Вам необходимо отдохнуть, дядюшка. Полежите в кровати день-другой. Разве вы тут не хозяин? А я присмотрю за магазином. Я ведь и так это делаю частенько.

Глаза Иезекии слезятся в свете свечей. Он колеблется, явно собираясь сообщить нечто важное, но вместо этого снова ерзает на стуле, кладет на ее руку свою пухлую ладонь и неуклюже похлопывает. Дора с трудом заставляет себя не отдергивать руку.

– Я вот что думаю, – заботливо говорит она, – вам бы надо выпить немного джину. Это поможет. У нас ведь есть джин?

Есть, есть, она проверяла, пока Лотти ходила в кофейную лавку по соседству. Три бутылки припрятаны за мешком крупы в кладовке.

– Какая замечательная идея! Позвони-ка в колокольчик!

Доре не стоит уж слишком спешить, чтобы не вызвать подозрений.

Иезекия недолго сопротивлялся воздействию можжевеловой настойки, поскольку Лотти, которая по его настоянию составила ему компанию, тем самым ускорила процесс. Служанка то и дело подливала хозяину джина, тогда как Доре оставалось только ждать.

– Ну что, боль отступила, дядюшка?

Дора говорит тихим голосом, в котором звучит невинная забота. Она сидит к дяде так близко, что может отчетливо наблюдать паутинку красных сосудов, разукрасивших его нос.

– Да, – отвечает Иезекия. – Хотя я уверен, мне стало бы еще лучше, если бы Лотти полечила мне ногу, как она умеет… Целительные прикосновения!

Лотти, чьи глаза уже начинают слипаться, дергается при этих словах, кладет одетую в чулок ногу на бедро Иезекии и принимается слегка почесывать его пальцами. Иезекия блаженно вздыхает. Потом, скосив пьяные глаза, служанка бросает на Дору подозрительный взгляд.

– А что это вы тут сидите, мисси?

– Почему же я не могу тут сидеть? – парирует Дора, сжимая покрепче ножку своего бокала. – Я его племянница. У меня больше прав сидеть за этим столом, чем у вас, между прочим!

Лотти выглядит потрясенной, уязвленной, даже обиженной, и Дора чувствует укол совести за не свойственную себе зловредность. Но затем служанка сжимает губы, в ее глазах вспыхивают искорки презрения, и чувство вины, на миг посетившее душу Доры, исчезает так же стремительно, как возникло.

– Ладно-ладно, Дора, – мямлит раскрасневшийся Иезекия без обычной своей раздражительности. – Незачем разговаривать в таком тоне. И ты тоже хороша, Лотти. Мы что, не можем пропустить по стаканчику вместе, в мире и спокойствии?

Лотти обиженно надувает губы.

– Я просто хочу знать, что у нее на уме, – медленно произносит служанка. – Раньше она никогда с нами не выпивала. Почему сейчас?

Дора вздергивает брови.

– Может быть, мне тоже захотелось попробовать?

– Да, но вы ж почти не пьете.

– А как я могу пить, если почти ничего не осталось?

На это Лотти ничего не говорит и нетвердой рукой наливает себе еще бокальчик. Дора смотрит на бутылку. Треть выпита. Сколько же ей еще ждать? Она старается скрыть разочарование, поднимая бокал, чтобы Лотти долила ей джина.

– Разве нельзя изменить своим привычкам и побыть немного с родным дядей?

Лотти фыркает, но наполняет бокал Доры. Джин переливается через край и орошает ее пальцы.

– Вы не изменяете своим привычкам, Пандора Блейк. Вы такая же заносчивая, как ваша мать!

– Вам-то откуда это знать?

– Замолчите, вы обе! – заплетающимся языком прикрикивает Иезекия и примирительно поднимает руку. Он нащупывает свой пустой бокал и подталкивает его служанке. Лотти наполняет бокал до краев, Иезекия залпом его осушает и тут же требует налить ему снова.

При упоминании маменьки Дора ощущает в груди знакомый болезненный укол. Дора вообще-то не пьет – ей еще ни разу не представлялась такая возможность – и после единственного глотка джина сразу ощущает его воздействие. Исполнившись дерзкой отваги, девушка выпаливает:

– Какой она была, моя мать?

Иезекия сонно моргает.

– Разве ты сама не помнишь?

Дора задумывается. Столько лет прошло! Ей было всего восемь, когда умерли родители, и теперь, в двадцать один год, у нее остались только обрывочные детские воспоминания, как кусочки отражения в разбитом вдребезги зеркале. Она помнит прежнюю жизнь в Лондоне – деловые собрания папеньки под Рождество, еженедельные визиты вместе с маменькой к мистеру Клементсу, которые так много для нее значили. А потом Греция – она помнит, как каждое утро учила греческий алфавит, и цифры помнит, и то, как каждый вечер перед сном маменька рассказывала ей истории и легенды из любимой ею греческой мифологии. Она помнит, как, стоя на вершине горы, всматривалась в усеянное звездами ночное небо и как родители учили ее различать там созвездия Ориона, Центавра и Лиры, Большую и Малую Медведицу.

Дора сглатывает комок в горле. Она помнит место раскопок в тот злосчастный день, мужчину, который вытащил ее из-под завалов, а позже отдал ей маменькину камею, всю в песке и глине. Это крупные осколки зеркала. А те отражения, что поменьше… они более зыбкие, их труднее разглядеть. Она помнит вечерние пикники на природе, смех родителей, когда они шли, держась за руки, по выжженным солнцем равнинам. Она помнит брошь-камею, а из недавних предметов – ключ. Она силится представить лицо папеньки и не может, а вот лицо маменьки помнится отчетливо: оливковая кожа, смеющиеся глаза, быстрая, легкая улыбка. И пахла она, думает Дора, флердоранжем.

– Кое-что я помню, – тихо произносит она. – Но ведь я ее знала только как свою мать, не как человека. Не как друга, каким она бы мне когда-нибудь стала.

Ее голос срывается. Лотти злобно пыхтит в свой бокал.

Иезекия издает протяжный сонный выдох.

– Твоя мать была самая привлекательная женщина из всех, кого я знал. Утонченная. Разносторонне одаренная. Она умела рисовать, умела петь. Но при этом без колебаний облачалась в мужские бриджи и копалась в грязи, хотя ей бы больше подошло…

Дядюшка осекается, умолкает. Он долго разглядывает большую карту на стене, и Дора гадает, какие воспоминания роятся у него в голове. Но тут Лотти откашливается, развязывает верхние тесемки на своем корсаже и начинает обмахивать себя упавшим париком Иезекии. Дядюшкино внимание тотчас переключается на пухлые сливочные груди, дразняще приподнятые над краем лифа.

– Зачем думать о ней, когда я рядом, – мурлычет Лотти и вновь почесывает пальцами ног ушибленное бедро Иезекии.

Взаимоотношения между Лотти Норрис и дядюшкой никогда не были тайной. Дора очень быстро поняла, где ее нашел Иезекия, – Лотти не прожила у них в доме и недели, как стало ясно, что никакая она не кухарка и не горничная. Этим навыкам она обучалась, уже поселившись в их доме. Нет, Дора, конечно же, догадывалась, что за профессия была у Лотти до того, как она здесь появилась, но прежде у нее не было никаких тому доказательств. А сейчас, состроив гримасу, она отворачивается. Сидя почти вплотную к Иезекии, она слышит, как дыхание дядюшки судорожно прерывается. Краешком глаза видит, как Лотти приподнимает подол юбки. Иезекия тянет к ней руки, и Лотти, хихикая, залезает к нему на колени.

– Ох какой вы горячий! – шепчет она ему на ухо, шаловливо дергая пальцами за галстук. Потом Лотти оборачивается к столу, хватает бутылку джина и наполняет два бокала доверху.

Дора опять смотрит на бутылку. Уполовинена. Она осторожно отодвигается от стола вместе со стулом. Увлеченная пара этого не замечает. Лотти наклоняет бокал и дает джину пролиться себе на грудь. Иезекия губами приникает к ней. Служанка хохочет.

Если вести себя тихо, думает Дора, они забудут, что я рядом.

Ее внимание привлекает высокий узкий шкаф в углу столовой. За стеклянной дверцей стоит небольшой глобус. Иезекия принес его с собой вместе с картой мира, когда переехал в этот дом, и поначалу поставил на восьмиугольный столик в передней. Дора была тогда зачарована охряной, пористой на вид поверхностью глобуса, и тонкой прорисовкой материков, и тем, как четко моря отделялись от суши. Бывало, она раскручивала его с огромной скоростью вокруг оси, пока Иезекия как-то не застиг ее за этим занятием и не запретил впредь до него дотрагиваться. Вот тогда-то глобус и отправился в шкаф, на безопасное расстояние от ее «шаловливых рук».

Раздается вздох, стон. Дора зажмуривается, стараясь отвлечься, прислушивается к своему дыханию, считает обратно от ста до одного. Наконец, когда она понимает, что больше не выдержит, раздается глухой удар пустого стакана, упавшего на ковер. Дора открывает глаза. Иезекия вконец размяк и начал сползать со стула. Лотти дремлет, положив голову ему на грудь. Иезекия неверной рукой поднимает бокал.

– Вы не утомились, дядюшка? – тихо интересуется Дора. Он что-то бурчит, поворачивает голову в ее сторону и какое-то время глазеет на нее так, словно не понимает, кто это.

– С тобой всегда так трудно…

Его дыхание взъерошивает локоны Лотти.

– Трудно?

Он облизывает губы.

– Почему ты никогда меня не слушаешь? Тебе только и надо что слушать… – Тут Иезекия утыкается подбородком себе в грудь, и, к облегчению Доры, начинает храпеть.

Ну, наконец. Все готово.

Дора пошатываясь встает со стула. Она нетвердо стоит на ногах и, подавляя волну тошноты, вызванную только что увиденным, хватает почти опустошенную бутылку джина и осушает ее в четыре глотка.

У нее слезятся глаза. Она кашляет в кулак.

А теперь – за работу.

Дора смотрит на голову Лотти, покоящуюся на груди Иезекии, и думает, насколько низко свисает под рубашкой цепочка с ключом и, если она начнет ее вытягивать наружу, не разбудит ли это служанку? Спасибо Лотти – узел галстука распущен, поэтому Дора, жутко конфузясь, просовывает пальцы между шелком и потной кожей дядюшки. Ей приходится дотрагиваться до мясистых складок на его жирной шее, а наткнувшись на жесткие завитки волос, она зажмуривается от отвращения. Иезекия, не приходя в себя, поворачивает к ней лицо, и в какой-то мучительный момент Дора решает, что попалась, но потом снова продолжает шарить все ниже, пока ее ногти не натыкаются на твердые звенья цепочки. И она начинает тянуть цепочку вверх.

Цепочка движется медленно, но движется, и царапанье ее звеньев о волосатую кожу кажется Доре слишком громким. Лотти шевелится во сне и замирает. Уже полностью вытащив цепочку, Дора начинает мучительный процесс по передвижению ее вокруг дядиной шеи, покуда не зажимает в кулаке ключ. Это совсем простой ключ: небольшой, медный, покрытый от соприкосновения с потной грудью Иезекии пятнистой пленкой грязи. Дора аккуратно вешает цепочку на спинку стула, она раскачивается медленно и мерно, словно маятник.

Теперь Дора достает из кармана небольшую трутницу. Одну за другой вынимает свечи из подсвечников-блюдец и наливает расплавленный воск в эту самодельную литейную форму, покуда воска не наберется достаточно, чтобы сделать оттиск. Дора кусает губу. Воск уже начал охлаждаться и затвердевать. Ей надо поторопиться.

Очень осторожно она вдавливает ключ в воск и считает про себя до двадцати. Когда она разнимает форму, ключ со стуком вываливается наружу.

Дора засовывает ключ под рубашку Иезекии и аккуратно расправляет галстук на его груди. Она прижимает к себе трутницу и тихонько, едва дыша, выскальзывает из комнаты. Все время, что она поднимается по лестнице, ее преследует двойной храп Иезекии и Лотти.