Рай земной

– Ладно, пойду я… А дыхалочку укреплять надо, ни к черту у тебя дыхалочка. В бассейн ходить, на велосипеде… Ну пока. Не обижайся, цыпа. Дай поцелую!

Притянув к себе директрисину голову, сочно приложилась к бледной и шершавой коже. Хмыкнула, довольная видом оставленного следа. И вышла, тяжело покачиваясь на каблуках.

– Ну, я поехала, – сделала ладонью в дверях. – Пока-пока!

– День добрый, пани Эва.

– Добрый… пан Адам.

– Что с вами, добрая пани? Лицо ваше бледно, как снег, насыпавший за ночь у нашей пещеры!

– Мне… Не знаю, добрый мой пан, как это сказать.

– Не холодно ли вам? Пойду подброшу в костер еще хвороста…

– Не трудитесь, добрый супруг мой. Это все, верно, гость.

– Гость? Разве здесь побывал гость? Я не приметил никаких следов у пещеры.

– Да, он явился, когда вы трудились, очищая дорожку от снега, а я ткала для вас новый плащ… Помните ли вы змея, принесшего нам плод? Это был…

– Он?!

– Спокойнее, пан мой и супруг… Оставьте свой костяной нож. Пан змей уже уполз.

– Боже мой! Что ему здесь надо было?

– Он очень постарел… Каким пестрым и веселым он был там, в райских кущах. Каким ласковым…

– Что ему было нужно?!

– Прошу вас, спокойнее. Мне и так тяжело дышать. И ноги… Ноги точно лед. Вот тут, потрогайте. Чувствуете? Нет, вот здесь. Да… Стойте, куда вы?!

– Я призову детей. Сиф, он знает целебные травы. Помните, как он исцелил мне рану после той охоты на кабана? Енох, внучок наш, он погладит, помнет вам ноги и согреет их. Цила, Цилечка, жена нашего Ламеха, своими шутками и песнями прогонит вашу меланхолию. А я все-таки подброшу веток в огонь… Мне и самому с утра что-то зябко.

– Стойте, умоляю вас. Не оставляйте меня. Мне и так недолго осталось… Как он сказал. Подойдите лучше ко мне поближе. Вот так. «Если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви».

– Вы улыбаетесь, милая моя пани… Вам легче?

– Нет, просто никак не привыкну к прикосновению вашей жесткой бороды… Она ведь не росла у вас тогда, в Эдеме? Я уже и не помню.

– Не росла. И в Эдеме я никогда не прикасался к вам… Не целовал ваши руки, не ласкал груди, подобные паре ягнят, пасущихся между лилиями. Нам было там и так хорошо, сладчайшая моя пани… Так что он вам сказал?

– Что меня скоро не будет.

– Для этого он приходил?

– Он принес плод. Не такой красивый, как тот… Хотя я тот уже и не помню. Сказал, что это плод возвращения в райские кущи. «Он ввел меня в дом пира…»

– И вы поверили!

– Нет. Не поверила. Я догадывалась, что за плод он принес. Но ведь рано или поздно это должно было произойти…

– Нет!

– Кожа моя стала дряблой, глаза ввалились и слезятся, грудь отвисла… А эти боли в ногах!

– Нет, Боже, нет!

– А он обещал, что все будет безболезненно… Вот уже и до колен холод дошел. И эти, эти страшные, они подходят со всех сторон. Грехи. Неужели вы не видите их? Они шепчут…

– Нет, вы не должны были, супруга моя, радость моя…

– Поцелуйте меня, любезный пан…

Свет гаснет.

– Дети! Внуки! Сиф! Енос! Бегом, живее! Где этот идиот Каин? Что? Пусть тоже придет, я сказал, только бегом! Скажите: ничего не знаю!.. Все сюда! Боже, дети, какое горе! Ваша матушка… Ой, какое горе, Боже, Боже мой!

Лето выдалось холодным, темным и мокрым. От дождей поле раскисло; раскисла и Плюша. Подхватила после той ссоры инфекцию и проболела месяц.

Она лежала под сырым одеялом и ждала, что Натали одумается, спустится к ней, вызовет врача и напоит чаем. Натали не спускалась. Вместо этого иногда глухо гремела какая-нибудь идиотская песня. Плюша представляла, как Натали скачет под нее по своей квартире, и до боли сжимала губы. Иногда тихо звала ее.

Явился один раз Евграф. Плюше было так плохо, что она его впустила. Евграф плюхнулся в кресло и задумался.

– Болеешь?

Плюша несколько раз кашлянула.

Он поглядел на нее хмуро.

– Воды дать?

Пошел, набрал из-под крана ледяной воды. Плюша помотала головой.

– А какую ты пьешь?

Кипяченую…

– Там не было кипяченой, – сказал Евграф.

Снова ушел, порылся в коридоре, вернулся с гитарой. Плюша вздохнула и приготовилась терпеливо слушать. «Вот и еще одна мечта сбывается», – грустно думала она. Он играет для нее, для нее одной. Спел «Ивана Навина». Потом еще одну.

– Заболел в пути… Снится: выжженным полем без конца кружу.

Проигрыш.

– Все кружу без конца… Знаешь, чьи слова?

Плюша помотала головой.

Лил дождь, Евграф отложил гитару и рассказывал, что увлекается теперь марксизмом. Весной он прочел «Немецкую идеологию». Всю. Но говорить о марксизме ему не с кем: никто не умеет слушать.

Плюша глядела на этого некрасивого и несвежего мужчину, с поредевшими волосами и горьким запахом изо рта и думала. Пыталась вспомнить хоть одну светлую с ним страничку. И не получалось – ноль. Карл Семенович, Геворкян, отец Игорь, даже Макс, мужчины, с которыми у нее не было ничего, кроме слов, вспоминались хорошо, без усилий, жадно. А этот… Что тут можно было так любить? Глаза? Руки? Обычные глаза, обычные руки, да еще и ногти нестриженые.

Евграф говорил о собственности на средства производства. Плюша нервничала. Вдруг он сейчас, с этими ногтями, полезет к ней? А на ней ночнушка старая, с дыркой сбоку. И вообще… В одну реку второй раз входить уже не так интересно.

Евграф взял деньги на лекарства, записал названия и ушел в аптеку.

Больше он не возвращался.

Наверное, она выздоравливала. Ей хотелось поболеть еще немного, но чтобы кто-нибудь пришел и принес ей яблок. Пусть хоть Евграф. Она была даже готова постричь ему ногти и слушать под монотонный стук дождя про собственность на средства производства.

Особенно тоскливо было выздоравливать по вечерам. Стучал дождь, на кухне капала вода, в бывшей мамусиной комнате, на которой тогда еще не было замка, шуршали вещи. Что-то тихонько падало, скрипело и издавало тихие и непонятные звуки, от которых хотелось скрыться под какое-нибудь звуконепроницаемое одеяло.

А еще хотелось есть. Плюша успела доесть все продукты и растворить все пакетные супы, остававшиеся еще от мамуси. При мысли, что надо будет одеться и идти в супермаркет, колотилось сердце и усиливался кашель.

Пару раз она уже собиралась звонить Натали, плакать в трубку и слушать ее неловкие извинения. Но оба раза сверху начинала бухать музыка. Пляшет… Назло ей пляшет.

Один раз услышала сквозь это «бум-бум» сирену «Скорой помощи». Почему-то подумалось, что к ней, Плюше. Приподняла занавесочку: машина стояла внизу. Шаги и голоса сгустились возле ее двери и стихли, переместились куда-то наверх.

Песня замолкла: видно, сделали ей замечание. Людям плохо, а вы тут… «Скорая» уехала.

На следующее утро Плюша снова собралась звонить Натали, но вместо этого набрала отца Игоря.

Говорили долго. Вначале она только всхлипывала, а он мягко ее отчитывал. Что исчезла, что давно не исповедовалась. Потом ее прорвало. Поведала ему о своем увольнении. О бесчувственной молодежи. О Геворкяне в темной комнате…

«О Ричарде Георгиче знаю», – медленно произнес отец Игорь. Но что именно знал, не сообщил.

О жалобах на молодежь сказал: «Она такая, какую мы вырастили. Хотите другой – воспитывайте, с самого детства». Плюша напомнила, что у нее не может быть детей, да и возраст уже… «А вы на воспитание возьмите. Вон в детдомах сколько подброшенных, мы там иногда бываем… У вас и жилплощадь позволяет, и время свободное теперь есть!»

Плюша испугалась. Потом задумалась. Думала весь остаток дня, грызя корку черного хлеба, которую отыскала в буфете. Дождь прекратился. Затихла и мамусина комната.

О ссоре своей с Натали отцу Игорю в тот раз не сообщила. И так продержала его у трубки вон сколько. На исповеди скажет, наверное.

На следующий день, укрепленная этим разговором, Плюша решила выйти в большой мир. Сколько можно ждать, что Натали соблаговолит спуститься… Да и день выдался без дождя. Плюша поплескалась в ванне, смыв с себя последние ощущения болезни, обсохла, оделась и вышла в подъезд.

Стала было по привычке подниматься наверх, к Натали, но опомнилась и пошла вниз. В супермаркете купила хлеб, кефир, два пакетных супа, три яблока и упаковку белорусского сыра. И пакет шоколадных пряников, побаловать себя после болезни.

– Давно вас не было, – сказала знакомая кассирша, выкладывая все из корзинки. – Как там ваша подружка?

Плюша, потупившись, сказала, что нормально.

– Лучше уже ей?

Плюша на всякий случай кивнула, сложила покупки в пакет и вышла на воздух.

Вернулась домой, поднялась на верхний этаж, к Натали. Позвонила.

Дверь молчала.

Плюша спустилась к себе, разделась и стала выкладывать продукты. Мысли все были не о продуктах, а о Натали.

Натали привезли в тот же день.

Плюша услышала движение в подъезде, поглядела в окно. Не выдержала, накинула поверх халата куртку и поднялась.

Наталийкина квартире была открыта, по ней ходили какие-то люди. Родственники, как поняла потом, и соседка напротив. Толстая медсестра пилила ампулу.

То, что осталось от Натали, лежало в комнате. Высохшая голова на подушке; тонкая, точно не ее, рука поверх одеяла. Ей сделали укол, она спала.

На этой стадии ничего уже сделать было нельзя. Родственникам позвонили увезти ее домой. Женщина, напоминавшая кустодиевскую купчиху, ее сестра, приехала за ней.

Весь этот последний месяц Натали боролась с болезнью. С той самой ссоры или даже раньше. Когда терпеть не оставалось сил, врубала музыку: заглушить стоны. В тот день, когда приезжала «Скорая», соседка напротив, не выдержав грохота, стала звонить и стучать… Она же и эту «Скорую» вызвала.

Плюша вышла из комнаты, наткнулась на какие-то свертки и сумки. Окна были открыты, по квартире гулял холод. Плюша чего-то испугалась и начала шептать, шепот перешел в крик. Она кричала:

– Уберите Катажину! Не пускайте Катажину!

Плюшу подхватили и увели.

Под вечер Натали ненадолго очнулась. Говорить почти не могла, больше глядела вокруг и подавала знаки.

Плюша подошла к кровати и поговорила с ней. Предложила позвать отца Игоря.

Натали помотала головой.

Плюша помолчала и вопросительно назвала имя отца Гржегора.

Натали снова помотала. Сделала слабый жест рукой, приглашая Плюшу наклониться к ней.

Плюша нагнулась.

Почувствовала горькое дыхание Натали на щеке.

– Танцуем…

«Дети плясали, прыгали и кувыркались. Весь Иерусалим Детский плясал и прыгал. Приплясывали маслины, кружились в облачном небе птицы, и даже сами облака, казалось, покачивались в легком иудейском танце.

Приближалась Пасха.

Что есть Пасха? Это Исход. А что есть Исход? Это бегство из Египта. А что есть Египет? Этого точно никто не знал. Праздники устанавливают взрослые, но больше всего им радуются дети.

“Египет есть место пленения”, – сказал Петр, глядя вниз.

“В Египте моего дедушку заставляли изготовлять кирпичи”, – сказал Андрей, глядя вниз.

“Твоего дедушки тогда еще на свете не было,” – возразил Фома, глядя вниз.

Андрей пожал худыми плечами и тоже поглядел вниз.

Внизу, под горой, плясал и радовался Иерусалим.

Нестерпимо блистал позолотой Храм, еще недостроенный, но уже поражавший красотой. Возле Храма копошились дети-паломники. Вел за собой толпу путешественников-язычников юркий служитель Храма, что-то рассказывал им.

“А где брат Иуда?” спросил Петр и поглядел на Андрея.

Андрей снова пожал плечами:

“Где-то раздает милостыню…”

“Какая это раздача”, – вздохнул Фома. – Душу из них всю вытащит, пока одну несчастную лепту даст.

“Ага… А вы откуда? А почему не работаете? А надо работать!”

Апостолы улыбнулись: Андрей точно передал манеру Иуды.

Петр снова стал серьезным, поднялся, слегка отряхнувшись от белой иерусалимской пыли. Налил немного воды из кувшина в ладонь, смочил лицо, волосы.

“Ладно, братья. Делу время – потехе час”. – Петр старался говорить как взрослый. – Идемте тот дом искать, где Пасху справлять будем.

Апостолы стали подниматься, оправлять одежду; кто-то вытряхивал остатки воды из кувшина, чтобы тоже смочить горячее лицо.

“Благословлю Господа на всякое время…” – затянул высоким голосом Иоанн, апостолы подхватывали и спускались вниз, поднимая пыль.

…Иуда в это время был у Взрослых.

Взрослые сидели на каменных скамейках и молча разглядывали его. Они были священниками Храма; детям в Храме служить было нельзя. Они жили в Детском Иерусалиме при Храме и ходили в него, как на службу.

То, о чем учил Иисус Назарей, было им не по душе. Они наблюдали за ним и не одобряли его поведения. “Мессия так не должен себя вести”, – говорили одни. “Когда мы сделали ему замечание, чтобы он прекратил этот шум и крики “Осанна!”, он нас не послушал”, – говорили другие. “А эта хулиганская выходка, когда он изгнал бедных торговцев из Храма?” – напоминали третьи.

Не выдержав, они срывались со скамей и пускались в пляс – это был танец обиды и недовольства. Они продолжали пожимать в танце плечами и вертеть руками, и от взмахов их длинных рукавов вздрагивало пламя светильников.

Иуда стоял и с напряженной улыбкой глядел на этот танец.

Тридцать сребреников, новеньких и гладких, нежно грели ладони.

Танцующие фигуры застыли.

“Итак. – Первосвященник положил ладонь на его плечо. – Сегодня. Сегодня ночью, чтобы не привлекать слишком много внимания. Мы не сделаем ему ничего плохого. Он ведь волшебник, как ты говоришь”…

Иуда этого не говорил, но быстро кивнул.

“Ну вот, мы и дадим ему возможность совершить еще одно чудо. Освободить себя”.

Иуда сжал сребреники и снова кивнул.

“Молодец, сообразительный”, – глухо сказал кто-то.

“Вырастет, храмовым священником станет”.

“Первосвященником! Хочешь быть первосвященником, мальчик?”

Иуда снова кивнул и сглотнул слюну.

Потом он долго шел по Иерусалиму среди танцующих и прыгающих детей. Обычно он любил участвовать в общих танцах и развлечениях. Поскакать на одной ножке, покружиться волчком… На этот раз охоты не было. Все с той же бледной улыбкой он обходил пляшущих и шел дальше, гордо придерживая кошель со своим первым в жизни взрослым заработком…»

– Так что смотрите сами, – говорил отец Игорь. – Смотрите сами.

Плюша кивала.

Поминки уже заканчивались, люди вставали и перемещались к гардеробу. Сентябрь был холодным, все были в куртках, с зонтами.

Народу было много. Натали все предусмотрела: сама составила список с телефонами, написала, где конверт с деньгами на сорок дней и в каком кафе. И какие ее любимые песни ставить.

Песни ставили, но желавших поплясать под них не было. Выскочила было какая-то тетка из Наталийкиных подруг по техникуму, стала что-то бедрами выделывать… Оглядевшись и обнаружив себя в единственном числе, вернулась на место. За столом потом громко рассказывала, как они в техникуме свести Натали с каким-нибудь парнем хотели.

Под конец поставили «Ой, мороз, мороз…» Плюша с отцом Игорем стояли недалеко от гардероба.

Отец Игорь тоже был в списках Натали: познакомившись с ним, это было еще весной, она перестала звать его за глаза «педиком», а стала почему-то называть «хиппи». Звать «батюшкой» упорно не хотела: вероятно, из вредности.

Мимо, с кем-то из «Речки», прошел отец Гржегор.

– Не здоровается теперь со мной, – проводил его взглядом отец Игорь. – А раньше, бывало…

Плюша снова вернулась к волновавшей ее теме.

Темой этой было завещание Натали. Подробное, на нескольких страницах, юридически заверенное.

Натали завещала кремировать свое тело. А пепел развеять над полем.

Да, тем самым. С вертолета.

На это тоже были выделены средства. Ровно сколько требовалось: все заранее, видно, узнала.

И сделать это, по завещанию, должна была Плюша. Да, именно Плюша. Подняться на вертолете и развеять Натали над полем.

Плюша сжимала ледяные кулачки. Нет. Она не сможет.

Но… Но это было условием получения довольно крупной суммы, которую Натали ей завещала. И которую в случае невыполнения Плюша не получала.

Плюша вспоминала, как в той их ссоре Натали кричала про вертолет. Что если захочет, то Плюша будет и на вертолете летать, и с парашютом прыгать. К счастью, про парашют в завещании ничего не было. И одного вертолета вполне хватало.

Про сумму Плюша отцу Игорю не стала говорить.

– Благословить вас на это не могу, – говорил отец Игорь. – Но на вашем месте, наверное, сделал бы… Если вы ее любили.

Это же, наверное, не по-христиански… Кремация и потом чтобы пепел вот так, над полем развеивать.

– Не по-христиански, – согласился отец Игорь. – А что делать? Вразумить ее вы уже не можете. Только молиться за ее душу. Молитесь?

Плюша неуверенно кивнула.

– А по-христиански… Главное – любовь. Помните, как у апостола Павла? «Никогда не перестает». И когда «пророчества прекратятся… и знания упразднятся». Вот как у нас сейчас. Только любовь и остается.

Тяжелый, весь в каких-то мелких клепках бок вертолета. Длинные тени от лопастей на земле. И воняет бензином, или как это у них называется.

Плюша приехала вместе с юристом; юрист должен был удостовериться. Он же вручил ей урну, пластмассовую, очень легкую. Плюша прижала ее к себе и зачем-то спросила, всё ли здесь.

Ночь накануне Плюша не спала, бегала в туалет, согревалась под душем; квартира провоняла корвалолом.

– Да вы не волнуйтесь, – сказал юрист. – Вертолет хороший. Покойная сама вам его выбирала.

Плюша спросила, полетит ли он тоже.

– Да рад бы… Два места там всего. Будете с пилотом рядом сидеть. Обзор шикарный.

Ей подставили маленький железный трап.

Пилот уже был на месте. Небольшой мужчина с красноватым лицом.

Плюша сдавленно поздоровалась. И стала глядеть на свои ноги и зажатую между ними урну. Оглядела кабину, перекрестилась и снова уткнулась взглядом в колени.

– Первый раз на вертолете? – обернулся к ней летчик. – Меня, если что, Мишей звать.

Плюша кивнула и осторожно назвала свое имя.

Пилот Миша положил ей на колени наушники, объяснил, как пользоваться. Плюша натянула их на голову, ушам стало тяжело и холодно.

Юрист сфотографировал ее в кабине, помахал ладонью и отошел.

Лопасти зашевелились. Дрогнули стрелки на приборах. Плюша сжала ногами урну.

Спросила, будет ли их качать. Пилот помотал головой. Плюша ожидала долгой подготовки к взлету, как в детстве, когда несколько раз летала на самолетах. Но вдруг что-то снизу резко приподняло ее, и она зажмурила глаза.

Медленно разлепив веки, увидела пустоту, обступившую ее со всех сторон. Пустоту и облака. Всё вокруг гремело и дрожало; гремело всё и внутри Плюши. Она погладила урну: вот мы и летим, родная… И снова закрыла глаза. С закрытыми было еще страшнее. Казалось, она постоянно куда-то падает.

Выбралось откуда-то солнце и проползло по лицу. Плюша чихнула.

– Будьте здоровы, – услышала в наушниках.

Земля проплывала под ними. Резко блеснула, снова заставив на секунду зажмуриться, река. Плюша вглядывалась, пытаясь угадать, какое место они пролетают.

Вспомнила, как Натали в хорошую минуту, выгнув по-кошачьи спину, пела: «Мама, я летчика люблю!.. Мама, я за летчика пойду!.. Летчик высоко летает, много денег получает… ой, мама, я за летчика пойду…»

Плюша услышала хмык в наушниках. Пилот улыбался. Кажется, она нечаянно что-то спела. Как неудобно…

– Подлетаем.

Да, узнала. Их микрорайон. А вот и пятиэтажечка их. И поле, поле все ближе. Приблизившись, остановилось.

Вертолет качнуло, кресло ушло вниз, Плюша снова вся сжалась.

Поле двинулось, обошло их сбоку, чуть наклонялось и вздрагивало.

Ветер мешал машине зависнуть. У Плюши стучали зубы, она с силой сжала их, больно прикусив при этом язык. Сиденье под Плюшей то проваливалось куда-то, то подхватывало ее и несло вверх.

– Давайте урну…

Плюша помотала головой. Нет, она сама. Она должна это сделать сама!

Стала пытаться открыть урну, мешали перчатки, сняла перчатку, уронила одну… Пилот наклонился приоткрыть окно. Плюша приготовилась.

Плюша летела над полем.

Руки и ноги ее были растопырены, как ей рассказывала Натали. Сама Натали была где-то рядом, но Плюша ее не видела. Вертолетик остался наверху, пустая урна улетела вниз. Было нестрашно, только холодно лицу и той ладони, которая без перчатки. Много холодного воздуха. И пустоты.

– Кольцо! – скомандовал голос Натали.

Плюша послушно дернула.

– Сильнее!

Да, сильнее. Сильнее…

Ее подбросило наверх. Стала болтать ногами, готовясь к встрече с поверхностью.

Приземлилась возле зарослей борщевика. Быстро выбралась, с трудом освободилась от парашюта.

Натали нигде не было. Ах да… Натали теперь была везде. Во всем и на всем. Болела нога: кажется, подвернула.

Плюша подковыляла к асфальту. На асфальте трудились дети: ползали по нему на корточках, чертили разноцветными мелками. Плюша остановилась, стала наблюдать.

Дети не обращали на нее внимания, молча проводили линии и раскрашивали. Где-то она уже видела этих детей, где? Рисунки были похожи на какие-то схемы.

– Проше чекач ^[4], пани, мы сейчас закончим…

Дети еще немного повозились с рисунками, потом стали подниматься, вытирая об себя разноцветные ладони.

– Можете заходить… Витамэ ^[5].

Плюша спросила, что это.

– Это наш дом на Буденного, – сказал мальчик, стоявший поближе к Плюше. – Вот это моя комнатка. Вот стол, топчан, на котором я спал в ту ночь. Вот полка для книг, пани не туда смотрит. Я хотел нарисовать книги, но они не очень получились.

Мальчик показывал все это на рисунке. Плюша кивала.

– …Это коридор, а это комната Петрова с фурнитурного завода. Я покрасил ее тут синим цветом, там были синие обои, очень старые. А в моей были серые, но я нарисовал их здесь желтыми. А это коридор, куда Петров вышел, когда меня забирали, он стоял вот здесь… но это неважно. А еще я нарисовал в своей комнате на столе чашку, чтобы каждый мог зайти и выпить воды или чая… Вы зайдете?

Плюша пообещала зайти позже. Кто-то уже тянул ее за рукав.

– Это наша комната в общежитии, это наши кровати, вот, вот и вот, – один мальчик, совсем русый, стоял, второй что-то дорисовывал на земле. – Вы не думайте, у нас было чисто, это мы следили. И очень весело. Особенно на праздники, все общежитие у нас тут сидело. На кроватях вот, еще стулья приносили, мы их не нарисовали, потому что негде, но их обязательно приносили. А это керосиновая лампа и дверь в коридор. А это, если хотите знать, окно на улицу. Сейчас Арон нарисует дверь, и вы сможете зайти… А я Тадеуш, вы меня помните? Все, готово… Витамэ, пани, витамэ!

Плюша обошла еще несколько рисунков, везде ее приглашали войти. Кто-то показывал ей не последнее свое жилье, а избу в деревне под Несвижем: вокруг было все раскрашено зеленым и нарисованы ромашки, «а вот тут у нас был коровник…» Плюша все выглядывала комнату отца Фомы, но пока не находила.

Вспомнила о парашюте, который ей, наверное, предстояло вернуть; извинившись, пошла за ним. Парашюта нигде не было. Когда она вернулась, не было и детей; какие-то люди в защитной одежде и масках поливали асфальт из шлангов, смывая рисунки. Поднимался неприятный пар, к Плюшиным ногам текла разноцветная пена. Вдохнув пар, Плюша закашлялась. Кашляла она долго и больно, пока не пришла в себя.

Отец Игорь, которому она рассказала этот сон, или что это было, промолчал.

Он стал немного рассеянным, отец Игорь. Вскоре собрался и вместе со своей матушкой и младшей дочкой вообще уехал: перевелся в другую епархию, как это у них называется. Куда, толком не сообщил. Обещал дать о себе знать, как только устроится. Двое старших сыновей оставались в городе: доучивались в институтах. Шарф, связанный на прощание, она вручила ему уже на вокзале, у самого поезда, и конвертик с денежкой. Благодарил.

Как она жила потом? Никак не жила. Что-то делала, куда-то ходила, больше сидела дома и гуляла по комнатам.

Первые время после того полета с урной Плюша и правда немного взбодрилась. Покрасила волосы, чтобы седина не так в глаза лезла. Купила новое пальто, отпорола готовые пуговицы и пришила те, которые удовлетворяли ее вкусу.

Но главное, съездила на неделю в Белоруссию, первую свою заграницу. Даже сама от себя не ожидала такой решительности.

В Минске служил теперь отец Игорь. Да, возник батюшка в Минске, и, чувствовалось, ой как скучал. По прежнему приходу, по городу, по всему. У них было несколько долгих телефонных разговоров с Плюшей. «Приезжайте, Ева… Новым воздухом подышите».

Плюша вначале отказывалась, думая, что нужно делать загранпаспорт. Даже ночь одну не спала, представляя, как пойдет его делать и как на нее посмотрят. Оказалось, не нужно, можно с этим, темно-красненьким. Матушка отца Игоря заказала ей по интернету билеты на поезд. Плюша начала волноваться, что купе будет с мужчинами, и готовилась не спать на всякий случай. Но мужчин не было, всю дорогу попадались одни женщины: мать с дочкой и какая-то молчаливая студентка со смартфоном.

Но, главное, Плюша стала слышать в себе иногда голос Натали, особенно в важные минуты. Не так прямо – слышать, но ощущать. Представлять как будто. И когда ехать – не ехать решала и насчет паспорта боялась. И когда вещи складывала, две огромные сумки получилось. И когда на вокзале запуталась, на какой путь идти. «Не ссы, красава, – представила знакомый хриплый голос. – Вот табло над твоей головушкой, там все тебе человеческими буквами написано…»

В Белоруссии было теплее, чем у них, и всё в туманах, дымках.

Отца Игоря она нашла в новых хлопотах и с печалью в светлых глазах. Мял пальцы, покусывал поседевшие усы.

– По городу погуляйте… Красивый город… – говорил быстро и не очень уверенно. Дочка его уже ходила в школу.

По Минску Плюша прогулялась один раз. Хотела выпить кофе где-нибудь, но так и не решилась. Пососала вместо этого кофейную карамельку, которую брала в поезд. Бросила монетку в реку, потом засомневалась: надо ли было.

Еще были долгие беседы с отцом Игорем. Говорил, что нельзя погребать себя в четырех стенах. Что-то нужно делать… «Возьмите ребенка на воспитание». Плюша молчала.

– Правильно твой хиппи говорит, – одобрила внутренняя Натали.

Отец Игорь пытался издать «Евангелие детства». Поговорили и о канонизации отца Фомы.

– Наверное, не канонизируют при нашей жизни. «Неудобный» святой.

Погостив в Минске три дня, она поехала в Жировичский монастырь. Туда ходили маршрутки, но отец Игорь договорился со знакомым водителем.

Это были те самые места, откуда были многие из ее подопечных, ее поляков. Тогда еще это территория Польши была.

Водитель согласился проехать через несколько деревень. Развлекал в пути Плюшу разговорами.

– Вон кукуруза… Гниет уже! Невыгодно собирать, невыгодно технику выводить. Так и сгниет.

Плюша сочувственно кивала.

– Дорога… Называется – «дорога»! Едешь, вон сколько едешь, ни одного кафе. На Украине бы уже через каждые сто метров разные кафе… А у нас бизнес они, называется, поддерживают!

Плюша глядела на длинные пустые поля с озерцами, отражавшими небо. Небо было серое, где-то чуть посветлее. Они свернули на узкую дорогу.

– Сами прогуляетесь? Я пока тогда заправлюсь…

Плюша осторожно вышла.

Несколько домиков стояло перед ней, все было чисто и спокойно. Плюша поглядела на домики, и ноги сами повели ее, но не к деревне, а к лесу. Плюша вошла в лес и огляделась.

Проехало за спиной в тишине еще несколько машин – Плюша вздрогнула. Она осторожно шла по сосновым иглам.

Да, вот… Часть ручья была заключена в темную трубу, и сам лес наполовину расчищен. Но по двум-трем старым деревьям и по изгибу ручья она узнала это место. Постелив на пень полиэтиленовый пакет, присела.

Ручей тек – все тот же, и все та же старая, изъеденная береза наклонилось над ним. На одной из веток висел пожелтевший белый ботинок.

За спиной Плюши прошли две женщины, переговариваясь. Плюша на всякий случай приподнялась с пакета и поздоровалась. Женщины ответили на приветствие, поглядели на нее и пошли дальше.

Плюша осталась одна и слегка поглаживала пальцами пень. Тишина сдавила ее со всех сторон. Тишина с тяжелым звуком воды, точно кто-то больной, может, сама же Плюша в детстве, полоскал рядом горло раствором соли. Так сидела она долго.

В монастыре, куда ее довезли уже в ранних сумерках, было еще тише.

Она ходила по первому в своей жизни монастырю и боялась что-то сделать не так и не туда пойти. В маленькой трапезной допустила первую ошибку: унесла себе на стол подносик для сдачи, решив, что это для булочки.

Большой храм был закрыт, служба шла в малом, в темноте, с большим числом свечей.

В монастыре прошли два тихих, холодных и радостных дня. Она понемногу осмелела и оглядела местность. Монастырь был на холме, повыше белели две изящные церкви. Барокко, определила Плюша и вспомнила голос Карла Семеновича, его комнату. Церкви стояли прекрасные и закрытые, чуть ниже темнел раздвоенный дуб. Плюша поискала под ним желуди, но на желуди был не сезон, и их не было.

Служба в тот день была в большом соборе. Сверху, с хоров, пели мужские голоса. Плюша долго заполняла записку за упокой. Натали, мамуся… Да, конечно, иеромонах Фома, дописала его сверху. Потом стояла поближе к горящим свечам, так было теплее.

Обратно ехала на маршрутке. В салоне она вначале была одна и поставила сумку на пустое сиденье.

– Уберите, сейчас люди будут, – сказал ей молодой водитель в серой куртке.

Плюша быстро убрала сумку в ноги.

Маршрутка долго кружила по Слониму, собирая молчаливых людей. До этого у Плюши была мысль добраться до Гродно, но ей уже ничего не хотелось.

Снова были поля, деревья и бесцветное небо.

Для чего-то люди уходили отсюда, шли ночными лесами, переходили границу. От этой медленной, разлитой в воздухе печали, от красоты барочных церквей. Шли туда, где строили будущее, где пели военные песни и обогревали собой бескрайнюю Сибирь…

– Вылезайте! Всё! Приехали!

Плюша все еще сидит в маршрутке, все уже вышли, и водитель стоит на улице и смотрит на нее через дверь.

Плюша вышла, ощупала, ничего ли не забыла, и задумалась. Неужели она заснула? Это было не похоже на сон. Она помнила и как они въехали в Минск, и как подъезжали к вокзалу. И как все выходили, а она…

Это была, наверное, болезнь.

Такое уже случалось: вдруг точно впадала в ступор. Словно кто-то тихо приказывал: «замри», и она не могла пошевелиться, а только дышала и глядела в одну точку.

Вернувшись из Белоруссии, она долго думала. Потом съездила в детский дом.

День был выбран неудачно, директора не было. И вообще, всё Плюша, как обычно, делала не так. Ей сказали собрать справки о своем здоровье.

Плюша заставила себя сходить в районную поликлинику. Зашла, поглядела на людей, на белые лампы и вышла обратно. Нет, справку ей не дадут. У нее обнаружат болезни, это определенно. А раз не дадут справку, то не дадут и ребенка.

И еще много таких же мыслей вертелось в ее специально для поликлиники причесанной голове. Расцветки эти мысли были невеселой, цвета мокрого от дождя асфальта.

…Очнулась от них посреди перехода, на разделительной полосе. Мимо проносились машины. Хорошо, что хоть до середины дороги дошла.