Первый: Новая история Гагарина и космической гонки

Джей Барбри тоже присутствовал на этом пуске и стоял неподалеку от Алана Шепарда – без сомнения, чтобы лучше видеть его глаза, – когда в 9:00 по местному времени двигатель Redstone ожил со страшным грохотом. Плюясь огнем и дымом, 25-метровая ракета приподнялась над стартовой площадкой и начала свой путь в космос. Но поднялась она от силы на 4 дюйма – 97 миллиметров, если говорить точнее, – а потом ее двигатель внезапно заглох, и ракета осела обратно на площадку, помяв при этом один из стабилизаторов. В этот момент система аварийного спасения капсулы – ярко-красная конструкция с пороховым зарядом, установленная на верхушке и предназначенная увода капсулы от ракеты в аварийной ситуации, – выстрелила в небо, плюясь огнем, а затем устремилась вниз прямо в зону почетных гостей, словно бомба. Из динамиков раздалась команда всем спрятаться в укрытия. Репортеры и почетные гости залезали под скамьи и под автомобили. Барбри всем телом прижался к какому-то столбу. К счастью, эта бомба угодила в песок примерно в 300 м от стартовой площадки, где вновь спокойно стояла ракета с капсулой Mercury на вершине. Определенно, в тот день ракета вела себя совсем не как надежная старушка. Алан Шепард взглянул Барбри с ухмылкой и съязвил: «Я не понял, это все, чем нас собирались развлечь?»^[112]

Однако шоу на этом не закончилось. Пока Вернер фон Браун, ветеран войны на Тихом океане Айк Ригелл и другие члены стартовой команды в бетонном укрытии пытались разобраться в «безумных показаниях»^[113] на приборных панелях, по какой-то необъяснимой причине сработал вытяжной парашют капсулы: он выскочил и раскрылся, за ним последовал основной парашют, а еще через несколько секунд – запасной. Redstone с капсулой на вершине и тремя свисающими парашютами начала слегка крениться под действием морского бриза, подхватившего парашюты. Еще немного и ракета с капсулой, а вместе с ними 18 т горючего и жидкого кислорода могли рухнуть. За этим, скорее всего, последовал бы взрыв – катастрофа, которую миллионы телезрителей увидели бы в вечерних новостях.

В этот момент Альберт Цайлер, один из немецких инженеров, работавший с фон Брауном над ракетой V-2, предложил взять охотничью винтовку и расстрелять бак ракеты с жидким кислородом, чтобы продырявить его, позволить содержимому испариться и, таким образом, предотвратить взрыв. Но эту идею отвергли. «Даже новичку вроде меня, – говорил Джин Кранц, который тогда входил в команду управления полетом, а позже принимал участие в возвращении с Луны пострадавшего корабля Apollo 13, – расстрел топливного бака не показался разумным»^[114].

К счастью, ветер не усилился. В конечном итоге аккумуляторные батареи Redstone разрядились за ночь, а предохранительный клапан на баке с жидким кислородом медленно и безопасно выпустил газ в атмосферу. Впоследствии инженеры обнаружили, что на самом деле капсула Mercury вела себя в точности так, как и должна была после выключения двигателя ракеты, следуя подробно проработанному и автоматическому алгоритму, вплоть до развертывания парашютов. Проблема была в том, что сигнал отключения двигателя пришел не в тот момент – не на пути ракеты в космос, а когда она находилась менее чем в 10 см над землей. В конце концов удалось определить^[115], что причиной произошедшего стали два электрических кабеля, подключенные к основанию ракеты. При подъеме ракеты кабели должны были отстыковаться, что они и сделали, но в обратном порядке из-за небольших изменений, внесенных несколькими неделями раньше в один электрический разъем размером меньше пивной банки.

Еще через месяц, 19 декабря, запуск был повторен – NASA назвало его MR-1A, предположительно в надежде на то, что B или C уже не будет. На этот раз все прошло как надо, но срок американского пилотируемого космического полета опять сдвинулся^[116]. Еще в июне 1960 года NASA говорило о возможном пилотируемом полете в октябре. В октябре говорили о переносе срока на декабрь. А теперь, когда наступил декабрь, полет намечался уже на март 1961 года. Шутники предложили новую расшифровку названия NASA: Not Absolutely Sure about Anything, то есть «Ни в чем абсолютно не уверены». Но то, что позже получило известность как «четырехдюймовый полет», символизировало, кажется, все недостатки космической программы США – недостатки, накопившиеся со времени запуска «Спутника-1». Что думали обо всем этом советские агенты, наблюдавшие за пуском с рыболовных траулеров, до сего дня остается – возможно, к лучшему – загадкой.

Понятно, что «четырехдюймовый полет», помимо прочего, стоил президенту известной доли уверенности. Всего три коротких слова о космосе в его инаугурационной речи 20 января 1961 года были верхушкой айсберга сомнений и отчаяния в отношении космической программы Америки. Алан Шепард стоял в толпе на Капитолийском холме, наблюдал за церемонией инаугурации и чувствовал, что его собственный шанс на бессмертие, который накануне предоставил ему Боб Гилрут, похоже, оказался под двойной угрозой: не только со стороны какого-то безымянного советского космонавта на другом конце света, но и со стороны президента США и его нового советника по науке. Конечно, если советский космонавт существовал, поскольку ни Шепард, ни его коллеги-астронавты, откровенно говоря, не имели ни малейшего понятия о том, есть ли он на самом деле.

Но конкуренты существовали – целых 20 человек. Шестеро из них, передовая шестерка, сдали итоговый экзамен, их предварительная очередность была установлена, и теперь они ожидали полета. Советы создали собственную команду в ответ на появление команды американской. Две команды существовали в параллельных вселенных – публичной и секретной, и каждая из них словно в кривом зеркале отражала другую. Проследив рождение и взросление американской команды, переведем ненадолго часы назад на лето 1959 года, заглянем на отдаленный военный аэродром за полярным кругом и расскажем теперь историю рождения советской команды.

7
Советская команда

КОНЕЦ ЛЕТА 1959 ГОДА

769-й полк 122-й истребительной авиадивизии

Луостари, Мурманская область, СССР

Несмотря на свое расположение (примерно на 200 км севернее полярного круга), советская авиабаза 122-й истребительной авиадивизии возле небольшого поселка Луостари была оживленным местом^[117]. Круглый год, во время долгой зимы и короткого лета, днем, а иногда и ночью маленькие реактивные истребители МиГ-15 с красными пятиконечными звездами с ревом отрывались от взлетной полосы и направлялись на патрулирование и сопровождение советских подводных лодок в близлежащем Баренцевом море. Всего в 15 км к западу (одна минута полета над тундрой с тысячами озер) проходила граница с Норвегией. Поселок Луостари находился в одной из самых негостеприимных частей СССР, но при этом выполнял роль стратегического нервного центра. Эта советская авиабаза была ближе любой другой к границам стран НАТО.

Условия жизни там были суровыми, но молодому амбициозному летчику-истребителю полеты в тех краях казались увлекательными, сложными и даже притягательно опасными. Одних только экстремальных погодных условий, ветров, снега и льда уже было достаточно, чтобы всерьез испытывать мастерство людей в тесных кабинах МиГов, а тут еще и инстинктивное ощущение близости к противнику по холодной войне, который был совсем рядом, за железным занавесом. Если бы этой войне суждено было перейти в горячую фазу, то Луостари оказался бы на самом что ни на есть переднем крае.

Именно по этим причинам 23-летний Юрий Гагарин вызвался служить в этом неприветливом месте после окончания летного училища в Оренбурге, на юге страны. Но для его молодой жены Валентины это назначение обернулось настоящим испытанием. С будущей женой Гагарин познакомился в Оренбурге, где она жила с родителями. Там они и поженились. Валентина заканчивала учебу на медика дома и поэтому присоединилась к мужу в Луостари лишь через девять месяцев после того, как туда отправился Юрий. Переезд стал для нее шоком. Валентина оказалась оторванной от родного дома и всего привычного ей с детства, к тому же, в отличие от общительного и компанейского мужа, она по природе была куда более сдержанной и стеснительной. Теперь ей пришлось делить кухню^[118] с другой семьей в крохотной холодной квартирке в одном из самых глухих регионов России и учиться быть замужем за человеком, который бóльшую часть времени проводил на аэродроме и мог в любой момент погибнуть (этот опыт впоследствии ей очень пригодился). Зимы здесь тоже были жуткими, особенно после середины декабря, когда на протяжении шести нескончаемых недель солнце вообще не показывалось над горизонтом, день не отличался от ночи и только электрические лампочки немного рассеивали тьму. А вскоре у Валентины появились новые заботы: в апреле 1959 года, когда весна пробуждала тундру к жизни перед коротким летом, у них родилась дочь Елена.

Через несколько месяцев после рождения Елены, в самом конце местного лета, где-то в конце августа или начале сентября, по поселку поползли слухи. На базу прибыла особая комиссия, которая должна была провести собеседования с некоторыми летчиками – кандидатами на загадочное и секретное задание. Гагарин вместе с 11 другими летчиками был приглашен на встречу с двумя членами комиссии – мужчинами среднего возраста. Пилоты ожидали в штабе эскадрильи, пока их по одному вызывали в кабинет. У нас нет рассказа Гагарина о том, что происходило внутри – журналисты «Правды», написавшие позже его «автобиографию», не стали раскрывать эту часть истории, – однако есть воспоминания одного из летчиков, Георгия Шонина:

Мне предложили сесть. Стали задавать вопросы. Разговор пошел на обычные, если можно так сказать, избитые темы: как идет служба, как летаю, привык ли к Заполярью, чем занимаюсь в свободное время, что читаю и так далее^[119].

Собеседование закончилось быстро, оставив Шонина в недоумении: «Выйдя из кабинета, я встретил вопросительные взгляды товарищей, но ответить что-либо толковое не смог и только развел руками». Через два дня Шонина, Гагарина и еще нескольких человек – на этот раз не всех – снова вызвали в кабинет. На этот раз тон разговора был иным. Представители комиссии интересовались деталями летного опыта Шонина с самого начала его подготовки. Затем один из мужчин спросил, как бы он отнесся к полетам на «принципиально новом типе летательного аппарата». Шонин подумал, что речь идет о вертолетах – куда менее привлекательная перспектива, чем быстрые реактивные самолеты, на которых он летал в данный момент, но спрашивающий прервал его. «Да нет! Вы не так поняли, – сказал он. – Речь идет о дальних полетах, о полетах на ракетах вокруг Земли». Шонин был поражен: «Хотя к тому времени вокруг Земли летал уже не один спутник, полеты человека в космос все еще были фантастикой. Даже среди нашей летающей братии об этом всерьез не говорили».

Гагарина тоже пригласили на второе собеседование, и можно предполагать, что ему был задан тот же вопрос. Вряд ли стоит гадать, каким был его ответ. Как и его друг Шонин, он сказал «да».

Двое загадочных мужчин были врачами, которые начали ездить по крупным авиабазам западной части СССР с середины августа 1959 года^[120], через четыре месяца после того, как команда Mercury 7 была представлена публике на пресс-конференции в Вашингтоне. Врачи всегда ездили парами и на каждой базе задавали одни и те же вопросы отобранным группами летчиков. Надо полагать, что они заранее выясняли многое о тех людях, с которыми проводили собеседования, поскольку командованию военных частей предписывалось предоставлять им необходимые документы без объяснения причин. Точно так же и летчикам, которых приглашали на собеседование, не всегда сообщали причину. «Разговор, – вспоминал один из врачей Николай Гуровский, – носил далекий от космоса характер. Кто-то из офицеров никак не мог понять, к чему мы клоним и зачем приехали». Кое-кто догадывался, а некоторым, как Георгию Шонину, говорили прямо. Были и такие, кто «просил разрешения посоветоваться с семьей. На это следовал категорический отказ: дело новое, совершенно секретное, и решение надо принимать самому, без посторонней помощи»^[121].

Из первоначального списка, в котором значилось 3456 человек^[122], было отобрано 352 кандидата на роль космонавта – это слово появилось в 1955 году и, в отличие от американского астронавта, или «звездного путешественника», означало нечто большее, чем просто путешествие – выход в космос означал философский скачок для всего человечества, путь за пределы Земли. Но для осуществления такого путешествия требовалось решить множество сложнейших задач, в том числе найти лучшего человека – или, скорее, как в США, лучшего мужчину, – который сделает это.

Поиск возглавил полковник медицинской службы Владимир Яздовский, профессор Института авиационной и космической медицины в Москве. Яздовский, которому было в то время за 40, официально занимал должность директора медико-биологических исследований, а по существу руководил программой работ, связанных с полетами собак в космос. Кроме того, он проводил первые исследования с участием добровольцев. Сотрудники института уважали его и при этом очень боялись. Валентина Быковская, работавшая в то время в институте медсестрой, его ненавидела: «Он был невероятно строг, и мы всегда пытались проскользнуть мимо него по коридору или пробежать мимо как можно быстрее. К тому же он не всегда был справедлив. Суровый и надменный человек»^[123]. В мемуарах Яздовского мы видим его как человека, безоглядно погруженного в эксперименты с собаками, которые иногда заканчиваются их гибелью, и почти лишенного сочувствия. Даже когда он вроде бы проявляет сочувствие, оно кажется каким-то неестественным. Взять хотя бы его описание «славной собаки» Лайки – есть что-то настораживающее в рассказе о том, как он привел ее домой и «показал детям» за несколько дней до полета на орбиту в один конец в ноябре 1957 года: «Они были очарованы ее поведением и красотой, играли с ней, ласкали. Мне хотелось сделать собаке что-нибудь приятное, так как жить ей оставалось совсем недолго».

Теперь Яздовскому, занимавшемуся отбором собак для полетов в космос, предложили переключиться на людей. Поскольку после апрельской пресс-конференции 1959 года об американских астронавтах много говорили в новостях, советская Академия наук начала получать горы писем^[124] от граждан, готовых рискнуть жизнью и отправиться в космический полет. Яздовский с присущей ему тщательностью цитирует некоторые из них в своих мемуарах. Среди авторов были два второкурсника горного факультета Политехнического института в Средней Азии, 49-летний рабочий из Риги, немолодой уже выпускник Ленинградского коммунистического института журналистики, предложивший «отдать жизнь ради науки», и даже два осужденных преступника. Ясно, что найти людей, готовых пойти на смерть ради своей страны или попросту желающих выбраться таким образом из тюрьмы, было бы нетрудно, но для поиска достойных кандидатов требовалась стратегия получше.

Первоначально взоры, как и у американцев, обратились на широкий спектр профессионалов: летчиков-истребителей, подводников, автогонщиков и, как вспоминает Яздовский, «представителей других опасных профессий»^[125]. Но в конечном итоге остановились только на летчиках-истребителях. По понятным причинам именно они должны были, по идее, лучше других справляться с перегрузками, возникающими при запуске ракет. Помимо прочего, они имели еще одно преимущество: умели пользоваться катапультируемыми креслами, а это было существенным при возвращении на Землю. Существовало и еще одно соображение. Американцы набирали летчиков. Советы теперь собирались сделать то же самое. В конечном итоге состязаться должны были две группы летчиков по обе стороны железного занавеса. Им не нужно было палить друг в друга в небе, их ждало состязание на гораздо более величественной арене – в космосе.

К июню 1959 года, всего через пару месяцев после того, как астронавты программы Mercury начали тренировки, были определены секретные критерии отбора советской команды. Они заметно отличались от американских. Кандидатами в космонавты могли стать только более молодые и низкорослые люди – максимальный рост для них составлял 175, а не 180 см. А профессия летчика-испытателя не была обязательной. В отличие от американских астронавтов с минимальным налетом 1500 часов, кандидаты в советские космонавты могли просто быть летчиками-истребителями. Опыт, по существу, не имел значения. Отборщиков интересовали молодые, исполнительные мужчины в отличной физической форме, способные долгое время сидеть в полностью автоматизированном корабле, не прикасаясь к ручкам управления и не впадая в панику.

В самом начале проекта NASA придерживалось очень похожих представлений о будущих астронавтах, хотя и отбирало людей с гораздо более серьезным летным опытом. Однако астронавты вскоре поменяли правила игры, настояв на определенном участии в управлении своими кораблями. Добиться своего им помогли солидные резюме и навыки испытательных полетов, к тому же они уже имели статус звезд, а их портреты мелькали в журнале Life. Иными словами, у них были рычаги давления, позволявшие добиться своего, по крайней мере отчасти, в споре с любым скептически настроенным аэрокосмическим инженером, который не хотел подпускать человека к управлению драгоценной капсулой Mercury. У только что набранных советских космонавтов авторитета и известности не было, по крайней мере до тех пор, пока они не слетали в космос. К тому же, в отличие от американских астронавтов они не были гражданскими людьми и не работали на гражданскую организацию вроде NASA, они были солдатами, участвовавшими в военной программе, а потому должны были делать, что прикажут, или отвечать за неподчинение. В этом свете вряд ли можно удивляться тому, что руководить отбором назначили доктора Яздовского и дали ему задание подобрать исполнительных советских людей. Благо у него уже был большой опыт отбора покладистых собак.

Команда Яздовского приступила к работе летом 1959 года. Первоначальный список из 3456 кандидатов, чьи личные дела были просмотрены, примерно в семь раз превышал первоначальный американский список. У главного конструктора советской космической программы были свои соображения на этот счет, как писал Яздовский в мемуарах:

Сколько людей следует отобрать в космонавты? Королев, улыбаясь, ответил: «Много, американцы отобрали семь человек, а нам надо много больше». Это, конечно, вызвало недоумение, но особенно комментировать никто не стал. Все поняли, что планируется не один, не два, а значительно больше полетов^[126].

Как только первоначальная гора из тысяч личных дел во втором раунде уменьшилась до более приемлемых 352, Яздовский отправил в поле пары своих врачей: «В короткие сроки им надлежало найти несколько десятков абсолютно здоровых… дисциплинированных, не имеющих замечаний по службе, профессионально перспективных, молодых, невысокого роста, худеньких летчиков-истребителей»^[127]. И разумеется, политически надежных. Работу медицинской комиссии Яздовского контролировала еще одна комиссия с типичным советским названием – Государственная межведомственная комиссия, сокращенно ГМВК^[128]. Главной задачей ГМВК была фильтрация кандидатов «на основе их политической надежности». «Этим занимался КГБ, – рассказал один из кандидатов Павел Попович. – Нас изучали и проверяли. Они выясняли нашу семейную историю и наши родственные связи»^[129]. Каждый из 352 мужчин, с которыми врачи проводили собеседования на местах, включая, разумеется, Гагарина, должен был пройти эту политическую проверку, чтобы попасть на следующий этап отбора. Как человек, который в детстве тщательно стирал и гладил свой красный пионерский галстук, а в профессиональном училище был капитаном комсомольской баскетбольной команды обширной Саратовской области, этот тест Гагарин вряд ли мог провалить.

Вскоре список из 352 кандидатов, предварительно опрошенных на авиабазах, вновь сократился. Осенью и зимой 1959–1960 годов оставшихся 206 кандидатов вызвали группами по 20 человек в Москву в Центральный научно-исследовательский авиационный госпиталь для жесткого медицинского и психологического тестирования под кодовым названием «Тема № 6». Гагарин попал туда в начале октября^[130], его друг Шонин – в конце ноября. Приветственные вечеринки для них никто не устраивал. У прибывших молодых людей отобрали форму, выдали им госпитальные пижамы и разместили в палатах. Рассказывать кому-либо в госпитале, что они там делают и почему, было запрещено. Впрочем, и сами они не все до конца понимали в тот момент, зачем их вызвали. «Нам велели ни с кем не разговаривать, – рассказал Алексей Леонов, прибывший в той же группе, что и Гагарин, – хотя у нас и были подозрения, что программа связана с космическим полетом»^[131]. «Мы были взбудоражены», – добавил он.

Если оставить в стороне политическую благонадежность, то многие тесты, которые пришлось пройти советским кандидатам, чрезвычайно походили на те, которым подвергались американцы семь месяцев назад, – возможно, не случайно, поскольку некоторые подробности переживаний астронавтов к тому моменту были опубликованы в американской прессе. Но советский режим медицинских испытаний был, если это возможно, еще более неприятным и продолжался дольше. Некоторые кандидаты провели в госпитале почти месяц. Все они прошли через тот же ужасный тест, что и кандидаты проекта Mercury, когда прямо в слуховой канал заливали воду. Их также заставляли сидеть в термокамере, где температура поднималась еще выше, до 70 ℃, и они жарились там столько, сколько могли выдержать. Вместо одного раза, как у американцев, им пришлось проделать это трижды, а Яздовский каждый раз скрупулезно отмечал результат: «К концу опыта лицо и видимые слизистые приобрели багрово-красный цвет с ясно выраженной синюшностью, лицо было обильно покрыто потом»^[132]. После термокамеры кандидаты должны были сразу же выполнить серию приседаний.

Как и американцев, советских летчиков запирали в барокамере и постепенно снижали в ней содержание кислорода, а Яздовский и его команда наблюдали за ними через иллюминаторы. «Многие теряли сознание, – рассказывал один из будущих космонавтов Дмитрий Заикин. – Не могли вынести это испытание. Они просто падали на пол»^[133]. Кроме того, были испытания на вибростенде, вызывавшие тошноту и призванные оценить, насколько человек способен противостоять ощущениям при старте, во время жесткой болтанки. «Вы садитесь в кресло, а оно начинает вибрировать, – рассказывал Борис Волынов, также прошедший отбор. – Главное – это амплитуда колебаний. Когда она становится большой, ваши зубы начинают стучать»^[134]. Одним из примечательных различий между американским и советским протоколами испытаний была древность некоторого советских установок, добавлявшая испытаниям порцию ужаса. «Центрифуги, – вспоминал Волынов, – были не слишком, скажем так, современными. На самом деле они были довольно старыми. Иногда приходилось привязывать кресло дополнительными цепями, чтобы пилот не вылетел с него в стену».

Кандидаты начали отваливаться десятками. «Врачей было много, – писал Гагарин позже, – и каждый строг, как прокурор. Приговоры обжалованию не подлежали»^[135]. Тестирование было настолько тщательным, что некоторых кандидатов вообще отстраняли от полетов, и их летная карьера в военной авиации внезапно рассыпалась в прах. Психолог Ростислав Богдашевский отметил холодно, что целью было «получить сравнительную оценку – то есть попытаться понять, кто из отобранных людей лучше других способен переносить те издевательства, которые мы для них придумывали»^[136]. Прополка была безжалостной. В медицинских испытаниях программы Mercury в клиниках Лавлейса и Райт-Паттерсон все кандидаты прошли полный курс и по итогам узнали свои результаты. В Москве кандидатов выбраковывали по ходу дела. «Наше число все уменьшалось и уменьшалось, – рассказывал Борис Волынов. – Знакомые, которых я уже видел, просто исчезали». А 20 кандидатов ушли по собственному желанию. Они просто были сыты по горло.

В отличие от Гагарина, который ни словом не обмолвился дома, чем на самом деле занимается (а его жена Валентина, надо сказать, и не задавала лишних вопросов), его друг и будущий соперник Герман Титов нарушил все правила и рассказал жене Тамаре, для чего его вызвали в Москву. Именно это свойство характера не одобряли его будущие инструкторы, наряду с нежеланием безоговорочно подчиняться врачам и, пожалуй, привычкой к месту и не к месту цитировать Пушкина. Но Тамара готовилась рожать ребенка, которому суждено было умереть через несколько месяцев после рождения, и Титов каждый день писал ей тайные письма из Москвы, чтобы подбодрить. Большинство этих писем никогда не публиковались. Называя жену Тамарочкой, он заполнял их милыми и полными любви увещеваниями и просьбами следить за здоровьем – «тебе нужно гулять по крайней мере три часа в день, а походы в магазин не считаются»^[137] – наряду с рассказами о медицинских пытках, которые ему и другим приходилось ежедневно терпеть:

13 января 1960 года

Милая Тамарочка,

Счастлив сообщить, что психолог не отправил меня в сумасшедший дом. Это значит, я продолжаю участвовать в проекте. Сегодня меня облучали ультрафиолетовыми лучами. Кстати, не показывай эти письма, особенно те, что касаются моего задания, и не говори о них ни с кем посторонним… Парни отваливаются, как мухи… Моя малышка, не расстраивайся и не скучай по мне. Сейчас тебе нужно больше жизни, больше физической активности и свежего воздуха. Теперь вас двое. Целую…

«Как я их ждала, – сказала Тамара в одном интервью несколько десятилетий спустя, – как ходила к почтовому ящику с замиранием сердца…»^[138]

К собственному изумлению, Титов выдержал испытания до конца. К последней неделе января все его товарищи по эскадрилье были отсеяны. «Из старой гвардии, – писал он Тамаре почти месяц спустя после начала обследования, – остался я один». Титову это казалось особенно удивительным, поскольку подростком он, катаясь на велосипеде, сильно повредил лодыжку, но врачи, хотя это и казалось невероятным, до сих пор ничего не обнаружили. «Нас обследуют так тщательно, – писал он, – что вытаскивают на свет даже то, чем мы болели в детстве». Но врачи так и не узнали о его лодыжке. Через несколько дней после того, как медсестры, которых Титов называл «гестапо», подвесили его вниз головой в очередном изуверском эксперименте и он «боялся, как бы бедное сердце не выскочило из груди», ему объявили об успешном прохождении отбора.

Но куда, собственно, проводили отбор? К этому моменту большинство из тех кандидатов, которые сумели продержаться дольше других, знали правду, хотя официально им ничего не говорили. Объявили об этом только после того, как кандидаты прошли отбор. Алексей Леонов подружился с Гагариным после первой же встречи в палате госпиталя. Вместе с восемью другими успешными кандидатами их пригласили в кабинет главного маршала авиации К. А. Вершинина.

Он дал нам отеческое напутствие и сказал, что мы должны сделать выбор. Мы можем либо продолжить карьеру летчиков-истребителей в ВВС, либо принять новый вызов: космос. Мы должны были все обдумать. Мы ненадолго вышли из комнаты, переговорили друг с другом в коридоре и пять минут спустя ввалились обратно в кабинет. Мы хотим завоевывать новые горизонты, сказали мы. Мы выбрали космос^[139].

Первые 12 из 20 космонавтов были официально зачислены в воинскую часть 26266, Центр подготовки космонавтов, 7 марта 1960 года, через 11 месяцев после того, как начала подготовку команда Mercury 7. Восемь оставшихся космонавтов присоединились к программе в течение следующих трех месяцев. Не было ни пресс-конференций, ни публичных выступлений, ни эффектных статей в «Правде» или в журнале «Огонек», советской версии журнала Life. Не было ничего. «Нам было известно, – рассказывал один из избранных, Дмитрий Заикин, – что американцы готовятся к пилотируемому полету. Этим и объяснялась секретность: не дать американцам узнать, что мы тоже готовимся».

Другие критерии отбора кандидатов определили и отличие советской двадцатки от команды Mercury 7. Американцы были в среднем на 10 лет старше. Еще более впечатляющей, пожалуй, была разница в летном опыте. Алан Шепард провел в воздухе 3600 часов и не только участвовал в испытаниях некоторых из наиболее современных и опасных самолетов в истории, но и обучал этому других летчиков-испытателей. Джон Гленн недавно перелетел на боевом самолете через континентальную часть Соединенных Штатов менее чем за три с половиной часа, поставив новый рекорд. Даже у самого неопытного из американских астронавтов Скотта Карпентера было 2800 часов налета.

Гагарин на момент отбора имел всего лишь 230 часов налета, причем бóльшая часть этого времени приходилась либо на простые винтовые учебные самолеты, либо на дозвуковые истребители МиГ-15, которые к 1960 году уже устарели. Его летный опыт хорошо представлял уровень всей группы. Только Павел Попович, любитель украинских народных песен, и талантливый, хотя и склонный к нарциссизму Григорий Нелюбов летали на более современных МиГ-19 – советских истребителях, способных преодолевать звуковой барьер. И наконец, никто из советских космонавтов не был летчиком-испытателем, за исключением Владимира Комарова, который совсем недавно, в сентябре 1959 года, окончил Военно-инженерную академию имени Н. Е. Жуковского и был назначен помощником ведущего инженера-испытателя в Государственном краснознаменном НИИ ВВС. Правда, он практически сразу сменил характер деятельности и стал кандидатом в космонавты. Но главным была не относительная летная неопытность советской команды в сравнении с американскими конкурентами. Главное, они были моложе, здоровее и сильнее американцев. «Нас объединяло одно-единственное, – говорил Попович, – то, что в начале 1960 года эти 20 человек были самыми здоровыми людьми на планете»^[140].

Условия с самого начала были спартанскими. Прошло несколько недель, прежде чем новых космонавтов поселили в крохотные комнатушки в коммуналках в Москве^[141], и несколько месяцев, прежде чем они переехали в квартирки чуть побольше в Чкаловском, где Гагарин и Титов позже ходили в гости друг к другу с балкона на балкон. Поначалу им пришлось жить в армейском спортклубе на территории Центрального аэродрома^[142] имени М. В. Фрунзе в Москве. Алексей Леонов с женой спали на скамьях в углу волейбольного зала: «Нам приходилось завешивать сетку газетами, чтобы обеспечить себе хоть какую-то приватность, потому что на другом конце корта спал другой летчик с женой»^[143]. Попович и его жена Марина тоже ночевали там. «Мы ничего не взяли, ни кастрюли никакие, ничего… – вспоминала она. – Удобств никаких, все на улице… Вместо столов у нас газеты были, вместо стульев тоже газеты»^[144]. Некоторые не привезли с собой жен и детей – Борис Волынов отправил своих в Сибирь, – но те, кто привез, по-прежнему не должны были говорить им, по какой причине их теперь заставляли жить в спортзале и есть сидя на полу. Гагарин, как обычно, ничего не сказал Валентине, для которой, надо думать, что угодно было лучше жизни за полярным кругом. Титов, как обычно, рассказал Тамаре. Она поддержала его, как поддерживала во всем, хотя риск приводил ее в ужас. «Поскольку я вышла замуж за летчика, – сказала она, – с этим мне нужно было мириться – до конца жизни»^[145].