Читать книгу: «Байконур. Память детства», страница 2

Школа

Это была Моя школа. Её построили к новому учебному году, и мы пошли в первый класс.

Она была большая и светлая. С широкими лестницами и пролетами, с многочисленными коридорами и подсобками.

Со спортивным залом и пристройкой, где мог жить сторож со всей своей семьёй. Актовым залом со сценой, с помещением для киномеханика, рядами стульев и огромной, под потолок, новогодней ёлкой с Дедом Морозом, Снегурочкой, хороводами и подарками.

С буфетом, где для каждого класса на большой перемене родители, дежурившие по классу, согласно графику, накрывали столы с компотом, котлетами, пирожками, пирожными.

С огромной раздевалкой, где можно спрятаться и затаиться как среди одежды, так и залезая наверх (раздевалки были сделаны из готовых металлических решеток и, между потолком и верхом решётки, оставалось пространство, куда можно было забраться и спрятаться).

В первый же день нас парами провели по всем этажам. Больше всего меня поразили фонтанчики с водой. Учительница показала нам, как правильно пить из них воду, чтобы не испачкаться.

Я любила учиться и хорошо училась с первого по четвертый класс. Я бесконечно любила свою первую учительницу, и горю моему не было ни начала, ни конца, когда её мужа перевели служить в другой город, и в конце 4 класса мы расстались. На этом моя счастливая жизнь в школе закончилась навсегда. После окончания пятого класса, ровно половину нашего 5-В класса, даже не поставив в известность родителей, совершенно непонятно ради какой – такой великой цели, перевели в новую школу. Разбавили нас половиной 5-Д класса. Наверное, кто-то очень умный из гороно (так раньше назывался городской отдел народного образования) очень долго думал, прежде чем принять такое конструктивное, правильное решение.

Новая школа была восьмилетней, мы проучились в ней 6, 7 и 8-ой класс. Чтобы добить окончательно, наш класс опять перевели в следующую новую школу – где я проучилась оставшиеся два года – 9 и 10 класс.

Такое складывается впечатление, что класс нарочно проверяли на «выживаемость». Укомплектовывали не попавшими в другие учебные заведения ребятами, второгодниками, приезжими. Я не против них, это были нормальные ребята, но именно наш класс был тем добавочным, прицепным вагоном, в который на вокзале отправляют всех пассажиров, без разбора. В классе не один раз менялись учителя по основным предметам. По алгебре и геометрии с 5 по 10 класс у нас сменилось 6 учителей!

С 5-го класса я училась плохо. Не хватало мне времени на уроке, чтобы усвоить материал. Немного бы «разжевать» и я бы (хочется думать) отличницей стала. Но, увы…

После окончания школы, я никак не могла успокоиться и всё доказывала и доказывала самой себе и моим бывшим учителям, что я не бездарность. Я окончила институт, потом два университета. Много и интересно работала, прошла большая часть жизни. Но если бы сейчас меня спросили: «Хочу ли я вернуться в школьный возраст?» – я бы без колебаний ответила отказом. Нет. Не были для меня, как в той песне поётся, «школьные годы чудесные». Не повезло мне. И мой класс вместе со мной – тому пример. О каких знаниях могла идти речь? Мы прыгали, как по кочкам из одной школы в другую, от одного учителя к другому.

Мне повезло в одном: в мою жизненную копилку успел попасть весь школьный комплект – верный друг и первая любовь. Это было большим-пребольшим счастьем

Гулял по Уралу Чапаев—герой

А в Пионерию в младших классах я верила по- настоящему. Так было задумано в стране Пионерии, что каждый класс был отдельным отрядом. В каждом отряде был главный – председатель и 4—5 помощников – звеньевые. Отряд выбирал себе героя, чье имя хочет носить, и старался своими хорошими делами оправдать это звание.

Мой отряд носил имя героя Гражданской войны, командира Красной Армии Чапаева Василия Ивановича. Я была председателем отряда. На рукаве белой рубашки и коричневого форменного платья у меня было две красных полоски. А у звеньевых по одной. Каждый отряд старался во всех делах быть лучше всех. Мы собирали макулатуру, участвовали в конкурсах на лучшую стенгазету, ездили с концертами в войсковые части.

Но был особенный день, когда все отряды соревновались за звание лучшего. Это был смотр строевой песни. Проходил он в День Советской Армии – 23 февраля. Готовиться к этому празднику начинали за два месяца. Мы репетировали на уроках физкультуры, музыки, на больших переменах, после уроков. На совете отряда дотошно выясняли, какими будут наши атрибуты.

Каждый отряд должен был не только лихо спеть песню, но и ровным строем, по 4 человека в шеренге, пройти по периметру спортивного зала.

И вот этот день наступал.

Я помню, (а может быть, моя память придумала это?), что на голове у меня была папаха, сшитая из какой-то маминой шапочки. На папаху была прикреплена красная лента. И самое главное, на мне была самая настоящая военная рубашка, с офицерским кожаным ремнём и кобурой для пистолета.

Волнуясь и совершенно ничего не соображая от торжественности момента, я скомандовала: «Отряд, песню запевай!» И мы пошли…

«Гулял по Уралу Чапаев, герой,

Он соколам рвался с врагами на бой!»

Было такое желание победить! Быть первыми, лучшими, достойными памяти Чапая! Я не помню, но очень надеюсь, что мы победили и лучше нас не спел ни один отряд.

Пройдет время, я стану старше, не такой наивной и впечатлительной. Но каждый раз, когда я буду проезжать на поезде по железнодорожному мосту через реку Урал, меня, как тогда, в детстве, на смотре строевой песни, будет охватывать страшное волнение. Я буду вглядываться в серую, мутную воду, словно желая заглянуть сквозь неё, глубоко, глубоко. В то далёкое – далёкое время…

 
«Товарищ Чапаев, наш друг боевой!
Круги разошлись над его головой…
Урал, Урал – река,
Могила его глубока».
 

Любить Родину начинаешь ещё совсем маленьким, но только в мудром возрасте (пишу за себя) с грустью осознаешь, что понятия «Россия» и «Государство», к сожалению, разные. Как только эти два понятия сольются в единое неделимое целое, мы заживем в Стране благоденствия.

Мы заживем в моей любимой, многострадальной, самой прекрасной на Земле стране – Настоящей России.

Перед лицом своих товарищей

В шестом классе, за мой громкий, хорошо поставленный голос, (это мама «удружила», она любила разучивать со мной стихотворения и читать их с выражением) меня выбрали председателем совета дружины. Никаких заслуг перед школой я не имела и была слабой ученицей. Так называемой «троечницей». Меня выбрали именно за голос. Я громко- громко, словно ведущий военного парада, могла скомандовать: «Дружина! Равняйсь! Смирно! Приготовиться к выносу знамени!»

Я повзрослела. Это было уже не моё. Мой внутренний мир в эти годы наполнялся совсем иными героями и чувствами. Я открывала для себя Друнину, Поженяна, Осадова, Тушнову, Ахматову, Цветаеву, Гумилева…

Но ещё два года, шестой и седьмой класс, я играла в эти игры. На рукаве моей белой рубашки было три красных полоски. На голове обязательно красная пилотка. Под четкий ритм шумного барабана и неистовые звуки горна, мы вместе со старшей пионервожатой водили пионерскую дружину школы на парад в честь Дня Пионерии. А в день рождения Ленина мы шли через весь Город к бюсту Ленина, где в торжественной обстановке принимали в пионеры своих младших товарищей.

Нет во мне ненависти и презрения к Пионерии. Модно это сейчас. Не любил, не был, не состоял, убегал, не участвовал. А я к этому относилась совершенно спокойно – не убегала и участвовала. Почему? Верила очень в чистые идеалы. И Родину любила, как отец. Что означало для меня это слово «Родина»? Это был весь наш народ, вся наша, такая справедливая, самая лучшая в мире страна. Герои, победившие фашизм в Великой Отечественной войне. Космос и космонавты. Папа, мама и их коллеги по работе. Мои друзья. Всё это было для меня высшим пилотажем.

Приведёшь отряды во двор военного госпиталя (там, с правой стороны находился единственный в Городе бюст Ленина) и слушаешь, как ребята клятву верности дают. «Я, Павел Иванов, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь. Горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться…». Вот первая часть этой клятвы очень хороша для юного пионера. «Горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться» … А дальше взрослые игры, дальше уже политические страшилки. А, жаль.

Но если бы, хотя бы первую часть клятвы юные пионеры по жизни помнили и выполняли, не было бы сейчас так мучительно больно за нашу Родину. Жить, учиться и бороться за Родину, за любимую страну, за память обо всех потерях, за родных и близких людей, за прекрасное, честное и чистое, будущее в этой стране.

Честное комсомольское

Комсомол в моей жизни был настоящим и был ненастоящим.

Первый комсомол был услужливый, основанный на угодливости, наушничестве, предательстве, сплетнях за спиной, подавлении своего собственного Я. Он убивал в тебе всё личное и держал в страхе, а, стало быть, в послушании.

«Нет у тебя будущего без комсомола. Куда ты поступишь после школы, если ты не комсомолка. Как тебя примут в комсомол, если ты так вольно себя ведёшь? Характеристику надо заслужить. Можно написать в ней такое, что не будет у тебя никакой возможности поступить ни в один мало-мальски престижный ВУЗ. Так что, подумай хорошенько над своим поведением».

Всё делалось для того, чтобы ты вёл себя смирно, тихо, подчинялся старшим, выполнял все их требования и не выставлял напоказ своё Я, чтобы стремился, как все, в комсомол и чувствовал себя ущербным без этого комсомола. Чтобы сомнение закрадывалось в твою душу: не надо быть Собой, надо быть, как все.

Это был не мой комсомол.

В моём комсомоле всё было настоящим. Я искренне верила в Павла Корчагина, Сергея Лазо, Олега Кошевого, Зою Космодемьянскую, ребят, покоривших целину и строящих БАМ.

Я верила и еще очень долго для меня слова «честное комсомольское» были высшей оценкой честности и порядочности.

Комсомол остался для меня эталоном молодого человека, каким он и должен быть в жизни – бескомпромиссным, искренним, всегда приходящим на помощь, если кто-то в беде, любящим свою Страну.

К сожалению, с идеалами, я, как и миллионы моих сверстников, была обманута.

Но благодаря своим родителям, рано поняла очень важную вещь – ни при каких обстоятельствах нельзя унижаться самому и унижать людей. Надо всегда быть верным самому себе. И больше жизни любить независимость и свободу.

Отец

Он уходил на работу ранним утром, когда я ещё спала. Или он старался собираться очень тихо, или детский сон был таким крепким, но я никогда не слышала, как он собирается и уходит.

Иногда, когда мне нужно было встать пораньше, перед самым уходом на полёты, он будил меня. «Софа», – тихо звал отец, боясь спугнуть меня, – пора вставать. Давай, давай, просыпайся, я ушёл». И тихо, мягко шёл к двери. При его росте и громадных размерах, я всегда удивлялась, как тихо, аккуратно и неслышно он ходит. И ещё, скажу без хвастовства, отец был очень красивым. Его родители постарались на славу, вложив в него всё самое лучшее.

Свою мать отец видел в последний раз, когда ему было пять лет. «Добрые дяди» на «воронке» прежде чем забрать навсегда, разрешили ей попрощаться с сыном. Всю жизнь он будет вспоминать, как мать плакала и с такой силой прижимала его к себе, словно хотела раствориться, исчезнуть вместе с ним. Больше он никогда её не видел. И всё время искал. Повзрослев, стала искать и я. Но ответов на многочисленные письма просто не было, словно мы писали и отсылали их на другую планету.

В 90-е годы прошлого столетия, «добрые дяди», совершенно неожиданно ответили на наш очередной запрос.

Александра сидела в одном из самых больших сталинских лагерей системы ГУЛАГ с 1938 года. Десять лет.

Отец так любил её. Всю жизнь он вспоминал их последнюю встречу. Каждый раз, прибавляя всё новые и новые подробности. Как сняла она золотые серёжки и спрятала их в его детскую ручку. Как просила свою мать сберечь сына. Как выла на крыльце бабушка, словно смертельно раненая, умирающая волчица.

Как искалечила душу отца жизнь без матери. Какой он был сильный и мужественный человек и как плакал, когда вспоминал о ней. Кто ответит за нечеловеческие страдания моего отца? В нашей стране, как всегда, тех, кто в ответе за содеянное – нет, есть только униженные и оскорблённые. Каким – то чудом от Александры остался отрывок письма. Передали его отцу в 1979 году. Всю оставшуюся жизнь он носил письмо матери в нагрудном кармане форменного пиджака, у самого сердца, вновь и вновь не уставая перечитывать этот тоненький пожелтевший оборванный листочек. Среди казённых, каменных слов о своей жизни в лагере (ведь цензура должна была за что-то получать зарплату) были в нём и такие строчки:

«Мне страшно подумать, что пройдет несколько месяцев, и я увижу своего сына. Только мысли о нём, о том, что он есть на этой Земле, заставляли меня жить дальше. Я не видела его 10 лет. Каким он стал? Надеюсь, красивым и умным. Пусть быстрее летит время!»

За 8 месяцев до освобождения, в 1948 году, ночью, кто-то ударил Александру батареей по голове. Некоторое время она еще боролась за жизнь в тюремной больнице, но выжить от такого удара было невозможно.

В жизни бывает настоящее и ненастоящее. Сразу различить одно от другого очень трудно. Понимание приходит потом. И ты уже никогда не расстаешься с этим настоящим, словно обрёл немыслимые сокровища и поспешил надежно спрятать их в самом дальнем уголке своей души.

Праздничные веточки

На 1 мая и 7 ноября мы подходили к центральному входу школы за час, полтора до начала демонстрации. Школа, класс за классом, выстраивалась в колонну, словно длинная цветная гусеница с сегментами. Впереди колонны шла администрация школы, ученики постарше несли самодельный щит с номером школы и знамёна. Ребятам раздавали транспаранты – красные флаги, плакаты, лозунги, портреты наших вождей (в старших классах от этой процедуры прятались, как могли, потому что, получив транспарант, нужно было пронести его через весь город в колонне, торжественно пройти по площади, и вернуться назад в школу, чтобы сдать завхозу и сохранить для следующего праздника).

Школьники младшего звена, кроме красных маленьких флажков и воздушных шаров, несли в руках веточки с цветами. Веточки мне приносила мама. Цветы для веточек мастерили из бумаги. Как правило, лепестки были белыми, серединка жёлтая. Готовый цветок перематывали у основания нитками и прочно прикрепляли к веточке. Выглядели веточка очень нарядно и празднично. Если на ней уже распустились зелёные листочки, то получалось еще красивее.

Классы строили в шеренги по 5—6 человек. И начиналось движение. Так как моя первая школа находилась практически на главной улице города, то мы сразу попадали в общий людской поток, целеустремленно двигающийся к площади. Из динамиков, расположенных на столбах вдоль всей улицы играла музыка. И вот, наконец, мы добирались до площади. Самое главное нужно было ровно и красиво пройти мимо трибуны, размахивать веточками и кричать «Ура!» На трибуне стояли первые лица города. Я не смогу назвать никого. Я была ребенком. Мне это было совсем неважно.

Свернув с площади и пройдя немного вместе с колонной, мы разбегались в разные стороны, так как нужно было дворами добираться домой. Мне повезло. Мой дом был рядом с площадью, и обратная дорога занимала всего несколько минут.

Остались ли еще какие-то детские воспоминания от этих демонстраций? Да. Призыв из динамика помню: «Да здравствует 1 мая – День международной солидарности трудящихся! Ура, товарищи!» И это свое истошное – «Ура!!!» – до хрипоты в горле, лишь бы громче всех.

И ещё. Зажигается внутри лампочка бесконечной нежности к этим

праздничным веточкам с искусственными цветами и зелёными, липкими, пахнущими летом, листочками. Ах, какие они были красивые. Как ожидание чего-то необыкновенного, где прелюдия всегда важнее самого события.

Ослики

Дикие ослики заходили в Город летом. Всегда небольшой группой. По два, по три ослика. Были они маленькими, упитанными, с грустными глазами и всегда немного сонными. Мы боялись их, но почему-то сразу пытались накормить, отдать им припасённое в кармане печенье, конфету. Ели ослики плохо. И постояв немного у дома, словно вдруг очнувшись ото сна, медленно цокая копытцами по асфальту, двигались дальше.

Наверное, городские улицы были для них чем-то запредельным. Они никак не могли понять, где они и почему здесь оказались. Но эти маленькие животные живут в моей памяти очень добрым и нежным воспоминанием.

Вот я закрываю глаза и мысленно протягиваю ослику кусочек сдобной булки. Он принюхивается ноздрями, но не подходит, тоже меня боится. Тогда кидаешь ему хлеб прямо к маленьким копытцам, ослик медленно наклоняется, приподнимает верхнюю губу, показывая ряд крупных зубов, осторожно берёт булку в рот и начинает тихо-тихо, бережно, жевать. Всё внутри тебя наполняется таким восторгом.

Ты испытываешь такую радость, словно только что весь мир, вся живая Планета призналась тебе в любви, и ты, не раздумывая, ответил ей тем же.

Летний кинотеатр

Летний деревянный кинотеатр был в моём детстве всегда. Мне нравился его удлиненный просторный зал, деревянные кресла. Я не помню, чтобы мы смотрели в нём новые фильмы, премьеры. Это были старые советские и зарубежные картины.

С одной из моих подруг мы специально совершали походы к этому уютному, слегка выцветшему зданию. По узкой тёмной лестнице справа мы забирались на балкон, расположенный на фасаде здания. Балкон был для нас высоким, но можно было просунуть ноги в промежутки между столбиками, подтянуться и, зависнуть на руках, разглядывая улицу. С балкона хорошо было видно проходящих мимо людей, длинную аллею парка, тянущуюся прямо к Дому офицеров, фонтан у центрального входа в кинотеатр. Фонтан почему-то всё время выглядел старым.

Наверное, он работал только несколько лет, а потом закис, и вода в нём стала грязной.

Мы забирались на балкон ещё и для того, чтобы по-детски нагло попроситься в комнату к киномеханику. Сейчас удивительно, но я не помню случая, чтобы киномеханик нам отказал. Пробираясь в его владения, мы с порога попадали в волшебную страну. В этой стране мягко жужжал проектор, шуршала кинолента и всюду, словно сталагмиты в пещерах, были составлены бобины с плёнками. Все они были подписаны, и можно было расспросить у механика, какой фильм ожидается завтра, а какой в воскресенье. Но больше всего мне нравилось, когда нам разрешали по очереди смотреть через одно из квадратных окошечек в зал. Все зрители были внизу, и ты находился, практически, один на один с экраном. Разделяла тебя от экрана объёмная светлая дорожка, сотканная из миллиарда мелких пылинок. Она тянулась из соседнего квадратного окошечка, где старательно работал кинопроектор, и густо висела над залом. Казалось, что пылинки, словно живые, исполняют на этой световой дорожке таинственный танец, известный только им.

Механик нас не ругал, и находиться в будке можно было до конца сеанса. И хотя мы уже десять раз расспросили его, чем закончится эта киноистория, всё равно было интересно, толкая друг друга из-за места у окошечка, смотреть фильм. Пока не начнет медленно зажигаться свет в зале, и люди, щурясь и нехотя, потянутся к боковым дверям с горящей надписью «ВЫХОД». И, запутываясь в толстой бархатной бледно-голубой шторе, будут исчезать за ней.