Ещё немного, и учителя начнут совещаться – кого перевести, кого оставить на второй год, кого принять в десятый, от кого постараться избавиться, кому дать выпускной документ, кому не давать.

Все принимаемые в конце учебного года решения – это решения о судьбе ребёнка: что с ним будет дальше? По прямому ли, по кривому ли пути пойдёт если не вся его жизнь, то во всяком случае юность?

Оставили на второй год – в семье ощущение беды, сам подросток чувствует себя несчастным, жизнь ему немила, и неизвестно, станет ли он учиться дальше, найдёт ли в себе силы приспособиться к нелёгкой жизни второгодника.

Не взяли в десятый – значит выброшен из ушедшего дальше поезда, где были свой вагон, своё купе, своё место. Человек без места, человек, не включённый в какой-то список, человек, за которого никто не отвечает, – легко ли ему?

Не дали должного аттестата, сорвали все планы, отметили на всю жизнь как худшего в классе – тоже не всякий справится.

Школа – коварное дело для иного ребёнка. Все вроде не страшно: прогулы, двойки, ещё двойки – подумаешь! Все вместе, всем весело, предупреждения учителей не кажутся серьёзными; но наступает мгновение, и учитель, который вчера ещё ничего не мог с тобой поделать и сам казался беззащитным, приобретает огромную власть над твоей жизнью, и теперь уже ты перед ним беззащитен, потому что на его стороне закон. И вот все остались вместе, классом, а ты один.

Но и учителю нелегко принимать трудные решения! Закон законом, да ведь учитель не судья, а ученик не подсудимый, не обвиняемый и даже не подозреваемый; он обычный, ни в чём не виноватый человек, который почему-то не хочет или не может учиться. К тому же всякого совестливого учителя одолевают сомнения: а сам ли мальчишка виноват в том, что плохо учится? Может быть, в другой школе, у других учителей судьба его сложилась бы иначе? А если ему тяжело в семье, то что же ему делать, за что же его теперь ещё и школа наказывает?

А с другой стороны, забота о чести школы, о будущих её учениках. Если во всём потакать двоечнику, если переводить его, ничего не знающего, из класса в класс, то что же будет со школой? Пожалели одного – другим соблазн: значит, можно и не учиться, всё равно переведут, всё равно выпустят, всё равно дадут бумажку. Дадут, никуда не денутся!

Слом судьбы, сама возможность такого слома, власть школы над будущим ребёнка и есть тот самый страшный страх, которым школа держит многих учеников во всё время учения. Двойка – ну и что двойка? Но она своего рода чёрная метка, предупреждение, напоминание о том конечном страхе, о котором – смотри не забывай! доиграешься! На этом страхе, пусть даже и глубоко запрятанном, миллионы детей выучивались и становились людьми; на этом страхе держится огромное число школ. Многие родители и ценят школу лишь по одному показателю: как она поддерживает в ребёнке страх перед будущим, страх за судьбу. Пугает – хорошая, крепкая школа; не умеет напугать – слабая школа, бесполезная, плохая.

Вся прежняя официальная педагогика требований и наказаний опиралась в конечном счёте лишь на одно человеческое чувство – чувство страха. А поскольку оно, это чувство, естественно, поскольку совсем уж бесстрашных людей на свете довольно мало, то педагогика эта давала видимые результаты, которые теперь преподносятся как достижения советской школы, чуть ли не лучшей в мире: учила! давала знания! наших учёных по всему миру расхватывают!

И у многих людей опасения: если мы начнём строить новую школу, в которой страх будет сведён до минимума, – получится ли? Не разрушим ли мы старую, устоявшуюся, дающую прекрасные результаты, лучшую в мире школу?

«Свобода? Что за чушь? – можно услышать сегодня не только от измученного детьми учителя, но и от крупного учёного – теоретика образования. – В обществе нет свободы, и значит, школа должна приучать к жизни без свободы, вот её назначение».

Все логично. Если школа не умеет учить без страха, приходится подыскивать теоретические оправдания для тотального устрашения детей, на то и теоретики.

И вот наступает день «икс» – день платы и расплаты.

Для большинства это счастливый день. Все труды позади, школа платит по этим трудам свидетельствами, дающими определённые права, благополучным переводом в следующий класс.

Но подумаем о тех детях, которые не справились с государственным уроком и теперь должны расплачиваться за прошлые свои грехи перед школой.

Как быть учителю?

Для иного педагога это день долгожданной мести. Сколько ты надо мной издевался, сколько ты мне крови попортил, сколько я с тобой мучилась, сколько раз я тебя предупреждала, что дело кончится плохо, – и вот получай.

Такие учителя непреклонны на педсоветах. Им необходимо, чтобы справедливость восторжествовала и виновный не ушёл от ответа. Сегодняшняя расправа поможет им входить в класс в будущем году. Им не кажется, что они мстят, нет, они поддерживают порядок, они укрепляют главную силу школы – страх. Жалость кажется им неуместной и опасной.

Иные, голосуя на педсовете, вообще ни о чём не думают. Ребёнок для них – один из многих, может быть, один из тысячи. Ребёнка нет перед ними, есть лишь сведения: столько-то двоек, столько-то прогулов, столько-то нарушений дисциплины. Список внушительный, а закон есть закон. Да и кому хочется заполучить в свой будущий класс второгодника?

Интересы школы многим кажутся важнее интересов одного ребёнка, его судьбы.

Отчего такие мучения, отчего учитель поставлен в дву-смысленное положение и должен делать тяжёлый выбор?

Причина во всём устройстве нашей школы, которая хороша лишь для успевающих, для подчиняющихся, для способных и совершенно не знает, что ей делать с ребёнком, который с тяжёлой (лучшей в мире!) программой не справляется.

В английской школе, тоже, кстати сказать, не самой плохой, выпускник в двух старших классах изучает лишь два предмета, выбранных им самим, и ещё два – как необязательные. У нас в выпускном свидетельстве – полтора десятка предметов, и по каждому – отметка. В виде особой милости разрешаются две двойки…

Что это – требовательность, забота о всестороннем развитии, подготовка к будущей жизни? Или жестокость, пренебрежение к судьбе подростка?

К счастью, школа добрее к ученикам, чем инструкции и законы. Надо уж очень сильно досадить учителям или директору, чтобы с тобой обошлись по инструкции. На каждый школьный закон есть определённая, хоть и не строго очерченная зона всеми принимаемого беззакония – беззакония в пользу ученика (а заодно и в пользу школы, которая таким образом сохраняет свою репутацию в глазах начальства).

Это невинное с виду спасительное беззаконие на самом деле не так уж и невинно. Именно с него начинается всеобщее неуважение к законам в государстве. Многие выносят из школы только один урок: всё не страшно, и законы не страшны, надо лишь ладить с людьми – сегодня с учителями, завтра с начальством.

Основы жизни без соблюдения законов миллионы наших детей получают в школе.

Так всегда и бывает, когда издаются законы, соблюсти которые невозможно, – они-то и подрывают всю законность в стране.

Но пока речь идёт просто о программах, иные из которых составляются самой школой, ещё куда ни шло. Однако надвигается стандарт – государственный, обязательный, имеющий силу закона. Стандарт этот будут обходить точно так же, как сегодня обходят программы, в этом смысле ничего не изменится. Но поле беззаконности увеличится во много раз, и если сегодня учителя мучит совесть, то завтра он будет преступником в глазах государства, да и в своих собственных глазах. Сегодня он может просто пожалеть мальчишку, завтра он скажет: «Ничего не могу поделать, государственный закон, государственный стандарт».

Приближается День судьбы. Будем милостивы к своим ученикам!

«Первое сентября», № 42, 1995 г.

Кандидат на второй срок

Непременным следствием свободы должен быть настойчивый педагогический поиск. И особенно поиск в главном: в методах обучения и в программах, по которым учат детей

Перед концом учебного года, перед последним педагогическим советом учителя выдвигают своих кандидатов на второй срок обучения – кандидатов во второгодники.

Наступает решительная минута в жизни многих детей: переведут? оставят?

И для учителя это важно. Редко бывает, чтобы учитель просил перевести двоечника, а высшее начальство школы сопротивлялось. Чаще бывает наоборот: учитель просит оставить, администрация требует перевести.

Если говорить честно, все эти споры не от хорошей жизни, и правильного решения тут быть не может в принципе.

Второй год в одном и том же классе редко кому идёт на пользу, разве что ребёнку, пропустившему слишком много уроков. По большей части на второй год оставляют в виде наказания, чтобы и другим неповадно было, чтобы весь учебный год можно было держать ученика в страхе: «Смотри, ты у меня доиграешься».

В конце концов учитель доводит дело до того, что он не может не оставить ученика, не уронив свой авторитет.

Вот главная беда второгодничества: достаточно часто речь идёт не столько о знаниях, не о том, что ученику лучше ещё раз пройти материал, сколько об авторитете учителя и школы. А это тупик. Интерес живого ребёнка приносят в жертву хоть и важному, но абстрактному авторитету.

Возможно ли избежать второгодничества? Можно ли учить без плохих отметок? Это старый, вечный спор о школе. Стоит заметить, что в последнее время многие стараются избежать этого спора, сделать вид, будто проблемы нет. Приводят в пример школы, где второгодников не бывает, но на поверку оказывается, что в эти школы детей отбирают. Все готовы учить маленьких, многие научились заниматься с маленькими без двоек; но что делать со старшими ребятами? Как учить математике и физике девятиклассников и выпускников – ведь иные из них не понимают, о чём идёт речь у доски; и кто хоть раз слышал тоскливую фразу петербургской учительницы, тот никогда не забудет её. Вот эти слова: «Я преподаю поверх голов».

Надо признаться, что в последние годы так и не удалось найти школу, в которой хорошо (без двоек) учат всех не-отобранных старшеклассников. Может быть, такие школы есть, может быть, на эти слова кто-то отзовётся, но пока что, насколько нам известно, без двоек и без второгодников учат лишь в частных школах с особыми условиями (скажем, с небольшим числом учеников в классах).

А в других? А в других переводят из класса в класс учеников, которые буквально ничего не знают. Статистики, которой можно было бы верить, нет, но, по отзывам наших читателей, в реальности едва ли не половину учеников переводить в следующий класс нельзя. Пусть это количество преувеличено, но никто не станет спорить, что тысячи и тысячи неуспевающих переводят просто так, чтобы не портить школьные показатели.

Вот в чём ещё несправедливость второгодничества: одних переводят, других – нет, хотя и те и эти почти ничего не знают. Во всяком случае, ученики не всегда понимают решение педсовета.

Само собой установилось представление о приличной школе: на второй год оставляют, но не много – несколько человек. Ровно столько, чтобы не привлечь внимания начальства. Оставишь больше – плохая школа, плохо учит; начинаются разговоры на тему «А вы знаете, сколько стоит каждый ученик?». Директор давит на учителей, угрожает карами несговорчивым, требует срочно позаниматься в дополнительном порядке – за годы процентомании средства давления отработаны до совершенства, и давно уже в школах нет трагедий из-за натянутых отметок: учитель сам натягивает их, не дожидаясь неприятностей.

Все, как говорится, утряслось. Вот эта всеобщая привычка к нынешнему состоянию школы, которое никак не назовёшь блестящим, и мешает развитию образования: зачем перемены, если дело идёт и так?

Школа устояла в буре драматичных изменений в нашей стране, но устояла в прежнем своём виде. Все то, за что бранили школу в семидесятые годы, так и осталось. Немножко больше свободы – возможность составлять свои программы и некоторая несущественная вариативность учебных планов – это не принесло школе серьёзного улучшения в главном – в обучении всех детей.

Свобода сама по себе не всегда ведёт к лучшей жизни, свобода – лишь условие для улучшения жизни. Если от предоставления или завоевания свободы дело не становится лучше, люди разочаровываются в свободе.

Непременным следствием свободы должен быть поиск – настойчивый педагогический поиск. И особенно поиск в главном: в методах обучения и в программах, по которым учат детей.

Новомодные рассуждения на тему о том, что главное – программа, что прежние учителя-новаторы не меняли основ, поскольку не трогали программу, – это же все пустое. Как бы ни сокращали программу или как бы ни усложняли её, как бы ни меняли, если учитель не обладает продуктивным методом обучения, никакие программные перемены не помогут ему – второгодничество неотвратимо (или натяжки в отметках).

Но итоги года опять и опять заставляют вернуться к нерешённым вопросам: а правильные ли у нас программы? Всем ли они по силам? Должны ли они быть одинаковыми для всех? Нельзя ли учить в одной школе одним и тем же предметам, но по разным программам, разного уровня, разной направленности? И как совместить это требование с требованиями массовой школы?

К сожалению, в стране нет сейчас ни одного авторитетного педагога-теоретика, который хотя бы пытался ответить на эти вопросы. Все занимаются вопросами частными.

Идея ввести государственные стандарты лишь запутывает всё дело. Если сегодня школа, исходя отчасти из соображений требовательности, отчасти из гуманных соображений, кое-как выпутывается из трудностей с переводом в следующий класс, то появление жёстких стандартов сделает жизнь многих учеников невыносимой. Ни при какой погоде не могут иные наши ребятишки соответствовать каким бы то ни было стандартам; так что же – всех на второй год? Или за дверь?

Идею стандартов обсуждают во всём мире. В американской школе тоже идёт жесточайший спор. Но вот что постепенно обнаруживается: пока эта идея представляется в самом общем виде, многие – «за»: мол, как хорошо, действительно знаний у школьников мало, пусть установят стандарты, и это заставит учителей лучше учить, а студентов (в Америке все школьники называются студентами с первого класса) – хорошо учиться.

Но лишь только доходит до конкретных текстов, до определённых стандартов, со всех сторон поднимается крик: не то! не то! По этому стандарту мы всех учить не сможем! Давайте два стандарта, три, четыре!

Но тогда сама идея превращается в очевидную тупость. Она и есть глупость, только поначалу не всем видна. У нас тоже: разработать, разработать! А как только разработчики предлагают нечто конкретное – шквал критики. Все думают, будто в стандарте главное – сочинить его, разработать. На самом деле главное – утвердить.

Если, конечно, не брать на себя ответственность за утверждение нелепости.

Раньше второгодничество считали браком в работе школы. Директоров прорабатывали, как рядовых заводских бракоделов. Теперь успокоились, поняли, что при современных методах и программах, при нынешних жалких школьных бюджетах от второгодничества не избавиться.

И всё же, заканчивая учебный год и утверждая кандидатов во второгодники, давайте задумаемся: что же такое второгодничество?

Да и думать нечего, все знают. Второгодничество – это слабые, малокомпетентные и плохо оплачиваемые работники. Второгодничество – это преступность. Второгодничество – искалеченные судьбы подростков. Второгодничество – наш общий стыд.

«Первое сентября», № 53, 1996 г.

Действительно ли наша школа – лучшая в мире?

Если не знать чужих школ, никогда не поймёшь, на каком свете ты находишься, верно ли ведёшь дело

Никто не живёт сам по себе, все живут по традиции, по образцу, а то и по моде. И даже тот, кто хочет выглядеть совсем уж по-своему, всё равно как-то соотносится с традицией и образцом. Русская официальная (в отличие от народной) школа в её современном виде была привезена в екатерининские времена из Австрии.

Был человек по имени Янкович-де-Мириево, серб по национальности, православный – у нас почему-то его совсем не знают. Он приехал и создал первых три десятка школ, от которых всё и пошло. Он и учебники сам написал по западному образцу – штук десять или больше. Это всё нормально, образование – всемирное дело и такое важное, что отставать нельзя. Лев Толстой, прежде чем открыть школу в Ясной Поляне, ездил по европейским учебным заведениям; они ему не понравились, но зато он понял, чего же он хочет.

Чаще всего оказывается, что у других те же проблемы, что и у нас, и это очень важно знать; следовательно, они неизбежны, неразрешимы и надо научиться управляться с ними. Нет ничего глупее, чем пытаться решить неразрешимую проблему.

Среди многих причин, по которым наше образование недостаточно хорошо, одна вот какая: мы не умеем учиться у других, мы понятия не имеем, как обстоит дело во всём мире, мы всё хотим сделать по-своему. Мы готовы погубить всех наших детей, лишь бы по-своему.

Постепенно сложилось общее мнение, что наша школа – лучшая в мире. В газетах большие статьи на эту тему – лучшая, лучшая! А если лучшая – зачем же нам учиться? Чему учиться? Пусть у нас учатся! Я не раз встречал людей, которые недоумевают: почему зарубежные педагоги не хотят у нас учиться?

А на самом деле: лучшая или не лучшая?

Всю жизнь у меня не было возможности побывать в заграничных школах, и только в самом конце восьмидесятых, когда я работал в еженедельнике «Новое время», такой случай представился. Я побывал в нескольких странах, а в каждой стране – в нескольких школах или даже всего лишь на нескольких уроках. Ни о какой глубине узнавания и понимания речи быть не может. Только самые поверхностные представления, иногда случайные. И всё же кое-какой материал для сравнения, мне кажется, есть.

Проникнуть в школу не так-то легко и у нас, и за границей. Поэтому специалисты по сравнительному школоведению изучают обычно не школы, а бумаги, документы, учебные планы и прочее. Понять из таких исследований, что в реальности представляет собой образование, невозможно. Или о школе пишут случайно забредшие в неё журналисты-зарубежники. Корреспондент заходит в класс, видит, что малыши сидят на полу, умиляется и пишет статью о том, какая свобода в американских школах. Куда свободней – на полу сидят.

Я тоже видел детей, сидящих на полу, и не только в классе, но и в музее, однако все гораздо сложнее.

Чтобы сравнивать школы, надо установить критерий для такого сравнения. Если критерием служат программы, то у нас они самые сложные – это несомненно. Общим местом стали разговоры типа: «После советской школы в американской два года делать нечего». Однажды я летел из Америки с целым классом, обучавшимся в США почти месяц. Я спросил у ребят, понравилось ли им такое учение. Они наперебой стали рассказывать, что наша школа даёт знания, американская же не даёт. Тогда я спросил их: «Так где вы предпочли бы учиться – у нас или в Америке?». «В Америке!» – хором закричали юные патриоты.

Хотя и в американской школе много всяких учительских и детских неприятностей, она больше жалеет детей, чем наша. Нет, конечно, она мучает их и заданиями, и тестами; и конечно же учителя бывают грубыми или скучными. Но в целом американцы больше любят своих детей, чем мы. Как тут сравнивать?

Недавно в «Комсомолке» было опубликовано интервью со знаменитым хоккеистом, который играет за океаном, и притом весьма успешно. Его спросили, не хочет ли он вернуться; он сказал, что очень хочет, у него здесь квартира, родители, брат. Но дети… Из-за детей он вернуться не может, потому что там, в Америке, образование лучше и безопаснее.

Америка

Вот этого слова – «безопасность» – мы практически не знаем. Я не видел ни одного министерского документа, не слышал ни об одном совещании-семинаре, посвящённом безопасности детей в школах; и мы, «товстошкiрi», как говорил Сухомлинский («толстокожие»), не видим детских слёз, не видим, как обижают малышей те, кто постарше.

В американских школах у входа охрана, родителей пускают лишь по договорённости, а все двери между коридорами запираются особыми ключами, которые есть у каждого учителя, – он ходит по школе и ежеминутно отпирает и запирает двери, как в сумасшедшем доме. Перемен почти не делают – чтобы дети не бегали. Школьные законы – солидная брошюра, которая предусматривает одно наказание, если кто-то ударил кого-то, и совсем другое, жестокое, если нападавших было двое. Наказывают после сложных процедур исключением из школы на неделю или две.

К тому же там беда – наркотики. В США целая война с наркотиками. В местных газетах одобрительно пишут о школе, все ученики которой добровольно согласились пройти тест на употребление наркотиков; в одной школе я видел при входе огромный плакат: «Свободно от наркотиков». Издали книжку с предисловием президента – о вреде наркомании, ввели уроки о наркотиках; но и книжка, и уроки принесли обратный результат: ученики стали говорить, что если о наркотиках пишут так серьёзно, то, значит, это что-то интересное – почему же не попробовать? Строго запрещено приносить в школу мобильные телефоны, потому что ими пользуются для продажи наркотиков: неподсудный (по возрасту) малыш договаривается с покупателем и по телефону сообщает о сделке настоящему продавцу.

У нас тоже есть наркоманы в школе, но о них почти не говорят и не пишут. У нас тоже немало случаев насилия в школе, в том числе и над учителями, но и на этот счёт нет никакой статистики. Вот и получается, что у нас лучше.

Дисциплина в школах и в Америке, и у нас примерно одинаковая. Заходишь в класс – а там все сгрудились вокруг видеомагнитофона и смотрят, судя по всему, нечто не совсем приличное. Учитель сидит в сторонке и читает. Заметив посетителя, ребята с цирковой ловкостью прыгают на свои места и делают вид, будто работают. Я был на лекции по алгебре, где никто не слушал учителя-оратора, все занимались своими делами, весь класс – и у нас бывает такое же.

Всё то же самое, но в Америке поражает разнообразие школ. В городской школе может быть открыт класс-ясли для пятнадцатилетних мам: пришла в школу с ребёночком, отдала его в ясли и на этом же этаже занимается английской грамматикой; проблема несовершеннолетних мам в Америке считается очень острой. В городской школе в иной класс невозможно войти – сидят в куртках, в шапках с большими козырьками и не хотят слушать учителя хоть убей – я испытал это сам. При этом ещё дискутируется вопрос, можно ли ученику есть на уроке (а вдруг он голоден?). В пригородной школе, где обычно учатся дети старшей ступени среднего класса, идеальный порядок – там образование действительно и лучше, и безопаснее.

Мы и представить себе не можем, какими разными могут быть школы. Чтобы узнать, сколько часов отводится на математику в нашей стране, достаточно зайти в министерство или заглянуть в базисные планы, обязательные для всех. Чтобы узнать, сколько часов отводится на математику в школах Америки, пришлось создавать научно-исследовательский институт, проводить дорогостоящие опросы и издавать книгу толщиной чуть ли не в три пальца, в которой описывалось состояние математического образования в разных школах. В каждой школе свой план, свои программы. На мой вопрос, почему не издать единые программы на всю страну сразу, американские педагоги отвечали, что, конечно, такие программы будут лучше, но опыт показал, что результат преподавания по худшей, но своей программе значительно превосходит преподавание по лучшей, но чужой.

В педагогических колледжах специально обучают составлению программ. То, что у нас кажется высокой доблестью – авторская программа, – в Америке обычное и естественное дело. Даже учитель литературы вовсе не обязан проходить таких-то и таких-то авторов, на его уроках обсуждают только те книги, которые нравятся учителю литературы, и никто его не проверяет, никто ни в чём не упрекает.

Вообще в Америке, как и во многих других странах, совершенно отсутствует контроль за работой учителя. Директора не ходят по урокам. Хороший или плохой учитель – это определяется многими разными процедурами; результат работы учителя всегда виден, а процесс работы никто не контролирует. Учитель сам старается или не старается. Чаще всего старается, потому что получить место учителя очень трудно.

А вдобавок ещё в каждом штате свои законы о школе. В одном все обязаны учиться до 16 лет, в другом – до 17. Разные предметы, разные программы, разные законы – никакого единого образовательного пространства, и страна не разваливается, все учатся, и многие (гораздо больше, чем у нас) поступают в колледжи. Вообще я думаю, что крики относительно образовательного пространства – это блеф, которым пользуются, чтобы прижать школы, уменьшить степень свободы.

Обычно пишут: «компьютерная революция». В американской школе, как и вообще в Америке, очень много компьютеров, но революцией стоило бы назвать появление не компьютера, а ксерокса. В каждой большой школе внизу, на первом этаже, есть специальная комната с мощными ксероксами. Учитель перед уроками забрасывает в комнату контрольные тесты для каждого из классов, в которых он сегодня будет преподавать; лаборант размножает их по количеству учеников, и каждый получает свой листок с вопросами, а чаше всего и с подсказками. Так что ему остаётся лишь поставить крестики против правильных ответов, и домашнее задание выполнено. Ксерокс сильно расширяет возможности учителя. И если мечтать о технических переменах в наших школах, то таких мечтаний могло бы быть два: первое – чтобы в каждой школе был чистый туалет, и второе – чтобы в каждой школе были ксероксы.

В американской прессе школу ругают постоянно. В любой большой газете, как правило, бывает две-три статьи о школе, и все сердитые. Американцы считают, что школа отвечает за всё, а главное – за конкурентоспособность национальной промышленности. Это слово, «конкурентоспособность», перекочевало уже и в статьи наших, отечественных, авторов. Кажется, ещё немного, и главным свойством школы будет объявлена её конкурентоспособность – обучение детей таким образом, чтобы они, когда вырастут, могли создавать товары, способные конкурировать на мировом рынке.

Это очень красивая точка зрения, современная и прагматичная, но бессмысленная. И если погнаться за конкурентоспособностью, то школа превратится в ад. Примерно так описывают образовательную гонку в Японии, где все дети готовятся сдать какие-то немыслимые экзамены, чтобы поступить в лучшую школу, потом в лучший университет, потом на лучшую фирму. Но в Японии я не был, пересказываю лишь то, что пишут.

Итак: если сравнивать программы, окажется, что наша школа – лучшая в мире; а если сравнивать свободу детей, их непринуждённость и самостоятельность, свободу учителей, разнообразие школ, затраты на образование, то наша – гораздо хуже. Но что для жизни важнее – обрывки знаний, получаемые в школе, или чувство свободы и собственного достоинства, сохраняющееся на всю жизнь? Да, действительно, лишь четыре процента американских детей изучают физику в объёме, сравнимом с нашим. А лауреатов Нобелевской премии в Америке почему-то гораздо больше, чем у нас.

Но может быть, самое главное отличие и самое большое отставание – то, о котором недавно говорил в своём интервью «Литературной газете» известный учёный Вячеслав Иванов: «Америка буквально нашпигована высшими учебными заведениями и колледжами». В них поступает огромное число выпускников средних школ, потому что налажена «система промежуточного образования между школой и высшим учебным заведением», говорит В. Иванов, профессор Лос-Анджелесского университета. В Америке, да и во всём мире детей не мучают сложными программами, необходимыми для высшего образования, но ненужными большинству. Кто собирается учиться в университете, тот в школе, в дополнительных классах или в двухлетнем колледже, готовится к поступлению. Зачем же страдать всем?

Если говорить об отдельных школах, а тем более об учителях, то у нас и школы есть получше американских, и уж конечно учителя. Но если рассматривать всю систему образования, то более нелепой, чем у нас, встречать не приходилось.

Англия

Возьмём другой важный критерий – самостоятельную работу и вообще самостоятельность учеников. Тогда на первое место выйдет, конечно, английская школа, а наша окажется на последнем.

У нас самостоятельная работа на уроке – предмет методических мечтаний, но не больше. Наверное, 90 процентов всех уроков проходит по привычной схеме: опрос, рассказ учителя, закрепление пройденного материала. Лучшие учителя ведут рассказ проблемным, сократическим методом, но это редкость. На этом самостоятельность кончается. В тех английских школах, которые я видел, учитель вообще ничего никогда не рассказывает. Там нет ни опроса, ни объяснения урока. Там все совершенно по-другому. Вызывать ученика к доске считается ужасным унижением ребёнка или подростка; обходятся письменными тестами. А вместо рассказов учитель раздаёт необходимую литературу. Ученики, разбившись на группы, сами составляют короткий отчёт по заданной теме, и после проверочного теста изучение темы закончено.

Не знаю, может быть, мне повезло (или не повезло), но в английской школе я видел только работающих учеников, а слушающих не видел. Весь процесс обучения построен так, что ребята всё время что-то делают сами. Учитель лишь организует эту работу и отвечает на вопросы, если они возникают. Не скажу, чтобы все ученики занимались слишком рьяно. Кто работает, кто нет. Групповой метод разрешает лентяю отлынивать от дела. Не берусь оценивать, лучше это или хуже, но англичане очень высоко ставят свою школу именно за то, что она приучает детей к самостоятельности. Самостоятельность – едва ли не высшая добродетель английского ученика, и конечно же это качество сильно влияет на всю его дальнейшую жизнь. Если уж устраивать соревнования между набором знаний и самостоятельностью, то последней придётся отдать предпочтение.

Швеция

Если же сравнивать школу по демократичности, то на первое место выйдет не наша школа, созданная государством рабочих и крестьян, а, пожалуй, шведская.

В шведском образовании победила мысль, что все дети, независимо от социального положения и способностей, должны учиться вместе. Сын богатого и бедняка сидят за одной партой, а за следующей – тупица и отличник рядом. Мысль эта поначалу казалась дикой, и потому демократическую школу внедряли очень медленно, в течение 20 лет, постепенно прикрывая привилегированные заведения. Например, гимназии с химическим уклоном или с уклоном литературным, или что-нибудь похожее на наши языковые спецшколы в Швеции невозможны, но существует хоровая гимназия (для тех, кто любит петь, но не собирается стать певцом), или, например, лыжная, или плотницкая. Я был в гимназии для будущих плотников; с нашей точки зрения, это обычное ПТУ, но шведы считают это заведение гимназией, и, таким образом, все уравнены в правах, все заканчивают гимназию. Я долго разговаривал с ребятами лет шестнадцати, они относятся к школе добродушно, но возмущаются тем, что она, школа, даёт слишком мало знаний.