Подруга из подруг, о мать воспоминаний!
Моя обязанность и радость для меня!
Ты вспоминаешь ли о красоте лобзаний,
О неге вечеров, о сладости огня?!
Подруга из подруг, о мать воспоминаний!

О вечер с отсветом пылающих углей!
Балкон и вечера под дымкой испаренья!
Как грудь твоя сладка! Душа – еще добрей!
О, сколько было слов, не знающих забвенья!
О вечер с отсветом пылающих углей!

В вечерней теплоте чарующи закаты!
Душа была сильна! Простор глубоким был!
Царица нежности, – я крови ароматы,
Приникнувши к тебе, казалось, ощутил!
В вечерней теплоте чарующи закаты!

Кругом сгущался мрак ночной стеной преград;
Угадывал твой взор я в темноте глазами,
Дыханье пил твое, о сладость, о мой яд!
И ноги усыплял я братскими руками!
Кругом сгущался мрак ночной стеной преград!

Миг счастья воскрешать – искусство мне
                                                   знакомо!
О прошлом близ твоих колен мечтаю я.
Зачем иную мне искать красу истомы,
Коль плоть твоя мила, сладка душа твоя?!
Миг счастья воскрешать – искусство мне
                                                   знакомо!

Объятья без конца, и аромат, и стон
К нам из запретных бездн вернутся ль с новой
                                                    силой,
Как, вновь помолодев, взойдет на небосклон,
Умывшись в глубине морских пучин, светило?
– Объятья без конца, и аромат, и стон!

Одержимый

Диск солнца крепом скрыт! Укройся, как и он,
Ты, бытия Луна! Скорей закройся мглою!
Спи иль курись и ты! Будь мрачною, немою!
Пусть будет в бездну Скук твой облик погружен!

Такой тебя люблю! Явись на небосклон,
Что сумасшествие покрыло пеленою,
Ты помраченною сквозь полумрак звездою!
Отлично! Прочь кинжал прекрасный из ножон!

Зажги в своем зрачке паникадил сиянье!
Во взорах грубых ты зажги огонь желанья!
Всё радует в тебе, и наглой, и больной;

О, будь чем хочешь ты, заря и тьма ночная!
Трепещет плоть и нерв взывает каждый мой:
«О брат мой, Вельзевул! Тебя я обожаю!»

Видение

I. МРАК

Забросил в склеп тоски непостижимой
Уже давно меня мой мрачный рок.
Без розовых лучей я одинок;
Здесь только Ночь, жилец невыносимый.

Художник я. И мне насмешник-бог
На сумраке писать, увы! велит там!
Как повар, я с загробным аппетитом,
Свое сваривши сердце, съесть бы мог.

Вдруг, засияв, является виденье;
В нем – грация и блеск, – и сразу в том
Восточном и медлительном движеньи,

Когда оно заблещет целиком,
Я узнаю обличье гостьи чистой:
Она! – мрачна и все-таки лучиста.

II. АРОМАТ

Читатель! Изредка хотя бы, но вдыхал,
Дух опьяняя свой, ты зерна фимиама,
Что сладким запахом переполняют храмы?
Иль аромат саше, что мускус напитал?

И в настоящем всё прошедшее упрямо,
Таинственно восторг глубокий пробуждал?
Так вспоминаний цвет прекрасный обрывал
Любовник радостный на милом теле дамы.

Так волосы полны тяжелые твои
(Саше ожившее, кадильница алькова!)
И диким запахом, и запахом лесного;

А в платье бархатном, в одеждах кисеи,
Что юностью твоей невинною объяты,
Вздымаются мехов звериных ароматы.

III. РАМА

Картине, писанной взыскующей рукою,
Невольно рама блеск какой-то придает
И от безмерности пространства и широт
Отделит прелестью таинственной такою, —

Что сочетается всегда с ее красою
И мебель, и металл, и ценность позолот,
И кажется, что всё к ней рамой подойдет,
Прозрачность чудную не заслонив собою.

Ей кажется самой, что всё ее любить
Вокруг пытается! Ей сладко утопить
В лобзаньях шелковых ее одевших тканей

Свой чудный стан нагой, дрожащий, и она,
В своих движениях груба или нежна,
Блистает грацией по-детски обезьяньей!

IV. ПОРТРЕТ

Болезнь и Смерть в золу нещадно обратили
Дотла огонь, что был воспламенен для нас;
От нелепых этих глаз, что так ревнивы были,
От губ, где сердце я свое топил не раз,

От ласки, что была, как утешенье, властна,
От чувств, которые стремительней лучей, —
Что сохранилось?! Ах! Душа! О, как ужасно!
Лишь бледность контура! След трех
карандашей,

Который, как и я, погибнет одиноким;
Старик неправедный, о Время! Контур ты
Стираешь каждый день своим крылом
жестоким!

Убийца черный ты и Жизни, и Мечты!
Но в памяти моей убить не в состояньи
Ее, – кто славой был и в ком – очарованье!

«Тебя пою в стихах; коль будущих веков…»

Тебя пою в стихах; коль будущих веков
Достигнет счастливо само мое названье,
Вселяя в мозг людей вечернее мечтанье,
Как будто бы корабль под ласкою ветров, —

То память о тебе, как древнее сказанье,
Усталостью томя чтецов и гусляров
И цепью сковано таинственных оков,
Повиснет между рифм и гордого звучанья.

Будь проклят тот, кому с небес до пропастей
Крик, кроме моего, не отвечал ничей!
– О ты, кто, словно тень недолгая в дороге,

Легчайший след ноги, след, брошенный зрачком,
Ты, осужденная глупцами слишком строго,
Мой ангел с янтарем во взоре, с медным лбом!

Semper eadem^[4]

Спросила ты: «Скажи, скорбь странная откуда?
Как море на утес, вздымается она!»
– Когда у нас душа окончит жатву, худо
Становится нам жить! Ах, тайна всем ясна!

И очень грусть проста, и тайны нет в кручине;
Она, как и твой смех, не устает сверкать.
О любопытная! Ты не ищи причины!
Твой голос сладостный прошу я замолчать!

Невежда! Замолчи! С душою восхищенной,
С устами детскими! В тенетах утонченно
Нас чаще Смерть, чем Жизнь, умеет удержать!

Позволь моей душе мечтой упиться лживой,
Нырнуть в твои глаза, как будто в сон красивый,
В тени твоих ресниц надолго задремать!

Безраздельно

Сегодня утром в дом мой Демон
Меня явился повидать;
Тщась уличить меня, меж тем он
Спросил: «Хотелось бы мне знать,

Что из всего, что тешит взор нам
И составляет волшебство,
О, что из розового с черным
У ней прекраснее всего?»

Но у души на искушенья
Проклятого ответы есть:
«Поскольку всё в Ней – утешенье,
Что же могу я предпочесть?!

Поскольку вся она пленяет,
Мне сделать выбора невмочь!
И, как Заря, она сверкает
И утешает, словно Ночь!

И так гармония прекрасно
Сумела тело покорить,
Что и пытаться мне напрасно
Аккорд на тоны разложить!

О тайна преобразованья!
Все чувства, как одно, звучат!
– Есть музыка в ее дыханьи
И в голосе есть аромат!»

«Что скажешь вечером, о дух мой нелюдимый…»

Что скажешь вечером, о дух мой нелюдимый,
Что скажешь, сердце, ты, отцветшее не раз,
Такой отзывчивой, прекрасной и любимой,
Чей взгляд божественный тебя живил подчас?

– Всей нашей гордостью хвалу ей воздадим мы;
Ее могущество и власть всего нежней.
Ее бесплотней плоть, чем запах Херувима,
О светлых ризах нам взор говорит очей.

И в одиночестве, и в мраке ночи темной,
На шумной улице, среди толпы огромной,
Как факел, призрак твой танцует предо мной,

Мне иногда твердя: «Прекрасна я! Влюбленный,
Велю пленяться я тебе лишь красотой!
Я – Ангел, я – твой страж, я – Муза
и Мадонна!»

Живой факел

Передо мной идут два глаза, полны света,
Умом Архангела превращены в магнит.
Два брата шествуют; моих два брата это,
И блеск алмазный их в моих глазах дрожит.

И, охранив меня от западни и скверны,
Дорогой красоты меня ведут они.
Они как слуги мне. И раб у них я верный.
Вполне владеют мной живущие огни.

Прекрасные глаза! Вы тайными огнями
Горите, как свеча при солнце. Блеск лучей
Багрит, не потушив немеркнущее пламя;

Ваш – Пробужденью гимн, и Смерти – гимн
свечей.
Идете вы, чтоб дух мой пробужденный славить,
И, Звезды, ваш огонь всем солнцам не убавить!

Возвратимость

Веселья Ангел! Ты знаком ли с грустью тяжкой,
С рыданьем, со стыдом, с укором и тоской,
С безмерным ужасом, который в час ночной
Терзает сердце нам, как комкают бумажку?
Веселья Ангел! Ты знаком ли с грустью тяжкой?

Ты, Ангел Кротости, знавал ли приступ гнева,
Кулак, протянутый во тьму, и слезы зла,
Когда в начальники себя произвела
Над нами Месть, трубя подземные напевы?
Ты, Ангел Кротости, знавал ли приступ гнева?

Здоровья Ангел! Ты знавал ли Лихорадки,
Что, как изгнанники, вдоль стен госпиталей
Бредут усталою походкою своей
И, губы искривив, луч солнца ищут краткий?
Здоровья Ангел! Ты знавал ли Лихорадки?

О Ангел Красоты! Знавал ли ты морщины,
Угрозу старости и муку прочитать
В глазах, что с жадностью привык твой взор
впивать, —
Лишь сострадания сокрытые кручины?
О Ангел Красоты! Знавал ли ты морщины?

О Ангел Радости, несущий свет и счастье!
Пред смертью царь Давид тебя бы умолял,
Чтоб запах твой ему здоровье даровал;
Я ж у тебя прошу молитвы и участья,
О Ангел Радости, несущий свет и счастье!

Признание

О любимая! Это лишь раз только было:
Вы учтивой рукой на мою
Оперлись; я в душе, как в глубинах могилы,
Небледнеющий случай таю.

Было поздно; луна в поднебесии полной,
Словно новой медалью, была;
И торжественность ночи, как будто бы волны,
Над заснувшим Парижем текла.

Под воротами зданий и возле строений,
Боязливо и насторожась,
Только кошки блуждали, как милые тени,
Провожая медлительно нас.

И в мгновение близости, что расцветала
В ясной бледности теми ночной,
Вдруг из вас, как из скрипки чудесной, что знала
Только звонкий напев и живой, —

Да, из вас, кто светла, – словно трубные звуки,
Когда утро прорезало мрак,
Сразу вырвалась нота столь жалобной муки,
Зашаталась которая так,

Как ребенок ужасный, смешной и нелепый,
Кто заставил семью покраснеть,
Кто надолго посажен был в сумраке склепа,
Чтоб от мира его запереть!

Бедный Ангел мой! Нота вопила тревожно:
«Как неверно всё в жизни моей!
Под румянами спрятать почти невозможно
Эгоизм бессердечных людей!

Труд тяжелый – прекрасною быть перед светом,
И банальнее нет ремесла,
Чем плясуньи безумной, что в холоде этом
Машинально всегда весела!

Доверяться сердцам – нет нелепее вещи!
Ах, обманет любовь с красотой,
И Забвенье поглотит в свой срок их зловеще,
Чтобы в Вечный вернуть их покой!»

Вспоминаю я часто луны обаянье
И молчание это в тиши,
Помню я роковое доверье признанья,
Эту исповедь бедной души!

Духовная заря

Когда средь пиршества, с зарею забелевшей,
Вдруг Строгий Идеал к распутникам сойдет, —
От тайны мстителя внезапно восстает
Архангел в той душе, где скот был озверевший.

И всем поверженным, но грезящим душой
Вмиг недоступные Высот Духовных сини
Открыты, и они зовут к своей пучине!
– Так и, Богиня, ты, сверкая чистотой,

На дыме пепелищ разврата неизменно
Являешь розовый и чудный облик мне
И пред зрачком моим порхаешь в тишине.

И солнце помрачнит огонь свечей мгновенно;
Так победителен твой призрак и хорош,
О лучезарный дух, и с вечным солнцем схож!

Гармония вечера

Час наступил, когда качаются растенья,
Цветы кадилами нам запахи струят,
В эфире носятся и звук, и аромат;
И вальса томного печальное круженье!

Цветы кадилами нам запахи струят,
Дрожащий скрипки звук – как сердце
в сокрушеньи;
И вальса томного печальное круженье!
И грустен и красив, как бы алтарь, закат.

Дрожащей скрипки звук – как сердце
в сокрушеньи,
И сердцу нежному ничтожества претят.
И грустен и красив, как бы алтарь, закат;
И солнце вечера в кровавом окруженьи…

И сердцу нежному ничтожества претят.
Следов прошедшего светлеет возвращенье!
И солнце вечера в кровавом окруженьи…
Потиром о тебе мои мечты горят!

Флакон

Есть крепкий аромат, как говорят, который
И сквозь стекло пройдет, и всюду сыщет поры;
Откроем мы ларец, что нам послал восток;
Скрежещет и визжит, нахмурившись, замок.

Иль в доме брошенном находим мы нередко
В шкапу, что запылен, где запах века едкий,
Флакон стариннейший, что сохранялся там;
Оттуда выпорхнет душа живая к нам.

Как будто куколки, рой помыслов, дремавших
И в тяжком сумраке отрадно трепетавших,
Расправив крылышки, полет свой устремят,
Лазурью, золотом и розой заблестят.

Воспоминание запрыгает хмельное;
Глаза смыкаются; над павшею душою
Круженье головы царит, ее рукой
Толкает в бездну тьмы, в миазмы, в смрад
людской

И валит на́ землю у пропасти исконной,
Где Лазарь разодрал свой саван благовонный,
Где призрачный мертвец сон покидает свой,
Протухши от любви прекрасно-гробовой.

Когда я, памятью людскою позабытый
И в шкап заброшенный зловещий, как
разбитый,
Ненужный, треснувший, в грязи и запылен,
Пустой и старенький, испачканный флакон, —
Твоей гробницею я стану, подтверждая
И власть твою, и мощь, зараза дорогая,
Изделье ангелов, о милый яд питья,
Меня съедающий, о жизнь и смерть моя!

Яд

Есть час, когда вино любой чуланчик старый
        Богатствами позолотит
И в портик сказочный каморку обратит
        Огнями красного угара,
Как солнечным лучом, что сквозь туман спешит.

Раздвинет опиум всё то, чему нет грани,
        До беспредельности миров,
И время углубить, и страсть долбить готов;
        Угрюмой чернотой желаний
Наполнит душу нам он сверх ее краев.

Но это всё ничто пред ядом, что струится
        Из глаз, твоих зеленых глаз,
Где запрокинута душа и затряслась.
        Мечта, безумствуя, стремится,
Чтобы испить до дна, о бездны желчи, вас!

Но даже это всё еще ничто в сравненьи
        С язвительной твоей слюной,
Кем дух в небытии навек утоплен мой
        И брошен в головокруженьи,
Уже слабеющий, на берег роковой.

Пасмурное небо

Как говорят, твой взор туманами закрыт;
Зрачок (он зелен? Синь? Иль сер?) в себе таит
Попеременно злость, и нежность, и мечты
И отражает день небесной бледноты.

Туманных белых дней ты помнишь ли тепло,
Которое до слез сердца нам довело,
Когда, охваченный неведомой бедой,
Смеялся нерв живой над дремлющей душой?

Ты вспоминаешь ли прекрасный небосклон,
Что солнечным лучом под осень озарен?
О, как тогда пейзаж увлажненный блистал,
Когда из облаков луч солнца ниспадал!

Моя опасная! Страна чудесных нег!
Люблю твой иней я и обожаю снег!
О, если б из зимы нещадной я исторг
Острей, чем эта сталь, чем этот лед – восторг!

Кот

I

Прекрасный, сильный, статный, пышный
Гуляет кот в мозгу моем.
Он, как в своей каморке, в нем
И там мяучит еле слышно.

Ворчит он громко или нет,
Но голос нежный скромен вечно,
Глубок богатством бесконечно,
И в этом весь его секрет.

И звук, мурлыча, протекает
До сумрачных глубин моих,
Меня наполнит, словно стих,
И, словно зелье, оживляет:

Все скорби усыпит он в вас,
Заключены в нем все отрады;
И, право, слов совсем не надо
Ему для самых длинных фраз.

Он по моей душе прекрасной
Царапает не как смычок,
Но царственно заставить смог
Чтоб в дрожи струны пели страстно, —

Лишь только голос твой, о кот,
Кот-серафим и кот чудесный!
В нем всё, как в ангеле, прелестно
И лишь гармонией живет.

II

Тончайшие благоуханья
От белых волосков летят,
Шерсть излучает аромат
При самом легком прикасаньи.

Со всеми коротко знаком,
Он, словно бог иль, может, фея,
Рассудит, правит он, имея
Сужденье в царстве обо всем.

Лишь взгляд, что, как магнит, упорно
Влечет к себе любимый кот,
Я обращу наоборот,
Чтоб на себя взглянуть покорно, —

Увидит изумленный взор
Огонь твоих зрачков усталый,
Два фонаря, живых опала,
В меня вперившихся в упор.

Прекрасная шлюпка

Ах, рассказать хочу, волшебница, тебе я
О разной красоте над юностью твоею.
            Хочу красу изобразить,
Что детство с зрелостью смогла объединить.

Когда ты движешься, колебля воздух юбкой,
То схожей кажешься с поднявшей якорь
                                                шлюпкой,
            Что, паруса раскрыв, плывет
И чей медлителен, ленив и плавен ход.

Над шириною плеч, над шеею покатой
Изящно голову и странно вознесла ты
            И со спокойным торжеством,
Ребенок царственный, идешь своим путем.

Ах, рассказать хочу, волшебница, тебе я
О разной красоте над юностью твоею.
            Хочу красу изобразить,
Что детство с зрелостью смогла объединить.

И груди движутся и колыхают ткани;
Они торжественны, как шкап, чьи светлы грани,
            Чья выпуклость, как будто щит,
При блеске молнии свой отблеск излучит.

Две точки розовых имеет щит дразнящий;
Ларец с секретами, в своем нутре хранящий
            Немало вин и аромат,
Что помыслы души и сердце возбудят.

Когда ты движешься, колебля воздух юбкой,
То схожей кажешься с поднявшей якорь
                                                шлюпкой,
            Что, паруса раскрыв, плывет
И чей медлителен, ленив и плавен ход.

И ноги гордые, под платьем, что взлетает,
Желанья темные язвяще пробуждают,
            Как две колдунии, что льют
Напиток черный свой в вместительный сосуд.

О! Ведомы рукам Геракловы забавы;
Они – соперницы блестящего удава:
            Любовника обняв, его
Дотиснут тотчас же до сердца твоего!

Над шириною плеч, над шеею покатой
Изящно голову и странно вознесла ты
            И со спокойным торжеством,
Ребенок царственный, идешь своим путем.