Собрание сочинений. Том пятый. Рассказы

© Сергий Чернец, 2020

ISBN 978-5-4498-5758-3 (т. 5)

ISBN 978-5-4498-5657-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Собрание сочинений том пятый

День рождения и смерти
Юбилей (мертворождённый).

Ольга Михайловна устала и пошла в сад. Она вышла на веранду из своего двухэтажного коттеджа через заднюю дверь, и дорожка по аллее сада привела её в беседку, скрытую за высокими кустами в дальнем углу. Сад был довольно большим и располагался на все 40 соток. А всего было два участка по 40 соток, купленные ещё её отцом, когда земля в пригородном посёлке продавалась-раздавалась ещё за дёшево.

«Эта „прислуга“ бестолковая утомила меня» – думала Ольга. Уже третий раз, не так давно, ходила она в фирму «Светлана» по найму «обслуживающего персонала», – в первый раз, была иностранка ей предоставлена, из далёкой страны Тайланда. Подруга посоветовала, говорила: что «тайки» послушные, трудолюбивые, неприхотливые – всем «богатым» нравятся. Но Ольге не понравилось – трудно в общении. А второй раз, была «хохлушка» из Приднестровья, которая знала турецкий язык и даже жила в Турции, гагаузка, – но та оказалась с гонором и многоговорящая. А в последний раз нашлась семья русских: мужа взяли шофёром и газонокосильщиком и по чистке бассейна, а жена Люда – небольшая пожилая уже женщина помогала готовить и убиралась в доме.

На юбилейный обед было много приготовлено: и утка, которую готовили в каком-то «тандыре» муж с шофёром, и пироги с разной начинкой, приготовленные вместе с Людой.

Итак, подавали гостям обед из восьми блюд, и гости занимали своими «бесконечными» разговорами. Вся эта суета: обязанность, как хозяйки, непрерывно улыбаться и говорить; звон и перебор посуды со стола и на стол; бестолковость «прислуги» – это поставь, это убери, приходилось указывать постоянно Людмиле; длинные перерывы-антракты между переменой блюд, долго ждали пока извлекут уток тушёных из «тандыра», – так утомили Ольгу Михайловну, которая была на последних неделях беременности, что ей хотелось уйти подальше от шумного дома, посидеть в тени и отдохнуть от суеты на мыслях о ребёнке, который должен был родиться у неё через полтора-два месяца.

Ей было привычно, что мысли о ребёнке приходили к ней, когда она с большой аллеи, обсаженной по бокам розами, сворачивала влево на узкую дорожку из квадратных больших плиток и с травой с пол-ладони проросшей между ними (приходилось смотреть под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть на живот, не дай бог!). Тут, в тени сливы и позади и сбоку растущих вишен, ветки под ветерком царапали круглую железную крышу беседки, пинькали-чирикали птички, охотясь за насекомыми, взлетали, трепеща крылышками между веток, – а в мыслях вырастал образ маленького человечка неопределённого пола (она не хотела знать кто будет и отказывалась ехать в больницу), с неясными чертами (на мужа или на неё будет похоже дитя, тоже неизвестно). Она сидела на лавочке, вкруг стола, в недвижном летнем воздухе начинало пахнуть и сеном и мёдом, и слышалось жужжание пчёл и шмелей, – маленький человек будет у неё, – он занимал всё пространство её головы, она думала и успокаивалась («релаксация», раньше где-то услышанное слово приходило ей на ум).

И на этот раз, в праздник, Юбилей мужа, она пришла, села в беседке и старалась подумать, «релаксировать», – но в её воображении вместо маленького человека вставали большие люди, от которых она только что ушла.

Её уже беспокоило, что она, хозяйка, оставила гостей, хотя предупредила некоторых важных, что отойдёт отдохнуть. Вдруг вспомнила, как за обедом, за той пресловутой уткой из «тандыра», её муж, Дима и её дядя Николай спорили обо всём: о суде присяжных, которого раньше не было, о печати и телевидении, газеты уже мало имеют влияние, о женском образовании, которое муж считал ненужным: «место женщины дома, не только у плиты, конечно…», как он выразился, но подразумевалось.

Дядя, несмотря на свои 59 лет, сохранил ещё в себе юношескую свежесть духа и свободу мыслей и спорил с её мужем, Димой, так, что цеплялся к каждому его слову (они недолюбливали друг друга давно, неизвестно за что поссорившись вскоре после свадьбы). И сама Ольга Михайловна не выдержала и влезла в их разговор-спор, защищая женщин-учёных, чем мужа обидела, и сама обиделась на него. Именно тогда, муж предложил ей отдохнуть, пойти развеяться, – потому что ей вредно нервничать…

– — – — – — —

Ольга сидела за кустами. Неожиданно послышались шаги и голоса. Кто-то шёл по дорожке-аллее и направлялся к прудику с лилиями и с лавками около него:

– Душно! – сказал женский голос. – Как, по-вашему, будет дождь или нет? —

– Будет, прелесть моя, не раньше ночи, – ответил томно очень знакомый голос. – Хороший дождь будет. —

Ольга Михайловна рассудила, что если она спрячется тут, то её не заметят: пруд напротив беседки, на той стороне аллеи, но чуть ближе к дому.

– Какое здесь хорошенькое местечко! – сказал женский голос. Посидим, Дмитрий Петрович. —

Ольга Михайловна стала глядеть в просветы между ветками вишен. Она увидала своего мужа Диму и гостью Любочку Ш., которая училась на последнем курсе института в городе.

Дмитрий Петрович, в шляпе прикрывающей его лысину, плешь на затылке, томный и ленивый оттого, что выпил много вина за обедом, вразвалку ходил у лавочек перед прудом и ногой сгребал скошенную траву (её скосил триммером шофёр, а убрать не успел и трава ровными рядами, как после сенокоса в полях, лежала на газоне и придавала некий романтически-сельский вид всему участку, от пруда до самого крыльца коттеджа). Любочка, – молоденькая в легком обтягивающем платьице, с розовыми щеками от жары и, как всегда, хорошенькая, не садилась, а опиралась одной рукой на высокую спинку лавочки, и следила за плавными движениями Дмитрия Петровича, покачиваясь всей красивой фигурой в такт его движениям.

Ольга Михайловна знала, что её муж нравился женщинам, и – не любила видеть его с ними. Ничего необычного не было в том, что Дмитрий Петрович лениво сгребал сено, чтобы посидеть на нём с Любочкой – они так делали вместе с ней (ревность всё же просыпалась в глубине души); и ничего необычного не было и в том, что хорошенькая Любочка кротко глядела на «её Диму». Но всё же Ольга Михайловна почувствовала досаду на мужа, а, одновременно, страх удовольствия оттого, что ей можно сейчас подслушивать.

– Садитесь, очаровательница, – сказал Дмитрий Петрович, опускаясь на собранную кучу сена и потягиваясь рукой вверх, будто приглашая девушку к чему-то большему (к обниманию). – Вот так, сказал он, когда Любочка опустилась на траву робко с краю. – Ну, рассказывайте мне что-нибудь, – и он прилёг на бок, опираясь на локоть, лицом к Любочке.

– Вот ещё! Я стану рассказывать, а вы уснёте. —

– Я усну? Господи! Могу ли я уснуть, когда на меня глядят такие глазки? —

В словах мужа и в том, что он в присутствии гостьи лежал, развалившись в трико в футболке с рукавами (всё в обтяжку) и контрастирующей со спортивной одеждой шляпе на затылке – не было ничего особенного. Он был избалован женским вниманием, знал, что нравится им спортивной фигурой (для чего занимался на тренажерах, стоящих в комнате рядом с бассейном на первом этаже коттеджа, после занятий сразу можно было нырнуть в воду). В обращении с женщинами он усвоил себе особый тон в голосе, который, как все говорили, был ему к лицу. С Любочкой он держал себя также, как со всеми женщинами. Но Ольга Михайловна всё-таки ревновала.

– Скажите пожалуйста, – начала Любочка после некоторого молчания, – правду говорят, что вы попали под суд? —

– Я? Да, попал… К злодеям сопричтён, моя прелесть. —

– Но за что? —

– Ни за что, а так… Все это зависть и интриги, – зевнул Дмитрий Петрович. – Это борьба – «левая» против «правой», борьба «добра» со «злом». Да разве ж это в первый раз! Всегда заказчики недовольны бывают и подают в суды… Но, все дела прекращаются легко: разве вы не знаете в какое мы время живём – всё покупается и продаётся. Приходится, конечно, давать кому нужно и сколько нужно, ха-ха… – и Дмитрий Петрович решил перевести разговор.

Он рассказал короткую историю криминального характера, раз уж Любочка заинтересовалась судом: «Как-то я занялся утренними пробежками по нашему коттеджному поселку. По кругу нашей центральной дороги вокруг участков. И вот, рано поутру, когда ещё все спят. Я бежал уже назад к дому и на нашей улице увидел, как из калитки выходят два гастарбайтера и вытаскивают обычную тележку на колесах, в которой лежал большой плоский телевизор, а под ним другие вещи и предметы. По тому как телевизор выделялся, он лежал сверху – я понял, что это было ограбление, и подбежав близко я вступил с гастарбайтерами нерусскими в драку. Они бросили свою тележку и стали убегать. Одного из них я успел задержать, а тут приехала полиция на машине: сигнализация сработала в доме уже давно, но пока полиция ехала гастарбайтеры воры могли убежать далеко и где было потом их искать: они же все на одно лицо – „лицо кавказкой национальности“, как говорят. Вот так я помог поймать воров. Хорошо, что я спортивный и сильный, так что те трое не могли со мной справиться: одному двинул, другого ударил, и они упали, встали и побежали. а третьему руки заломил и на землю уложил» – похвалился Дмитрий Петрович и согнул руку и напряг мышцы, показывая Любочке свой накаченный бицепс.

Любочка вдруг вскочила и в ужасе замахала руками перед собой.

– Ах, пчела. Пчела! – взвизгнула она. – Укусит! —

– Бросьте вы! – сказал Дмитрий Петрович. – Какая вы трусиха! —

– Нет, нет, нет! – крикнула Любочка и, оглядываясь на пчелу, быстро пошла к дому.

Дмитрий Петрович уходил за нею и смотрел ей вслед с умилением и некоторой грустью на лице. Что видно было подглядывающей Ольге Михайловне. – Должно быть, глядя на молоденькую студентку, он думал о своём, и кто знает? – быть может, даже думал о том, как бы тепло и уютно жилось ему, если бы женой его была эта девочка, – молодая, чистая, свежая, не испорченная жизнью, не беременная…

Странные мысли приходили в голову Ольге Михайловне. Когда голоса и шаги стихли она направилась к дому. Ей хотелось плакать. Она уже сильно ревновала мужа. Ей было понятно, что Любочка не опасна, как и все те женщины в доме, которые теперь пили в доме чай. Но в общем, всё же, было непонятно и страшно, и уже казалось, что Дмитрий Петрович не принадлежит ей наполовину…

– Он не имеет права! – пробормотала она про себя тихо-тихо, стараясь осмыслить свою ревность и свою досаду на мужа. – я ему сейчас всё выскажу! —

Она решила сейчас же найти мужа и высказать всё: гадко, как можно флиртовать с чужими женщинами – он бы должен за женой ухаживать, не отходить от беременной жены… Что ему сделала жена плохого? В чём она провинилась? Зачем он бросил меня? – так она накручивала себя для будущего разговора.

Мужа она нашла в его кабинете. Он всегда уходил в свой кабинет, когда хотел успокоиться. Теперь Любочка напомнила ему о делах его фирмы, которая действительно судится уже не первый раз с заказчиками и ему нужно было некоторое время, чтобы подумать и побыть наедине. – Лицо его было строгое, задумчивое и виноватое. Это был уж не тот Дмитрий Петрович, который с задором спорил за обедом и которого знают гости, а другой – утомлённый и недовольный собой, которого знает одна только жена. В кабинете он всегда был такой, когда думал, работал. Перед ним лежали папки с документами. Он открыл одну из папок. Положив её перед собой и, так и застыл.

Ольге Михайловне стало жаль его. Было ясно, как днем, что человек чем-то томился и «не находил себе места», может быть, боролся с собой. Она молча подошла к столу, желая показать, что она не помнит обеденного спора и уже не сердится (именно после спора о женском образовании и её месте на кухне, она и удалилась отдыхать, пошла в сад), она положила руку ему на плечо.

«Что сказать ему? – думала она. – Я скажу, что ложь, как тот же лес: чем дальше в лес, тем труднее выбираться из него. Я скажу: ты увлёкся своей ролью весельчака…»

Встретясь глазами с женой, Дмитрий Петрович вдруг придал своему лицу выражение, какое у него было за обедом и в саду, – равнодушное и слегка насмешливое, зевнул и поднялся с места.

– Уже шестой час, – сказал он. Взглянув на часы на стене. – гости скоро начнут расходиться. —

И, что-то насвистывая, он медленно, своей обычной спортивной походкой (с пятки на носок) вышел из кабинета.

– — – — – — – — – — – — —

Она вышла к гостям, где вновь разговоры с ними с принудительной улыбкой стали её утомлять. К ней пристал дядя Николай и долго бранил своего спорщика за обедом – Дмитрия Петровича: то один оскорбительный выпад, то другой, – «во-вторых, – говорил он с возмущением, – со всеми он рассорился! Сегодня именины, а, погляди, не приехали Востриковы, ни Яшин, ни Васильев, наши почти родня! —

– Ах, боже мой, да, я-то тут причём? – спросила Ольга Михайловна.

– Как при чём? Ты его жена! Ты умна, в институте училась, и в твоей власти сделать из него честного человека! —

– В институтах не учат, как влиять на тяжёлых людей. Я что, – должна просить извинения у всех вас, что я училась в институте? – сказала Ольга Михайловна резко, раздражаясь. – Послушай, дядя. Это как с музыкой: если у тебя целыми днями будут играть одни и те же гаммы, то и ты не усидишь на месте и сбежишь. Я уже целый год слышу о нем одно и тоже, одно и тоже. Господа, надо же, наконец, иметь капельку жалости, перестаньте ругать его! —

Дядя сделал очень серьезное лицо. Потом пытливо поглядел на неё, будто видит впервые и покривил рот насмешливой улыбкой.

– Вот оно что! – пропел он старушечьим голосом. – Извиняюсь! – сказал он и церемонно поклонился. – Если ты сама подпала под его влияние и изменила свои убеждения, то так бы и сказала. Извини! —

– Да, я изменила убеждения! – чуть не крикнула она, выплеснув раздражение. – Радуйся! —

– Извини, извини! —

Дядя поклонился как-то вбок и отступив назад отошёл в сторону.

«Дурак, – подумала Ольга Михайловна. – И ехал бы себе домой!»

Часть гостей и молодёжь она увидела в другом углу сада в густом малиннике, тянувшемся от барбекюшницы и от площадки с тандыром, к которому вела отдельная дверь из кухни и отдельно проложенная узкая дорожка. И Дмитрий Петрович был там окруженный женщинами. Он придурялся и о чём-то смешном рассказывал. Он смеялся и шалил, как мальчик, и это детски-шаловливое настроение, когда он становился чрезмерно добродушен, шло к нему гораздо более, чем что-либо другое. Ольга Михайловна любила его таким. Но мальчишество продолжалось обычно недолго. Так и на этот раз, когда Ольга Михайловна подошла, он почему-то нашел нужным придать своей шалости серьезный оттенок.

– Когда я занимаюсь спортом, то чувствую себя нормальнее, – сказал он, – если бы меня заставили заниматься одной только умственной жизнью, то я бы с ума сошел. Нужно и нужно каждому заниматься физкультурой. —

И у Дмитрия Петровича начался разговор с женщинами о преимуществах физкультуры (против лишнего веса), о культуре, потом о вреде шопинга, о лишней трате денег на ненужные предметы женщинами… Слушая мужа, Ольга Михайловна почему-то вспомнила, что дом и участок и вся недвижимость ей подарена, как приданное её отцом.

«А ведь будет время, – подумала она, – когда он не простит мне, что я богаче его. Он гордится собой и очень самолюбив и, пожалуй, возненавидит меня за то, что многим обязан мне!».

У барбекю на большой площадке стояли два стола со столешницами из искусственного камня, и кто-то предложил пить чай на природе – голос прозвучал от Любочки-студентки и был поддержан. Принесли чайники, с электрической переноской и стали заваривать. Было, конечно, замечательно – в чай можно было добавить свежие ягоды тут же сорванные с кустов малины. А за хозяйку пришлось становиться Ольге Михайловне. Тут же принесли из дома наливку (алкоголь) для мужчин (не могут они без выпивки!).

Потом началась суматоха, обычная на природных пикниках, очень утомительная для хозяек. Едва «прислуга» -Люба успела разнести стаканы полные, как к Ольге Михайловне уже возвращались руки с пустыми стаканами. Один просил без сахара налить чай, другой просил покрепче, третий пожиже, четвёртый благодарил и отказывался. Она же превратилась в продавца за прилавком «уличного кафе» – и всё должна была помнить и потом кричать: «Иван Сергеевич, это вам без сахара и покрепче» или: «Кому (кто) пожиже?». Но тот, кто просил «пожиже» или без сахара, уже не помнил этого и, увлекшись приятным разговором, брал первый попавшийся стакан. В стороне от столов, бродили как тени, унылые фигуры: на улице быстро сгущались сумерки, над столами желтым светом горели фонари. «Вы пили чай?» – спрашивала Ольга Михайловна у «теней», и тот, к кому относился вопрос, просил не беспокоиться и говорил: «Я подожду» – потому что стаканов на всех не хватало. Хозяйке же было бы удобнее, чтобы гости не ждали, а торопились.

Одни занятые разговорами. Пили чай медленно, задерживая у себя стаканы, другие же, в особенности те, кто не пил чай сразу после обеда, не отходили от стола и выпивали стакан за стаканом, так что Ольга Михайловна едва успевала наливать.

Один шутник пил чай с малиной и всё приговаривал: «Люблю побаловать себя травкой» – то и дело просил с грубым вздохом: «позвольте еще одну черепушку» – чашечки и вправду были маленькие, стаканов на всех не хватало и использовали чашки из сервиза китайского фарфора. Пил он громко и чавкая и думал, что это смешно, сам улыбался и смеялся. Никто не понимал, что вся эта суета мелочная была мучительна для хозяйки. Да и трудно было понять, так как Ольга Михайловна всё время приветливо улыбалась и болтала вздор и о погоде, и о скором дожде: на небе собирались темные тучи, отчего так быстро повечерело.

А она чувствовала себя нехорошо… Её раздражало многолюдство (все гости из дома переместились сюда, к малиннику, к барбекю), раздражал смех, вопросы, и шутник чавкающий. Она чувствовала, что её напряжённая приветливая улыбка переходит в злое выражение, и ей каждую минуту казалось, что она сейчас заплачет.

– Ой! Кажется дождь – крикнул кто-то. Все стали смотреть на небо, которое местами ещё светлело бледными просветами между тучек, чернивших всё вокруг и надвигающихся со стороны запада, скрыв закат напрочь.

– Да, в самом деле дождь… – подтвердил Дмитрий Петрович и вытер щеку.

Небо уронило только несколько больших капель, но гости побросали чай и заторопились, скоро-скоро входили в дом последние гости под неровный стук дождя. Войдя в дом, она поднялась к себе в спальную и прилегла на постель. «Господи, боже мой, – шептала она сама себе, – зачем этот юбилей нужно было устраивать? К чему все эти люди, столько гостей, все делают вид что им весело? Зачем я улыбаюсь всем, когда мне совсем не до смеха? Не понимаю, не понимаю!» Она так «накрутила» себя, что у неё действительно закружилась голова и в закрытых глазах залетали искорки, её, вдруг стало тошнить. Она провалилась во тьму, вероятно на время потеряла сознание.

Потом, очнувшись, она резко встала и сразу же свалилась как подкошенная. В это время муж, проходил мимо лестницы ведущей на второй этаж и услышал звук её падения. Бегом вбежал он в спальную поднял жену и уложил её стонущую на постель. Минуты две она успокоилась и окончательно пришла в себя и попросила оставить её одну, понимая, что гостей кто-то должен проводить. Муж ушел.

Слышно было, как внизу муж прощался с гостями, как гости говорили напутственные слова, связанные с юбилеем: «долгих лет и успехов», всё в этом духе.

Ольге Михайловне казалось, что если она уснёт, то не проснётся уже никогда. Ноги и плечи её болезненно ныли, голова тяжелела с каждою минутою, и во всём теле по-прежнему чувствовалось какое-то неудобство. Ноги не укладывались, будто они стали длиннее.

Дмитрий Петрович, слышно было, как только проводил последнего гостя, прошёл на кухню, оттуда в зал и ходил там из угла в угол.

Когда он вошел Ольга Михайловна спросила:

– Разве кто-то остался ночевать? —

– Егоров. Я ему в зале на диване постелил. —

Дмитрий Петрович разделся и лег на свою половину широкой кровати к окну, выходящему в сад. Окно он открыл и закурил сигарету, (и сама Ольга курила раньше перед сном), а ей было сейчас всё небезразлично. Молча минут пять она глядела на его красивый профиль Ей почему-то казалось, что если бы муж вдруг повернулся к ней и сказал: «Оля, прости меня, мне тоже тяжело», – то она заплакала бы или засмеялась и ей стало бы легко. Она думала, что её ноги ноют и всему телу неудобно оттого, что у неё напряжена душа.

– Дима, о чём ты думаешь? – спросила она.

– Так, ни о чём… – ответил муж.

– У тебя что, – завелись от меня какие-то тайны? Это нехорошо. —

– Почему же нехорошо? – ответил Дмитрий Петрович сухо и не сразу. – У каждого из нас есть своя личная жизнь, поэтому должны быть и свои тайны. —

– Ого! «Личная жизнь», «свои тайны» … – всё это чужие слова, не твои! Пойми, что ты оскорбляешь меня своим поведением! – сказала Ольга Михайловна. – Если у тебя что-то есть на душе, то почему ты скрываешь это от меня? И почему ты находишь более удобным откровенничать с чужими женщинами, а не с женой? Я ведь видела и слышала, как ты сегодня на сене с Любочкой-студенткой сидел у пруда.

– Ну, и поздравляю! Очень рад, что подглядела. – он повернулся набок в сторону окна, отвернувшись от жены. Это значило: оставь меня в покое, не мешай мне думать. А Ольга Михайловна возмутилась всей душой, ненависть и гнев, которые накоплялись у неё в течении дня, вдруг точно вспенились внутри её; ей хотелось сейчас же, не откладывая, высказать мужу всё, оскорбить его, отомстить… Делая над собой усилия, чтобы не повысить голос до крика, чтобы не закричать она напрягала все внутренности, она сказала негромко, но с таким некоторым шипением в голосе, как «змея»:

– Так знай же, что всё это гадко, пошло, пошло и гадко! Сегодня я ненавидела тебя весь день – вот что ты наделал! —

Дмитрий Петрович поднялся и сел. Поднялась и села на своём месте, на широкой кровати, и Ольга Михайловна их разделяло скомканное одеяло собранное в середине кровати.

– Это гадко, гадко, гадко! – продолжала Ольга Михайловна, начиная дрожать всем телом. – Меня нечего поздравлять, – поздравляет он! Поздравь лучше себя самого! Стыд и срам! Долгался до такой степени, что стыдишься с женой оставаться в одной комнате, весь день убегал от меня к другим женщинам! Фальшивый ты человек1 Я вижу тебя насквозь, каждый твой шаг – и у малины дурачился, чтобы другим женщинам понравиться! —

– Оля, когда ты бываешь не в духе, то, пожалуйста, предупреждай меня. Тогда я буду спать в кабинете. – Сказав это, Дмитрий Петрович взял подушку и вышел из спальни.

Ольга Михайловна не предвидела этого. Несколько минут она молча сидела с открытым ртом и дрожала всем телом, глядела на дверь, за которой скрылся муж, и старалась понять – что же это значит? Всё было неожиданно и впервые. Может быть это один из тех приёмов, которые употребляют люди, когда бывают неправы, или же это оскорбление, обдуманно нанесённое её самолюбию? Как это понять?

Ольге Михайловне припомнился её двоюродный брат, весёлый малый, который со смехом рассказывал ей, что когда ночью «супружница начинает пилить» его, то он обыкновенно берёт подушку и, посвистывая, уходит к себе в кабинет, а жена остаётся в глупом положении, – пилить-то некого! Этот её брат, женат уже в третий раз: жены бросали его и за другие выходки…

Ольга Михайловна резко вскочила с постели. С мыслями: «что теперь оставалось только одно: поскорее одеться и навсегда уехать из этого дома; но дом-то был её собственный; но тем хуже для Дмитрия Петровича!» – Не рассуждая более, нужно это или нет, она быстро пошла в кабинет, чтобы сообщить мужу о своем решении («Женская логика!» – мелькнуло у неё в мыслях) и сказать ему на прощание ещё что-нибудь оскорбительное, обозвать его ловеласом…

– — – — – — – — – — —

Возможно, так и произошло: ругань бы продолжилась и посыпались бы оскорбления на голову Дмитрия Петровича, – но тут случился буквально несчастный случай: беременная Ольга в своём порыве стала спускаться с лестницы второго этажа и упала вниз, прокатившись по всем ступеням животом. От этого у неё случилось помрачение, возможно были переломы рёбер, но она потеряла сознание.

Всего она знать не могла: как забегали все по дому, как Егоров, оставшийся ночевать родственник, по приказу Дмитрия Михайловича звонил в скорую; а Ольгу подняли и положили на диван, отчего в забытьи она стонала (как говорили врачи – они зря двигали тело, чем повредили внутренности) и потом врачи увезли её в больницу.

Ребёнок в утробе скончался. Операция неотложная была проведена в кратчайшие сроки: но эти «кратчайшие» – составляли более часа. Роженицу спасали реанимацией: сердце её дважды приходилось «заводить» при помощи дефибриллятора и так далее.

Во время операции она была под наркозом. Когда она потом очнулась в палате, боли ещё продолжались и были невыносимы. Была ночь и в палате горел только ночник на стене у входных дверей. В полутьме серой тенью сидел Дмитрий Петрович в ногах кровати.

«Я не умерла…» – подумала сразу Ольга Михайловна, когда стала понимать окружающее и когда боли стихали или она к ним привыкала.

Дмитрий Петрович, а по силуэту она узнала его, сидел неподвижно, возможно дремал, спал сидя.

– Дима! – окликнула Ольга Михайловна мужа.

Дмитрий Петрович встрепенулся. – Чего тебе Оля? – голос его был тихий. Он глядел чуть в сторону, шевелил губами и улыбался по-детски беспомощно.

– Всё уже кончилось? – спросила Ольга Михайловна.

– Дмитрий Петрович хотел что-то ответить, но губы его задрожали, и рот покривился, как у старика, как у беззубого дяди Николая.

– Оля! – сказал он, обе руки подняв на уровень груди. – Оля! Не нужны мне чужие женщины, зачем мне чужие женщины (он всхлипнул). Зачем мы не берегли нашего ребёнка? Ах, что тут говорить! – и мужчина плакал детскими слезами. Он махнул рукой и вышел из палаты реанимации.

А для Ольги Михайловны было решительно всё равно. В голове стоял туман от наркоза, на душе было пусто… Тупое равнодушие к жизни… Она тут же уснула долгим сном.

Конец рассказа.

P.S. Может быть два варианта окончания: Оля может жить дальше…

А может быть: на могилу жены Дмитрий Петрович приносил цветы каждый день в течении более полугода…

Конец.