Читать книгу: «Операция спасения», страница 2

Анна увидела лейтенанта сразу, только бросив взгляд вдоль улицы у своего дома. Она вошла внутрь, оставив дверь неплотно закрытой, намекая тем самым, что Сашке можно войти. Канунников неторопливо прошелся по улице, поравнялся с домом Анны и, убедившись, что на него никто не обращает внимания, вошел и закрыл за собой дверь. Сердце стучало гулко, отдаваясь спазмами где-то у самого горла. Он рисковал, рисковала и Аня. За ее домом ведь могли следить! А лейтенант об этом не подумал. Хотя об этом наверняка думала Аня и знала, что слежки нет. Надежной защитой была дружба с Карлом Вагнером. Хотя именно он и мог организовать это наблюдение.

– Саша, иди скорее сюда! – раздался голос Агнешки, и Канунников заторопился.

Они вошли в дом, и женщина задержалась у окна, глядя на улицу, потом, схватив лейтенанта за рукав, увлекла его в комнату, где был люк, ведущий в подвал. Но открывать его она не стала, а лишь повернулась лицом к гостю и со страхом посмотрела ему в глаза.

– Сашенька, что случилось? Почему ты пришел сегодня? Мы ведь договаривались встретиться только послезавтра? Что случилось?

Аня говорила так быстро, с таким нетерпением и тревогой в голосе, что Саше невольно захотелось успокоить ее, сказать, что все хорошо, что… он просто соскучился. Но ситуация была настолько серьезной, что эти игривые эмоции сейчас казались излишними. И он, нахмурившись, ответил:

– Аня, плохи наши дела. Немцы стягивают в город дополнительные силы. Уже сняли с воинских эшелонов около двух батальонов и начали прочесывание местности. Они ищут нас. Совсем недавно фашистское подразделение обнаружило в лесу поляков-беженцев, которых выселила немецкая администрация. Они шли на юг, а их в лесу убили. Понимаешь, убили на всякий случай. Только потому, что они могли знать о партизанах. Или иметь к ним отношение. А там были женщины, маленькие дети!

Канунников опустил лицо, сдерживая эмоции. Еще немного, и из его глаз брызнут слезы. Нет, не слезы беспомощности или горя. А слезы бессильной злости, негодования и ненависти. Но сейчас главным было другое – не допустить гибели других людей, не допустить новых смертей. И лейтенант надеялся только на понимание, на храбрость этой молодой женщины, на ее желание помочь русским людям, ведь она не забыла, что тоже русская, что ее родной город – Ленинград, а ее Родину топчет своими сапогами враг.

– И вы сейчас там… – Агнешка покачала головой. – В лесах сейчас трудно спрятаться. И кустарники облетают, опадают листья, а в сосновых лесах вообще все на сотни метров просматривается. Если немцы вас ищут, они буду проверять все овраги, искать землянки и шалаши.

– Аня, – остановил женщину Канунников. – Когда наступят настоящие холода, мы там не выживем, тем более женщины. Мы сейчас не можем уйти, ты пойми! Петр Васильевич, Лиза, они не могут уйти и оставить дочь в концлагере. Мы должны спасти девушку. Не знаю как, но спасти. А для этого нам надо где-то укрыться. Понимаешь?

– Я поняла, Саша, – прошептала Анна и опустилась на стул у окна. – Конечно, меня ведь никто не станет обыскивать, проверять, пока возле крутится этот Карл Вагнер из лагеря. Якоб Аронович мог бы поговорить с еврейскими семьями, но они сами под постоянным страхом. К ним в любое время может вломиться немецкий патруль с проверкой. И тогда их самих никто не сможет спасти. А у меня искать не будут. Сашенька, нужно всех привести сюда. Я придумала! Я вас спрячу в двух подвалах: здесь, в этом доме и в аптеке на улице Вжосы. Там тоже никто обыски устраивать не будет, и там у меня два подвала. Один под товар, препараты, а другой маленький, бытовой, и я его почти не использую.

Осень… Еще одна осень оккупации – безрадостная, напряженная, бесконечная, как тоскливое пасмурное небо. Узкие улочки, вымощенные брусчаткой, петляют меж домов с заколоченными ставнями. Над ратушей, где когда-то висел герб города, теперь развевается флаг со свастикой, а на площади, прежде оживленной рынками, стоит виселица – в назидание тем, кто осмелится шептаться о сопротивлении.

Кругом царит страх. Он застыл в глазах местных жителей, спешащих по делам опустив головы. Даже дети, чьи смех и крики когда-то наполняли переулки, теперь молча жмутся к матерям, чувствуя, что играть на улице – дразнить смерть. К ночи жизнь замирает, и город становится похожим на кладбище. Каждый шаг эхом отдается в тишине: патрули в сапогах с железными подковами шагают по мостовой. Раз-два, раз-два – ритм, под который город замер в ожидании беды.

Ночью страх становится чуть ли не осязаемым. Тишину нарушают лай овчарок, сопровождающих солдат, и скрип фургона гестапо, увозящего тех, чьи имена кто-то назвал за лишнюю пайку хлеба. В домах не зажигают свет – лишь дрожащие свечи освещают лица женщин, молящихся перед образами, и стариков, вспоминающих времена, когда звон церковного колокола не заглушался ревом моторов. Даже часы на башне остановились в ту ночь, когда в город вошли первые танки, – стрелки замерли на 4:17, будто время само не решилось идти дальше.

Утро не приносит облегчения. На углах расклеены приказы на немецком языке: «За нарушение комендантского часа – расстрел», «Евреям появляться запрещено». В булочной, где пахнет суррогатным кофе, люди обмениваются короткими взглядами и тут же опускают глаза. Почти не слышно слов. В городе даже стены слышат слишком многое. Иногда раздается хлопок дверцы «черного ворона», крик на непонятном языке, выстрел где-то за мельницей… И страх незримо витает, как запах гари от сожженных домов в соседней деревне, доносящийся с ветром.

Городок больше не принадлежит тем, кто здесь родился. Он стал клеткой, где каждое дыхание выверено, каждое движение подсчитано. И даже когда ночные патрули под утро уходят в казармы, тревога не исчезает – кажется, она вбита в землю, в камни, в души. Она ждет, притаившись, зная, что война только началась.

За окном холодный осенний ветер шелестел опавшими листьями, цепляясь за камни мостовой. Сашка сидел в темноте, откинувшись на спинку большого дивана в доме Агнешки. У них все получилось: получилось уйти от немцев, прочесывающих леса, собраться на окраине городка и дождаться ночи. Они сидели в трубе в насыпи под железнодорожным полотном, прижимаясь друг к другу, согревая руки дыханием, и ждали, когда уснет городок, когда темные улицы погрузятся в тишину. На душе у всех было тяжко. Когда Канунников вернулся в лес, Лещенко уже успел всех предупредить о немцах, и партизаны собрались. Но Сашку ждал новый удар – умер Никодимов. Гангрена сделала свое дело. Другого выхода не было, и тело на скорую руку завернули в кусок брезента и присыпали землей. Сейчас хоронить товарища было некогда – нужно было спасать живых.

А потом темными переулками, прижимаясь к темным стенам домов, люди как тени пробирались, ежесекундно прислушиваясь к звукам. Петра Васильевича с женой и сыном и провизора Баума Агнешка спрятала в подвале своей аптеки. Самого Канунникова с Зоей Луневой, двумя инженерами и особистом Сорокой она спрятала в подвале своего дома. И теперь все с облегчением вздохнули. Получилось, у них получилось! Агнешка – какая же храбрая, мужественная женщина!

Немецкие патрули уже завернули за угол, их шаги смолкли в сыром сумраке, когда Агнешка приоткрыла дверь комнаты и вошла.

– Я дала старые одеяла и немного еды. Завтра еще что-нибудь придумаем, – тихо сказала она, присев на край дивана рядом с лейтенантом.

Его лицо, исхудавшее и бледное, напомнило ей волка из детской сказки, что выл на севере России, где снега глушили даже отчаянный голод. Саша, совсем еще мальчик, хотя уже и командир. Сколько же пришлось пережить этому простому русскому мальчику. Да и только ли ему!

– Тихо, – прошептала она по-русски, и Канунников вздрогнул, будто от прикосновения. Ее голос, такой теплый, даже нежный, обволакивал.

Сашка не ответил, только его пальцы сжали край покрывала. Он сейчас тоже думал об Ане, о том, что приходится испытывать ей. Ведь она русская, она помнит Ленинград, в котором родилась и выросла. Но вот полюбила поляка и уехала за ним, хотя сделать это было непросто. А потом ее муж умер, и она осталась одна в чужой стране. Наверное, ей здесь одиноко. Она ведь еще молодая. Насколько она старше меня? Лет на пять, на восемь?

А Агнешка думала о нем. Мальчик, ему ведь чуть больше двадцати. Ее муж Влад был старше, когда она выходила за него замуж. Старше, солиднее! Потом он умер, потом война, оккупация. Война перемалывает все – души, надежду. А этот мальчик Саша как будто вселяет надежду… Его глаза, серые, как небо над Невой, смотрели сквозь нее, будто она призрак.

– Ты устал? – спросила она, проведя рукой по небритой щеке лейтенанта.

– Это нельзя описать словами, – заговорил Сашка, помолчал, а потом стал рассказывать.

Не подробно, а отрывками, будто с болью выдергивал из памяти, из окровавленной души куски событий, ужаса, смертей. О том, что с военнопленными творили в концлагере, о том, как ему удалось бежать с большой группой товарищей и как немцы убили всех, а ему единственному удалось выжить. И не Агнешка, а русская женщина Аня невольно прижала ладонь к груди молоденького русского лейтенанта, и сквозь ткань свитера она почувствовала его дыхание, биение его сердца.

Ночь опустилась, принеся ледяной дождь. Они сидели в темноте, и Анна чувствовала дрожь молодого мужского тела. Ей было приятно волновать это тело, ощущать его реакцию. Она на миг вдруг забыла обо всем: о войне, о немцах, даже о Карле Вагнере. Она гладила Сашку по плечу, по груди, касалась его рук, проводила пальцами по его щеке, по губам, трогала его волосы и вдруг поняла: он никогда не целовал девушку. Страх и голод украли у него даже это. Ее пальцы замерли на его запястье.

Она не знала, да и не могла знать, что было в жизни Сашки Канунникова многое. И первая любовь, первые прикосновения. Была и непонятная разлука. И как он, поддавшись порыву, уехал в военное училище. Была в его жизни и женщина, правда только один раз. Его приятели как-то в увольнении устроили сюрприз, уговорив известную в округе распутницу Ларису. И эта тридцатипятилетняя опытная женщина расхохоталась и согласилась сделать мужчиной молоденького застенчивого курсанта. Она не знала, какую сложную бурю чувств пережил тогда Сашка. Как ему было стыдно и как он одновременно ощущал чувство восторга и полета, познав впервые близость с женщиной.

– Ты… – начала Анна, но он перебил, внезапно ожив.

– В лагере… мы мечтали не о еде. О том, как кто-нибудь посмотрит на нас… не как на скот. – Голос сорвался, и тогда она прикоснулась к его щеке, следуя за порывом, которого не ждала сама.

Ее губы коснулись его угловатого плеча – жест утешения, ставший чем-то большим. Он застыл, потом втянул воздух, будто ныряя в темную воду, и неумело обнял ее. Диван скрипнул под ними, дождь стучал по крыше, а где-то за стенами ревела война, которой не было места в этом углу, пахнущем прелыми яблоками и духами. Он не понимал того, что творилось с Анной, не догадывался, какая борьба происходила в ее душе. Она чувствовала себя грязной после немецкого офицера, она не хотела пачкать этого мужественного и чистого мальчика, но она бросилась, как с обрыва головой, в эту страсть. Главным желанием было оживить этого мальчика, вдохнуть в него желание жить, сражаться, любить и быть любимым. Война разведет их, скорее всего, навсегда, так пусть в его памяти, в его жизни, какой бы она короткой или длинной ни была, останется это, эти минуты!

– Я как будто домой вернулся, – прошептал Сашка в ее волосы, и Анна закрыла глаза.

В его словах не было любовной страсти – только детская жажда света. Она держала его, русскую землю в облике этого мальчишки, и плакала беззвучно, зная, что утро разлучит их. Но сейчас, в этой хрупкой тишине, они оба были свободны.

Глава 2

Несколько дней никто из подвалов не выходил. Это были тяжелые дни не только потому, что партизаны находились на голодном пайке, ведь Анна не могла так быстро и безопасно обеспечить всех едой. Больше тяготила неизвестность, тревога о том, что немцы могут узнать, что Агнешка Дашевская укрывает у себя беглецов. На второй день в город ушел Якоб Аронович, пообещав, что придумает что-нибудь с тем, как похоронить русского инженера. Три дня Агнешка носила под пальто своим подопечным еду. Она вместе с Зоей изготовила специальные небольшие мешки, которые под пальто вешали на шею, на плечи. В них можно было складывать хлеб, овощи, мясо или рыбу. Ей удавалось несколько раз выменять на медикаменты немецкое консервированное мясо.

– Саша, – уставшая Аня на третий день спустилась в подвал, где на нее с тревогой уставились русские. – Петр Васильевич хочет с тобой встретиться. Он говорит, что нужно провести разведку.

Через два часа Канунников со всеми предосторожностями шел по улице в сторону аптеки на улице Вжосы следом за Агнешкой. Он не приближался к ней, чтобы со стороны никто не понял, что они вместе или знакомы. Анна наблюдала за улицей, и Сашке, если бы он увидел поданный ею знак опасности, пришлось бы скрываться. Но все было спокойно. Со двора через второй выход из подвала, где размещался склад, он проник в дом и наконец-то увиделся с друзьями.

Петр Васильевич обнял лейтенанта, Елизавета прижала его к себе как сына, даже сильное рукопожатие Игоря заставило Сашку улыбнуться. Тихо, чтобы не выдать себя, лейтенант рассказал об увиденном в городе, когда шел за Агнешкой, передал привет от Зои, Сороки и инженеров.

– А что придумал Баум? – с тревогой спросил Канунников. – Зачем вы его отпустили?

– Ну, браток, он в этом городе ориентируется лучше нас с тобой, – усмехнулся капитан. – А нам с тобой не помешает информация о том, что там немцы поделывают. Закончили они прочесывание местности или придумали еще что-то. Может, город будут прочесывать. А это для нас неприятность. А если они эти батальоны снова погрузили в вагоны и отправили на фронт, тогда нам легче.

– Да, – грустно сказал лейтенант. – Нам бы еще Никодимова похоронить по-человечески. А еще, Петр Васильевич, может, нам на связь выйти, попробовать снова со своими связаться? Как вы думаете, наше сообщение важно для командования?

– Думаю, что важно, Саша, – согласился капитан. – Только здесь, в подвале, не получается с помощью рации установить связь. Нужно выйти на открытую местность, может быть проволочную антенну сделать. В прошлый раз мы легко установили связь, но это в сосновом лесу. А здесь я пробовал. Бесполезно!

Канунников посмотрел на рацию в кожаном ранце с крышкой и лямками для ношения за спиной. Это не фонарик, ее в кармане не спрячешь. Да и опасно выходить в эфир. А если немцы специально следят за эфиром, если их быстро запеленгуют? Надо что-то придумать, но для этого в любом случае нужно выбираться вместе с рацией из подвала.

– Какую-нибудь тачку приспособить, – начал вслух размышлять Романчук. – Накрыть брезентом, насыпать сверху песку. Вроде рабочий идет, ремонтировать что-то.

– А если немцы? – сказал лейтенант. – С тачкой не убежишь, бросать рацию жалко. Да и проверить легко любому солдату. Ткнул штыком в песок – и сразу все ясно! Можно Агнешку попросить рядом идти. Вроде ее должны знать в городке, немцы ее не тронут.

– А если попадется патруль, который про нее не знает? Из-за нас и она погибнет. Нет, Сашок, нам Агнешку беречь надо как зеницу ока. Без нее мы пропадем. Она наша надежда и гарантия, что не умрем от голода и холода в лесу. Нам бы лучше подумать, как ей помочь. Десять ртов кормить она всю зиму не сможет. Дело такое, лейтенант, рацию нужно вынести из дома и спрятать за пределами города. С ней таскаться нельзя. Посоветоваться надо и с самой Агнешкой, и с Баумом, когда вернется.

Старый провизор вернулся засветло. Грустные глаза старого еврея плохо вязались с его довольным потиранием рук. Романчук и Канунников поспешно усадили провизора на лавку у стены и принялись расспрашивать.

– Трудно было, но я их уговорил, – заявил Баум. – Вы ведь не знаете, что для еврея значит процедура ухода в мир иной и как важно соблюдать все правила. Да что я вам говорю, вы все равно не поймете!

– Якоб Аронович, о чем вы говорите? – нетерпеливо перебил еврея капитан.

– Разве не понятно? – Провизор широко раскрыл глаза в обрамлении большого количества морщин. – Хотя, конечно, вам и не должно быть понятно, вы же коммунист, атеист и даже нисколько не еврей. Так вот, я договорился, и еврейская община может нам помочь и похоронить Валентина на еврейском кладбище как еврея под чужим именем. Согласитесь, ведь предстанем перед Богом мы все равно без документов с фотографией, и судить нас будут по поступкам. А борьба со злом, которым и является немецкий нацизм, и есть добро, угодное Всевышнему. Так понятно я сказал?

– Якоб Аронович, вы совершили чудо! – восхитился Сашка. – Мы очень благодарны и вам, и вашим друзьям за это. Я уверен, что придет время – и мы вернемся в братскую свободную Польшу, положим цветы на могилу и на памятнике повесим новую табличку с настоящим именем и фамилией.

– Чтобы Польша стала свободной и чтобы положить цветы на могилу, нужно ведь использовать для начала вашу рацию, которую вы нашли возле поезда? – Баум снисходительно посмотрел на русских офицеров. – Это ведь так? И мы с вами, пан капитан, не одну ночь обсуждали, как с рацией выбраться из дома и не попасться немецкому патрулю. Так старый еврей придумал и это!

– Ну? – чуть ли не хором потребовали подробностей задумки провизора Романчук и Канунников.

– Тут недалеко на пути к кладбищу немецкий патруль два дня назад пристрелил двух бродячих собак. Честно говоря, они уже начали немного пахнуть, и кое-кто из моих знакомых решил оттащить трупы и закопать, но я убедил их не трогать и сказал, что сам сделаю это.

– Трупы собак? Не понял? – уставился на старика капитан.

– Это же очень просто, – снова снисходительно посмотрел на собеседников старый провизор. – Мы кладем в рабочую тачку вашу рацию, накрываем брезентом, а сверху кладем трупы собак и тоже накрываем каким-нибудь рваным мешком. Запах немного есть, трупы не видно. Вас останавливает патруль, а вы им говорите: «Пан офицер, я везу закопать это, потому что антисанитария». Немцы откидывают мешок, видят безобразных собак, ощущают трупную вонь и гонят вас пинками, чтобы вы быстрее убрались. Что вам и нужно. Вы согласны получить пару пинков и свободно с рацией выйти из города? Ну, не вы конкретно. Вы не слишком похожи на поляка или еврея.

Пришлось довериться Якобу Ароновичу, и на следующий день назначили операцию. Для этого Баум договорился с местным дворником – надежным человеком, искренне ненавидящим фашистов. Чтобы уменьшить риск попасться двоим фашистам, Романчук и Сашка должны будут выйти из города разными путями и встретиться только там, где поляк передаст им рацию и малую пехотную лопатку, чтобы можно было рацию прятать в лесу. Лейтенант вернулся в дом Агнешки, где его с нетерпением ждали товарищи. Канунников подробно рассказал о плане, хотя опасался, что капитан Сорока снова со своим нездоровым скепсисом станет зудеть, что это неоправданный риск, что они ставят под угрозу жизнь всех остальных. Но Олег Гаврилович промолчал, хотя видно было по лицу особиста, что он не одобряет этот план. А ведь он надеется, что они будут слушать эфир, свяжутся опять с командованием и услышат такое, что заставит принять план возвращения к своим, план пробираться на восток на соединение с Красной армией, а не торчать до бесконечности в Польше да еще рядом с немецким концентрационным лагерем.

Когда все улеглись спать по своим лавкам, к Канунникову подошла Зоя и присела рядом.

– Ты чего? – спросил встревоженный Сашка.

– Ничего, так просто, – девушка неопределенно пожала плечами. – Спросить хотела…

– Спрашивай, – ответил Канунников, почувствовав, что вопрос будет неудобным. Что-то с Зоей происходило странное.

– Саша, скажи, а у тебя с этой Агнешкой что-то есть?

– В каком это смысле что-то есть? – постарался ответить удивленным тоном Канунников, хотя прекрасно понял, о чем говорит девушка.

– В таком! – язвительно ответила Зоя. – Ты женишься на ней?

– Слушай, ты там чего-то себе вообразила, и вообще это не твое дело, – возмутился Сашка и тут же понял, что его понесло не в ту сторону и таким тоном говорить не стоит. – Зоя, ты забываешь, что я командир Красной армии. И на мою страну напал враг, идет война. Мой долг сейчас защищать страну, свой народ. Сейчас вообще не время для всяких там глупостей, для любви и прочего. Вот спасем Светлану, и будем возвращаться на Родину. И я снова приму командование подразделением и буду воевать в составе армии. Вот так!

– Ага, – тихо засмеялась Зоя. – Для тебя любовь, значит, это всякие там глупости и прочее? Хорош мужчина!

– Ну ты чего переиначиваешь? – начал сердиться Канунников. – Я вообще не это имел в виду и не то хотел сказать…

– Да ладно, перестань, Саша, – примирительно сказала девушка. – Это я так… потому что мне грустно и страшно.

– Страшно? – бодро переспросил лейтенант. – Ты же спортсменка, ты же бесстрашный человек, ты привыкла идти к победе, привыкла побеждать! Если тебя посылали на международные соревнования, значит, ты хорошая спортсменка, сильная. Слушай, а что такое пятиборье? Чем конкретно ты занимаешься?

– Пятиборье? – голос девушки прозвучал задумчиво. Она явно думала сейчас о чем-то другом, но стала рассказывать: – Раньше, еще в Древней Греции, когда люди только придумали Олимпийские игры, этот вид назывался пентатлон. Метали диски, копья. Кажется, еще бег и борьба входили в эти соревнования. А сейчас это очень сложный вид спорта.

– Много видов в него входят? – поддержал разговор Сашка.

– Ну, тут даже дело не в количестве, а в сложности. Стрельба из пистолета, верховая езда с препятствиями и фехтование – это красиво и полезно. Между прочим, я у нас в команде лучше всех стреляла.

– Ну что же тут сложного? – улыбнулся в темноте Канунников, представив себя на месте пятиборца. На лошади ездить он умел, как командир просто обязан хорошо стрелять, ну а фехтование он за вид спорта не считал. Не то время. Другое дело – штыковой бой, это важно для солдата во все времена.

– Сложно другое, – рассмеялась Зоя. – У нас дистанции нестандартные. И не стайерские, и не спринтерские, а между ними. Нагрузки знаешь какие на тренировках, ого! Я, когда вернемся, попрошусь в снайперы. Воевать буду!

– Снайперы, – усмехнулся Сашка. – Стрелять из пистолета – это не то что из «мосинки». Да и потаскаться, поползать тебе с ней придется, а «трехлинейка» весит четыре с половиной килограмма.

– А вот и меньше, – засмеялась Зоя. – Четыре с половиной – это с патронами, а винтовка Токарева весит меньше четырех. Вот так-то!

Даже в темноте Сашка увидел, как девушка, задорно тряхнув головой, показала ему язык и ушла спать на свою лавку. «Эх ты, – подумал молодой лейтенант, – вояка. Знала бы ты, что такое солдатская служба, что значит и в холод, и в грязь, и без еды, и без воды. А надо еще и сражаться. А снайперы, так они, вон, как рассказывали те, кто воевал на финской, сутками в снегу лежали, выслеживали цель. Ты хоть спортсменка, а после тренировки или соревнований домой, к маме. А в армии все иначе, тем более на войне».

И все же Сашка поймал себя на мысли, что он думает о Зое Луневой с теплотой. Чудом она попала в отряд, помог ей сбежать с фашистского поезда Франтишек. Хорошая девчонка, сильная, храбрая. Ну, еще и симпатичная, конечно. На этой мысли Канунников улыбнулся и закрыл глаза. Завтра тяжелый день.

Наутро старый дворник Тадеуш Врона появился на окраине городка, толкая перед собой старую тачку, прикрытую сверху рваной рогожей. На рогоже лежала лопата. Старик катил тачку не спеша. Прохожие отходили в сторону. Канунников шел по противоположной стороне улицы и часто оглядывался и с тревогой смотрел вперед – не покажутся ли немцы. И они все же появились. Офицер и двое солдат шли по проезжей части так, поглядывая по сторонам, будто они были хозяевами города. Хотя сейчас так и было на самом деле. Они могли остановить любого человека, потребовать от него предъявить документы. Могли тут же обыскать любого, вывалив прямо на землю, например, содержимое женской сумки. Видел Сашка и то, как немцы просто избивали какого-то несчастного поляка просто для удовольствия. И тот был рад, что его просто избили, а не застрелили.

Немецкий офицер сделал знак солдату, и тот, подбежав к старику, стволом винтовки откинул рогожку на тачке. Тут же зажав нос, немец отскочил назад, а офицер, стоявший поодаль, сразу замахал рукой, мол, пусть убирается! Врона, не особенно торопясь, поднял рогожку, прикрыл собачьи трупы и снова двинулся по улице в сторону леса. Немцы ушли, отплевываясь и смеясь какой-то шутке. «А ведь хитер Якоб Аронович, – подумал Сашка, выходя из подворотни, когда немцы ушли. – Хорошо придумал».

Старый дворник свалил собачьи останки у крайних деревьев и, оставив тачку, принялся копать яму. Он даже не повернул головы, когда русский лейтенант выбежал из леса, схватил ранец с рацией, маленькую лопатку и снова скрылся в лесу. Романчук, ждавший своего товарища в условленном месте уже около часа, облегченно вздохнул, помогая Канунникову снять с плеч лямки ранца и осторожно поставить рацию на землю.

– Ну что, Сашок, сделали мы дело! – улыбался капитан, явно волнуясь. Все-таки они сейчас могут услышать голос Родины, а это дорогого стоит.

Еще раз оглядевшись по сторонам и убедившись, что вокруг в осеннем лесу ни души, Романчук соединил раскладную антенну и включил рацию. Опасения не оправдались: заряда в батарее хватало, и оба партизана, прижав к уху один наушник, пытались уловить среди потрескивания эфира русскую речь. Покручивая верньер, капитан нашел частоту, на которой в прошлый раз они сумели установить связь с какой-то воинской частью. И тут случилось чудо: оба услышали монотонный усталый женский голос, который твердил одну и ту же фразу:

– Польша, Освенцим, советские пограничники, которые выходили на связь на этой частоте, мы слушаем вас, ждем связи. Говорите, говорите…

– Это мы! – сжав в руке микрофон, с жаром сказал Романчук. – Мы здесь, мы на связи! Мы пограничники, в польском Освенциме.

– Ребята, товарищи! – обрадовался женский голос. – Наконец-то! Слушайте меня, слушайте инструкцию! Чтобы вас не запеленговали, чтобы наши переговоры не расшифровали, слушайте инструкцию. Я буду спрашивать, а вы отвечайте коротко да или нет. Спрашиваю: «Вы находитесь в опасности?»

– Нет, – переглянувшись с Канунниковым, ответил капитан.

Времени на размышления не было, надо экономить заряд батареи. И если судить строго, то в настоящий момент критической ситуации не было, группа находилась в относительной безопасности. И не стоит объяснять, описывать. Правда такова, что отвечать надо именно словом «нет».

– Возможность заряжать батарею или поменять ее у вас есть?

– Нет!

– Командование просило передать вам, что заинтересовано, чтобы вы оставались на месте. И вам будет оказана помощь. Вы сможете выполнить приказ командования?

– Да! – твердо ответил Романчук и посмотрел на лейтенанта.

Сашка, соглашаясь, кивнул. Да и как он мог не согласиться, ведь это был приказ, а он командир Красной армии, как и капитан Романчук. И Родине они нужны здесь, а не на фронте. Значит, надо выполнять приказ. Тем более о них теперь знают и им окажут помощь. Тогда впереди борьба, тогда они снова в строю. Со всеми товарищами, вместе с армией, со всем народом!

– Вы сможете завтра слушать нас в это же время? Если нет, то каждый день в это же время.

– Да, сможем! Девушка, один вопрос! – торопливо проговорил Романчук, опасаясь, что не успеет узнать. – Как Москва?

– Стоит, товарищи! – ответил женский голос. – Не переживайте, мы Москву не отдадим! Конец связи.

– Стоит, понимаешь, стоит!

Глаза капитана горели огнем, он схватил Сашку за плечи и встряхнул несколько раз, восторженно повторяя: «Стоит! Стоит Москва!» Канунников улыбался и только кивал в ответ. Эти слова, услышанные только что в эфире, волновали, поднимали в душе бурю чувств. «И не отдадим!» Да за такие слова что угодно можно сделать. Вот прямо сейчас взять автомат и броситься на фашистов в городе, сражаться, убивать их. И погибнуть в бою, ощущая в душе счастье.

– Ну что, слышал теперь? – продолжая улыбаться, капитан наконец отпустил своего молодого товарища и уселся, прижавшись спиной к стволу высокой сосны. – Нам будет оказана помощь, командование заинтересовано, чтобы мы оставались на месте и собирали сведения. Если будет помощь, значит, будет и постоянная связь, будут одежда, питание, оружие, боеприпасы. Может быть, нас даже свяжут с другими подобными группами здесь, в Польше, с польским подпольем. Может быть, здесь есть еще наши товарищи, красноармейцы и командиры, которые по разным причинам оказались в тылу у немцев. Понимаешь, Сашок, мы же Светланку нашу сможем освободить, а может, собраться с силами и вообще напасть на концлагерь.

В тот же день удалось откопать тело Никодимова и перевезти в город. Согласился на это молодой поляк по имени Янош. Он владел грузовиком и нанимался привозить в концлагерь уголь со станции. Парень был жадный и хитрый. Умел втереться в доверие, умел поддерживать хорошие отношения со всеми, даже с гитлеровцами. То он доставал где-то хорошие сигареты, настоящий коньяк или шампанское. Всегда в его машине под сиденьем имелось что-то, что может помочь выкрутиться из любого сложного положения, поддерживать хорошие отношения с людьми, от которых приходилось зависеть.

И сегодня в городе, когда Янош ехал по улице, а под углем в кузове его машины лежало тело умершего русского инженера, его остановил немецкий патруль. Хмурый служака обер-лейтенант внимательно проверил документы поляка, потом приказал открыть задний борт машины. Если сейчас немцы заставят шофера взять лопату и разрыть кучу угля, то неизбежно покажутся ноги человека. Ведь умершего положили и засыпали углем у самого края кузова, чтобы его можно было легко и быстро достать. Положение спас немецкий майор из комендатуры города, проезжавший в этот момент мимо на машине.

– Эй, Янош! – крикнул майор и расхохотался. – Что ты опять натворил, мерзавец? Спрятал под кучей угля ящик дорогого краденого коньяка?

– О, герр майор! – поляк изобразил счастливую улыбку на лице. – Вы же знаете, что все мои поступки добрые, я люблю помогать людям. Помните, вы просили меня достать красивую блузку для вашей жены?

Майор нахмурился, пожалев, что остановился. Теперь этот обер-лейтенант и солдаты услышали слова поляка. Хотя плевать ему на их мнение. Ведь у майора достаточно рычагов для того, чтобы заткнуть рот любому недовольному или сплетнику. Можно ведь быстро поменять место службы в тихой Польше на восточный фронт где-нибудь под Смоленском.