Читать книгу: «Дело домика №12», страница 3

Следы на влажном песке

Ночь опустилась на Янтарск не как бархатный занавес, а как мокрое, тяжелое сукно. Она пропитала город туманом, растворила в своей серой влаге острые шпили кирх и тяжеловесные контуры фортов, заглушила звуки, оставив лишь мерное, утробное дыхание моря и редкую, тоскливую перекличку портовых гудков. Холод был не столько в воздухе, сколько в самом камне старых домов. Он просачивался сквозь подошвы ботинок, поднимался по ногам, забирался под воротник плаща, и Волошин чувствовал его как постоянное, низкое гудение в костях. Это был холод ожидания.

Он стоял в самой глубокой тени арки, ведущей в один из внутренних дворов-колодцев, которыми был изрезан старый город. Отсюда, из этого провала в чернильной темноте, ему был идеально виден единственный освещенный прямоугольник на противоположной стороне переулка – запыленное окно антикварной лавки Эльзы Карловны Вейде. Свет за ним, пробиваясь сквозь плотные шторы, был тусклым, желтоватым, словно внутри горела не электрическая лампа, а старая керосинка. Он не давал тепла, лишь очерчивал контуры тайны.

Прошло три часа с тех пор, как он занял этот пост. Три часа неподвижности, превратившей его в часть архитектуры, в еще одну каменную горгулью, безмолвно наблюдающую за течением времени. Его мозг, однако, работал с предельной, отточенной ясностью. Он прокручивал в голове утренний поединок с хозяйкой лавки, анализируя каждое ее слово, каждый жест, каждую микроскопическую трещинку на ее ледяной маске. Его вопрос о «Голубой Гимназистке», брошенный на ее родном языке, был не просто уколом. Это была капля реактива, пущенная в прозрачный, на первый взгляд, раствор. И теперь он ждал, когда выпадет осадок. Он был уверен: фрау Вейде не оставит его ход без ответа. Она слишком умна, чтобы паниковать, но и слишком осторожна, чтобы бездействовать. Она должна была передать сигнал. Предупредить.

Ветер, гулявший по узкому ущелью переулка, приносил с собой запахи. Острый, йодистый дух моря смешивался с горьковатым ароматом влажного угля и едва уловимым, призрачным запахом корицы из давно закрытой булочной. С проржавевшего водостока над головой срывались тяжелые, редкие капли. Кап. Кап. Кап. Они отбивали ритм его ожидания, ввинчиваясь в мозг, как пытка. Волошин не курил. Огонек папиросы в этой темноте был бы равносилен выстрелу из ракетницы. Он просто стоял, дышал, слушал и ждал, превратившись в одно сплошное, натянутое до предела чувство.

И вот, когда стрелки его часов подбирались к полуночи, за занавешенным окном что-то изменилось. Тень, до этого неподвижная, метнулась раз, другой. Затем свет погас. На несколько долгих, звенящих минут лавка погрузилась в тот же мрак, что и весь переулок. Волошин не шелохнулся. Это была лишь прелюдия. Он знал, что сейчас произойдет главное.

Тяжелая дубовая дверь отворилась без единого скрипа – признак того, что за петлями здесь ухаживали так же тщательно, как и за мейсенским фарфором. Звон колокольчика был приглушен, словно его заранее обмотали тряпкой. На пороге появилась фигура. Это была не Эльза Карловна. Мужчина. Невысокий, в надвинутой на самые глаза кепке и темном, мешковатом пальто, делавшем его бесформенным, лишенным примет. Он не оглядывался. Он просто вышел, плотно прикрыл за собой дверь и, сунув руки в карманы, двинулся в противоположную от Волошина сторону, к порту. Его походка была быстрой, но неторопливой, походка человека, который много ходит по этим улицам и знает каждый их изгиб, каждую выбоину на брусчатке.

Волошин выждал десять ударов сердца. Десять глухих стуков в груди, отсчитывающих безопасную дистанцию. Затем он выскользнул из своей арки, тенью отделившись от тени, и последовал за ним.

Город превратился в лабиринт. Узкие, извилистые улочки старого Янтарска, днем казавшиеся уютными и живописными, ночью обретали иное лицо. Они становились коридорами в прошлое, где за каждым поворотом могла притаиться опасность. Свет от редких фонарей, окутанных ореолами тумана, не разгонял мрак, а лишь делал его гуще, создавая причудливую игру света и теней, в которой человеческая фигура могла то исчезнуть, то появиться вновь в самом неожиданном месте. Волошин двигался бесшумно, держась у стен домов, используя любую нишу, любой темный провал подъезда как укрытие. Он не видел спину идущего впереди, он чувствовал его ритм, предугадывал его повороты.

Они спускались все ниже, к морю. Воздух становился плотнее, солонее. К запаху угля примешивался тяжелый дух мазута, гниющей рыбы и водорослей. Архитектура менялась. Готические фронтоны и фахверковые стены уступали место приземистым пакгаузам из красного кирпича, покрытого белесыми разводами соли, и длинным, темным заборам, за которыми угадывались силуэты портовых кранов, похожих на скелеты доисторических чудовищ, застывших в ожидании рассвета.

Фигура в кепке свернула за угол очередного склада и пропала. Волошин ускорил шаг, его сердце забилось чуть быстрее. Он осторожно заглянул за угол. Перед ним была небольшая, мощеная площадь, зажатая между стенами пакгаузов. В ее центре, словно вросший в землю гриб, стоял одноэтажный трактир. Из его мутных, засиженных мухами окон лился тусклый, пьяный свет, а над дверью раскачивалась на ветру вывеска с полустертым изображением якоря и надписью «Причал». Оттуда доносился гул голосов, прерываемый взрывами грубого хохота и дребезжанием расстроенного аккордеона. Это было то самое дно, куда стекались все темные воды портового города. И человек в кепке, не раздумывая, нырнул в эту мутную заводь, толкнув скрипучую дверь.

Волошин постоял в тени еще минуту, давая ему время раствориться в толпе. Входить следом было бы ошибкой. В подобных местах любой новый человек, тем более в его безупречном плаще и шляпе, был заметен, как белая ворона в стае галок. Он обошел трактир сбоку, нашел высокое, грязное окно, через которое можно было заглянуть внутрь. Он стер рукавом плаща слой многолетней копоти и прильнул к холодному, шершавому стеклу.

То, что он увидел, было похоже на полотно фламандского мастера, переписанное пьяным матросом. Помещение было низким, прокуренным до синевы. Густой табачный дым висел под потолком слоями, и лучи от нескольких тусклых лампочек под жестяными абажурами едва пробивались сквозь него, выхватывая из полумрака отдельные лица и сцены. За грубо сколоченными столами сидели люди, чьи лица были похожи на старые морские карты – изрезанные морщинами, как линиями долгот и широт, обожженные ветром и солью, отмеченные шрамами и следами былых попоек. Моряки, докеры, рыбаки, мелкие контрабандисты – вся соль и вся грязь этого портового города. Они пили мутную водку из граненых стаканов, резались в карты, громко спорили, смеялись, били кулаками по столу. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахами дешевого табака, перегара, жареной рыбы и мокрой одежды. В углу седой старик с лицом высохшего грецкого ореха терзал старый аккордеон, извлекая из него жалобную, надрывную мелодию, которая тонула в общем гвалте.

Волошин быстро нашел глазами своего «почтальона». Тот сидел за стойкой бара, спиной к залу. Он заказал кружку пива и сидел, не оборачиваясь, глядя на свое отражение в мутном зеркале за спиной трактирщика. Он ждал. Волошин тоже ждал, его взгляд методично сканировал зал, впитывая детали, запоминая лица. Это было не просто сборище пьяниц. Это была биржа. Место, где заключались сделки, передавалась информация, нанимались люди для грязной работы. И «почтальон» был здесь не для того, чтобы выпить пива.

Прошло минут десять. Дверь снова скрипнула, впуская в помещение клуб холодного, влажного воздуха. В трактир вошел еще один человек. Он тоже был одет неприметно, в темный рабочий бушлат. Он неторопливо подошел к стойке, встал рядом с «почтальоном», заказал водки. Они не смотрели друг на друга. Не разговаривали. Затем второй достал из кармана пачку папирос, вытряхнул одну, положил пачку на стойку. «Почтальон» взял пачку, вынул себе папиросу, вернул пачку на место. Все. Контакт состоялся. Волошин был уверен, что в пачке было нечто большее, чем просто «Беломор». Второй человек залпом выпил свою водку, кивнул трактирщику и вышел. «Почтальон» допил свое пиво и через пару минут последовал за ним. Все было сделано чисто, быстро, профессионально. Это была отлаженная система.

Волошин выпрямился. Он получил то, что хотел. Эльза Вейде передала сообщение. Он не знал, что было в том сообщении – предупреждение, приказ или просьба, – но теперь он знал, что у нее есть канал связи с этим миром. Миром теней, живущим по своим законам. Он уже собирался отойти от окна, когда его взгляд зацепился за фигуру, сидевшую в самом дальнем и темном углу зала.

Этот человек был не похож на остальных. Он не пил жадно, не кричал, не смеялся. Он сидел один за маленьким столиком, прямой, как стержень, и медленно, маленькими глотками пил водку из стопки, которую держал в руке с какой-то неестественной, скульптурной неподвижностью. На нем был темный, хорошо сшитый, хоть и потертый костюм, белая рубашка без галстука. Но дело было не в одежде. Дело было в его лице и в его ауре.

Лицо было худым, с острыми, почти вырубленными из камня скулами и глубоко посаженными глазами, которые из-за нависавших бровей казались двумя темными провалами. Коротко стриженные волосы тронуты сединой на висках. Но главное – в нем была абсолютная, хищная неподвижность. Он не был частью этого хаоса. Он был над ним. Он наблюдал за залом так же, как Волошин наблюдал за ним из-за окна, – отстраненно, аналитически, с холодным профессиональным интересом. Он был чужим здесь, еще более чужим, чем сам Волошин. И в то же время он был здесь своим, как волк в овчарне.

И тут ледяная игла пронзила память Волошина. Это лицо. Он видел его раньше. Не вживую. На фотографии. Мутной, зернистой, с заломами по краям. Где? Он лихорадочно перебирал в уме тысячи лиц, которые прошли перед его глазами за годы службы. Ориентировки, личные дела, фотографии с мест преступлений, агентурные снимки. Память, его главный инструмент, его проклятие и его дар, заработала с бешеной скоростью, просеивая гигабайты информации. Это было не лицо преступника-рецидивиста. Не вора, не бандита. В нем было что-то другое. Дисциплина. Выправка. Опасность иного порядка.

Вспышка. Ориентировка. Давно. Лет десять назад. Москва. Дело о ликвидации банды, занимавшейся контрабандой произведений искусства. Громкое дело, которое он вел еще молодым «важняком». В банде были бывшие сотрудники каких-то спецслужб, расформированных после войны. И среди фотографий членов банды, убитых при задержании, был один, чья личность так и не была установлена. «Неизвестный, кличка ‘Часовщик’». За точность, с которой он исполнял свою работу. Лицо на той, старой фотографии было моложе, без седины, но это были те же самые глаза. Те же скулы. Тот же холодный, оценивающий взгляд хищника. Дело тогда закрыли, «Часовщика» посчитали погибшим вместе со всеми. Но тела его так и не опознали с полной уверенностью.

Волошин почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с ночной сыростью. Если это он, то что он делает здесь, в Янтарске, в этом портовом кабаке? И на кого он работает? На фрау Вейде? Или на того, кто стоит за ней? Охотник, о котором он думал, обрел лицо. И это было лицо призрака из его собственного прошлого.

Он должен был действовать. Немедленно. Нужно было подойти, спровоцировать, заставить заговорить, найти предлог для задержания, для проверки документов. Он отошел от окна, быстро обогнул здание и толкнул тяжелую, скрипучую дверь трактира.

Волна тепла, гвалта и запахов ударила ему в лицо, на мгновение ослепив и оглушив после тишины и холода улицы. Он замер на пороге, давая глазам привыкнуть. Шум в трактире на секунду стих. Десятки пар глаз, подозрительных, пьяных, усталых, уставились на него. Его дорогой плащ, шляпа, вся его фигура кричали о том, что он здесь чужой. Опасный чужой.

Волошин проигнорировал их. Его взгляд был прикован к дальнему углу. К столику, за которым сидел «Часовщик».

Столик был пуст.

На потертой, залитой пивом поверхности не было ни стопки, ни тарелки. Стул был аккуратно задвинут. Словно там никто и не сидел. Это было невозможно. Прошло не больше тридцати секунд с того момента, как он отошел от окна. В трактире был только один выход, и он стоял в нем. Никто не проходил мимо него.

Он медленно прошел к стойке, чувствуя на себе взгляды всего зала. Трактирщик, здоровенный детина с лицом, похожим на непропеченный каравай, и грязным полотенцем через плечо, смерил его недружелюбным взглядом.

– Что желаете, гражданин начальник? – спросил он с плохо скрытой издевкой.

Волошин положил на липкую стойку несколько мятых рублей.

– Человек, который только что сидел вон там, в углу. Куда он делся?

Трактирщик удивленно поднял свои светлые, поросячьи бровки.

– В каком углу? Там уж с час никто не сидит. Пусто.

– Не лгите мне, – голос Волошина стал тихим и твердым, как сталь. – Худой, седой на висках, в темном костюме. Пил водку.

Трактирщик пожал массивными плечами, демонстративно протирая стакан.

– Не было такого. Померещилось вам, начальник, с устатку. Может, водочки? Нервы успокоить.

Ложь была наглой, откровенной. Весь трактир играл в эту игру. Они все были заодно. Они прикрывали своих. Или боялись.

Волошин понял, что дальнейшие расспросы бессмысленны. Он бросил на трактирщика последний, тяжелый взгляд, обещающий новую встречу, повернулся и вышел из «Причала», снова окунувшись в холодную, промозглую ночь.

Он стоял на пустой площади, глядя на мутные окна трактира. Его не обманули. Человек был там. И он исчез. Не ушел, а именно испарился, как дым, как призрак. Возможно, был черный ход, о котором он не знал. Возможно, ему помогли. Это было неважно. Важно было другое: он столкнулся с противником, который умел растворяться в воздухе, который был защищен круговой порукой молчания и страха. Человек, которого официально не существовало десять лет.

Он побрел обратно, в сторону центра города. Ветер стих, и туман сгустился до такой степени, что, казалось, его можно было резать ножом. Фонари превратились в расплывчатые желтые пятна, едва пробивавшиеся сквозь эту белесую мглу. Волошин шел, не разбирая дороги, погруженный в свои мысли.

Охота за редкой маркой превращалась в нечто иное. Нити этого дела тянулись не просто в прошлое, в довоенный Кенигсберг. Они тянулись в его собственное прошлое, в темные, закрытые архивы спецслужб, в дела, которые считались давно похороненными. И из этих архивов, как джинн из бутылки, появился человек-призрак. Человек без имени, без биографии, с лицом убийцы.

Он остановился посреди пустынной улицы и поднял голову. Где-то там, высоко, за пеленой тумана, должны были быть звезды. Но их не было видно. Была только непроглядная, глухая темнота. И в этой темноте он был один на один с врагом, у которого было огромное преимущество. Он знал, кто такой Волошин. А для Волошина он был лишь призраком, следом на влажном песке, который тут же смывает набежавшая волна. И следователь впервые за долгое время почувствовал не азарт погони, а холодное, почти металлическое прикосновение настоящего, смертельного страха. Потому что охотиться на призрака невозможно. Можно лишь ждать, когда он придет охотиться на тебя.

Адресат выбыл в прошлое

Рассвет над Янтарском не рождался, а просачивался. Он сочился сквозь ночной туман, как ржавая вода сквозь трещину в старом бетоне, окрашивая белесую мглу в оттенки больной, акварельной серости. Волошин не спал. Он сидел у окна в своем гостиничном номере, глядя на этот медленный, неохотный приход дня. В воздухе застыл привкус вчерашнего провала – привкус дешевого табака из трактира «Причал», холодной сырости портовых стен и фантомного присутствия человека, которого не было. Призрак по кличке «Часовщик».

Кофе в фаянсовой чашке, остывая, покрылся тонкой, радужной пленкой. Волошин сделал глоток и поморщился. Напиток был горьким, как и его мысли. Он снова и снова прокручивал в голове события прошедшей ночи. Исчезновение из запертого, казалось бы, пространства. Круговая порука молчания, плотная и вязкая, как ил на дне залива. Противник был не просто на шаг впереди. Он играл в другую игру, на доске, правил которой Волошин еще не знал. Он действовал вслепую, натыкаясь на невидимые стены, в то время как его самого, он был уверен, рассматривали под лупой, изучая каждый его шаг, каждое решение.

Это осознание принесло не страх, а холодную, звенящую ясность. Он допустил ошибку. С самого начала. Он искал следы того, что убийца взял. Пустой альбом, мифическая «Гимназистка», мотив. Но профессионал такого уровня, призрак из прошлого, пришел бы не только за этим. Он пришел бы, чтобы стереть, уничтожить, вырезать из реальности все, что связывало тихого филателиста Кротова с его тайной жизнью. И в спешке, в уверенности, что главное сокровище у него в руках, он мог что-то пропустить. Что-то, что Кротов спрятал лучше, надежнее, чем свою коллекцию. Что-то, что не имело цены в денежном эквиваленте, а потому не представляло интереса для охотника за артефактами.

Он встал, оставив недопитый кофе на подоконнике. Решение пришло само собой, четкое и непреложное, как теорема. Он должен был вернуться в домик №12. Не как следователь, идущий по горячим следам, а как археолог, раскапывающий давно заброшенное городище. Он должен был забыть про убийство и начать слушать сам дом. Его скрипы, его запахи, его молчание. Потому что мертвые не всегда молчат. Иногда они просто говорят на языке, который живые разучились понимать.

Улица встретила его колкой, влажной прохладой. Ветер с моря принес на своих крыльях запах соли и гниющих водорослей, который смешивался с дымком из печных труб, создавая тот неповторимый, меланхоличный аромат Янтарска, который уже, казалось, впитался в подкладку его плаща. Он шел по вымершим, еще не проснувшимся улицам, и звук его шагов по мокрой брусчатке отдавался гулким, одиноким эхом от стен старых немецких домов.

Домик №12 выглядел еще более заброшенным и печальным, чем в день убийства. Желтая бумажная лента, которой опечатали дверь, намокла от тумана и обвисла, сорванная с одной стороны. Кто-то уже был здесь. Возможно, участковый Лужин, проводивший формальный досмотр, а возможно… Волошин отогнал эту мысль. Он достал из кармана ключ, полученный у дежурного, и провернул его в тяжелом латунном замке. Щелчок прозвучал оглушительно в утренней тишине.

Он шагнул внутрь и замер, вдыхая. Воздух в доме был неподвижным, спертым, как под стеклянным колпаком. Запах воска, старой бумаги и лаванды, который в первый раз показался ему признаком уюта, теперь обрел иное звучание. Это был запах консервации. Кротов не просто жил здесь. Он консервировал свое прошлое, бальзамировал его, пряча от чужих глаз.

Волошин не стал включать свет. Он дал глазам привыкнуть к полумраку, в котором предметы едва проступали из темноты, словно проявленные на старой фотобумаге. Он двигался медленно, почти на ощупь, его пальцы в тонких перчатках скользили по поверхностям: по холодной, гладкой полировке стола, по шершавой ткани обивки кресла, по хрупким, ломким страницам книг. Он не искал. Он чувствовал. Он пытался настроиться на ритм этого дома, на его внутреннюю логику.

Кротов был педантом. Его мир был упорядочен до последнего винтика, до последней книжки на полке. И тайник, если он существовал, должен был быть частью этой системы. Не грубо выломанным кирпичом в стене, не ямой в подвале. Это должно было быть что-то изящное, логичное, не нарушающее общей гармонии. Аномалия в системе идеального порядка.

Он обошел комнату раз, другой. Его взгляд цеплялся за детали, которые он пропустил в первый раз, в суете осмотра места преступления. Легкая потертость на паркете у ножки книжного шкафа, словно его часто отодвигали. Едва заметная царапина на медном маятнике остановившихся часов. Паутинка в углу за портьерой, единственное живое и хаотичное пятно в этом царстве стерильности.

Он вошел в маленький кабинет, где хранилась коллекция. Здесь воздух был еще плотнее, гуще настоян на запахе клейстера и старого картона. Пустые полки, с которых криминалисты изъяли альбомы, смотрели на него темными провалами. Он подошел к столу. Выдвинул ящики. Пусто. Проверил книги на полках, пролистав каждую, встряхнув. Ничего.

Отчаяние еще не приходило, но его предвестник – холодная, липкая тень сомнения – уже коснулся его плеч. Может, он ошибся? Может, никакого тайника не было, и он просто гоняется за призраками, порожденными его собственным воображением? Он остановился посреди комнаты и закрыл глаза, прислушиваясь. Тишина. Только его собственное дыхание и глухой, далекий рокот прибоя, проникавший сквозь толстые стены.

И в этой тишине он услышал звук. Не ушами. Скорее, всем телом. Когда он сделал шаг к окну, под его ногой едва слышно скрипнула половица. Обычный скрип старого дома. Он сделал еще шаг. Другая половица отозвалась таким же жалобным стоном. Он начал медленно ходить по комнате, перенося вес с ноги на ногу, как настройщик, ищущий фальшивую ноту в старом рояле. Скрип. Скрип. Жалобный, протяжный стон. И вдруг… глухой, короткий стук. Не скрип. Не стон. А именно стук. Словно доска ударилась о пустоту, а не легла на балку.

Он замер, прислушиваясь к биению собственного сердца. Нашел.

Он опустился на колени, его пальцы ощупывали стыки между досками. Вот она. Эта половица была чуть темнее остальных, словно ее чаще натирали воском. Он достал из кармана перочинный нож, подцепил тонким лезвием край доски. Она поддалась неохотно, с сухим, протестующим треском. Он отложил нож и, ухватившись пальцами за края, потянул.

Под половицей зияла аккуратная, обитая изнутри темным бархатом ниша. И в этой нише, словно драгоценность в шкатулке, лежала плоская металлическая коробка из-под сигар, потемневшая от времени. На крышке была выгравирована готическая надпись: «Königsberg. Gebrüder Schmidt & Co.». Кенигсберг. Снова этот город-призрак, тенью нависавший над всем делом.

Волошин осторожно извлек коробку. Она была легкой, почти невесомой. Он поддел ногтем защелку. Крышка открылась с тихим щелчком. Внутри, на подушке из пожелтевшей ваты, лежала пачка писем. Тонкие, почти прозрачные листы бумаги, исписанные мелким, убористым почерком. Перевязаны они были не лентой, а суровой солдатской бечевкой. Он развязал узелок. От писем пахнуло не пылью, а чем-то сухим, горьковатым, как запах степных трав, засушенных в старой книге. Запах времени.

Он взял верхний лист. Бумага была хрупкой, ломкой, и он держал ее с предельной осторожностью. В углу стояла дата: «14 июля 1943 года». А дальше шел текст. Но это были не слова. Это были ряды цифр и букв, выстроенные в строгие, лишенные всякого смысла колонки. Шифр.

«В-7. 32-15-8. К-12. 9-21-44. Ястреб доложил. Груз на месте. Ждем сигнала от Лесника. 11-5-19. Ц-1. Конец связи».

Он быстро просмотрел остальные письма. Все они были такими же. Короткие, деловые сводки, перемежающиеся бессмысленными, на первый взгляд, наборами цифр и позывными. «Ястреб», «Лесник», «Музыкант». Это не были личные письма. Это была работа. Работа разведчика или партизана. Тихий филателист Семен Кротов, мальчик из Кенигсберга, в сорок третьем году передавал и принимал шифровки. И хранил их почти четверть века в тайнике под половицей.

Волошин почувствовал, как по его спине пробежала ледяная дрожь. Это было оно. То, что он искал. Настоящее прошлое Кротова. Не то, что было записано в его личном деле, а то, которое он прятал даже от самого себя. «Голубая Гимназистка» была не просто маркой. Письма не были напрямую связаны с ней, но они были из того же мира. Мира тайн, двойной жизни и смертельного риска. И ключ к убийству Кротова лежал не в ее стоимости, а здесь, в этих рядах цифр, в этих пожелтевших клочках бумаги. Убийца не нашел их. Он забрал дорогую обертку, оставив саму суть.

Он аккуратно сложил письма обратно в коробку, положил ее во внутренний карман плаща, где она легла холодным, тяжелым прямоугольником у самого сердца. Он вернул половицу на место, тщательно замаскировав следы. Теперь нужно было действовать быстро. Он не был специалистом по криптографии. Ему нужен был тот, кто мог прочесть этот язык цифр. И он знал, где искать такого человека.

Городской архив располагался не в казенном советском здании, а в уцелевшем крыле старой немецкой ратуши. Это было место, где время не просто хранилось – оно дышало. Волошин поднялся по широкой, стертой до плавных ложбин каменной лестнице и толкнул массивную, окованную железом дверь. Его встретила прохладная, гулкая тишина и ни с чем не сравнимый запах. Запах старой бумаги, кожаных переплетов и сургуча. Это был благородный, чистый аромат, в котором не было ни пыли, ни тлена, лишь мудрость и покой веков.

Он прошел по длинному коридору под высокими, стрельчатыми сводами. Свет лился из узких, похожих на бойницы, окон, и в его столбах, словно мириады крошечных духов, танцевали пылинки. В конце коридора была еще одна дверь, с табличкой: «Заведующая архивом Орлова Лидия Сергеевна». Он постучал.

– Войдите, – донесся из-за двери ясный, мелодичный голос.

Он вошел в большой, светлый зал, от пола до потолка заставленный высокими деревянными стеллажами. На полках ровными рядами стояли пухлые, перетянутые тесьмой папки, толстые фолианты в кожаных переплетах, картонные коробки с инвентарными номерами. Посреди зала, за огромным письменным столом, заваленным старыми картами и документами, сидела молодая женщина.

Это была Лидия Орлова. Ей было лет двадцать восемь, но в ее глазах, больших и серьезных, цвета крепко заваренного чая, была мудрость, не свойственная ее годам. Темные волосы были собраны в простой узел на затылке, несколько непослушных прядей выбились и падали на высокий лоб. Она была одета в строгое, но элегантное платье и теплую кофту. Когда Волошин вошел, она подняла на него взгляд от старой метрической книги, которую изучала под лупой. В ее взгляде не было ни испуга, ни кокетства. Лишь спокойное, профессиональное любопытство.

– Следователь Волошин, – представился он. – Простите, что без предупреждения.

– Лидия Орлова, – она встала, протянув ему руку. Ее рукопожатие было коротким и крепким. – Я наслышана о вас, Аркадий Виссарионович. Весь город гудит. Присаживайтесь. Чем могу помочь следствию? У нас тут, конечно, в основном дела давно минувших дней, но иногда они удивительным образом перекликаются с настоящим.

Ее голос был таким же, как и она сама – спокойным, уверенным, с легкими, теплыми нотками. Она показала на старое кожаное кресло напротив стола. Волошин сел, ощутив под собой мягкую, потрескавшуюся кожу. Он не стал ходить вокруг да около. Он достал из кармана металлическую коробку и положил ее на стол поверх старинной карты Восточной Пруссии.

– Мне нужна ваша помощь, Лидия Сергеевна. Не как архивариуса, а как историка. И, возможно, как человека, который умеет разгадывать загадки.

Она с интересом посмотрела на коробку, потом снова на него.

– Заинтриговали. Что это?

Он открыл крышку. Лидия наклонилась, ее лицо оказалось совсем близко. От ее волос пахло чем-то неуловимо знакомым и приятным – дождем и сухими листьями. Она осторожно, двумя пальцами, взяла верхнее письмо, словно это был хрупкий осенний лист. Ее глаза быстро пробежали по рядам цифр.

– Шифровка, – констатировала она без удивления. – Военных времен, судя по бумаге и чернилам. Шифр замены, довольно простой на первый взгляд, но ключ может быть где угодно. Отрывок из книги, номер партийного билета, дата рождения любимой собаки. Где вы это нашли?

– В доме Семена Кротова. В тайнике.

Ее брови удивленно поползли вверх.

– У нашего тихого филателиста? Поразительно. Я знала его, он иногда заходил ко мне, мы подолгу беседовали о старом Кенигсберге. Он казался человеком, полностью погруженным в прошлое, в свои марки. И представить не могла…

Она снова взяла письмо, но на этот раз ее взгляд был другим. Более внимательным, более личным. Она смотрела не на шифр, а на послание от человека, которого, как ей казалось, она знала.

– Вы сможете это прочесть? – спросил Волошин. Это был главный вопрос.

Лидия положила письмо на стол, взяла лупу и начала внимательно изучать цифры, что-то бормоча себе под нос.

– Цифры от одного до тридцати трех… Скорее всего, порядковый номер буквы в алфавите. Но есть и другие, двузначные, больше тридцати трех. Это могут быть знаки препинания или условные обозначения. А буквы… «В-7», «К-12»… Это, вероятно, не часть шифра, а что-то вроде координатной сетки. Ключ к ключу. Нужен контекст.

Она подняла на него свои ясные, умные глаза. В них горел огонек азарта. Не полицейского, а исследовательского. Ей бросили вызов, и она его приняла.

– Это будет непросто, Аркадий Виссарионович. Это как собирать мозаику, не имея изображения и зная, что половина деталей утеряна. Но я люблю такие задачи. Мне понадобится время. И… доступ к некоторым закрытым фондам. Военным картам этого района, спискам личного состава партизанских отрядов, действовавших здесь.

– У вас будет все, что нужно, – твердо пообещал Волошин. Он почувствовал огромное облегчение. Он нашел не просто специалиста. Он нашел союзника. Человека, который говорил с ним на одном языке.

Она кивнула, снова погружаясь в изучение шифровок, раскладывая их на столе в определенном порядке. Она уже была не здесь, в тишине архива. Она была там, в сорок третьем году, в сыром блиндаже, при свете коптилки, пытаясь понять логику неизвестного ей шифровальщика.

Волошин молча наблюдал за ней. За тем, как сосредоточенно она хмурит брови, как прикусывает кончик карандаша, как ее тонкие, быстрые пальцы летают над пожелтевшими листами. В этой тихой, увлеченной работе было что-то завораживающее. На фоне мрачного, опасного расследования, на фоне призраков из прошлого и ледяного взгляда Эльзы Вейде, эта сцена в залитом светом архиве казалась островком порядка, разума и надежды.

Он просидел так, не двигаясь, около получаса. Лидия исписала несколько листов бумаги, составляя таблицы частотности символов, выписывая повторяющиеся комбинации. Наконец она откинулась на спинку кресла и устало потерла виски.

– Есть кое-что, – сказала она, не глядя на него, ее взгляд был устремлен на исписанные листы. – Повторяющиеся группы. «9-21-44» и «11-5-19». Очень часто. Почти в каждом письме. Это может быть подпись. Или название места. Но я не могу понять принцип. Цифры не складываются ни в одно известное мне кодовое слово. Словно… словно не хватает еще одного элемента. Еще одной переменной.