Игра в бирюльки

Целомудренная по воспитанию и убеждению, Света не искала и не ждала от него шквальных сексуальных набегов, ее привлекали деликатность и пылкость мужа в постели. Его же притягивала неподдельная, устойчивая чистота тела и помыслов супруги, никогда не видевшей и не терпевшей порнухи. Порнухой же для нее было все, что выходило за рамки «установленных приличий», т. е. супружеской верности, неукоснительного исполнения супружеского долга и домашних обязанностей. Ей и в голову не могло прийти, хотя порой смутные подозрения возникали, вызывая приступы неудержимого гнева, что ее муж, Артем Кранцев, как раз склонен к смелым сексуальным грезам и «низким плотским утехам». То есть к «неразборчивым половым связям» с особями исключительно противоположного пола, исключая свальный грех, садомазохистские забавы, скотоложество, педофилию и, разумеется, некрофилию. Подобными познаниями он мог бы только шокировать свою простодушную супругу – «девушку из хорошей семьи», инженю, которой он пытался решительно, но безуспешно овладеть еще до свадьбы. А потом согласился начать с ней роман жизни «в розовом цвете» – честной, добропорядочной, спокойной. И даже решил, что наивность, взаимная неловкость и некоторая ритуальность даже вносят определенную пикантность в их телесные отношения на исходе двадцатого века, после череды сексуальных революций в большинстве развитых стран. Нарушить эти условности было бы святотатством. Это ощущение навсегда закрепилось в сердце Кранцева и цементировало его брачные узы с женой, вопреки то и дело вспыхивавшим сексуальным пульсациям, постоянной нехватке денег и непреходящей неприязни подозрительной тещи к никчемному, с ее точки зрения, зятю – «этому провинциалу».

Еще со студенческих, добрачных времен в сознании Кранцева прочно отпечатался, засел и уже никогда не покидал его образ идеальной девушки-мечты, поразившей однажды его воображение в институтской библиотеке: черные локоны, ямочки на щеках, большие яркие глаза, голова прилежной ученицы, склоненная над книгой. Именно такой являлась ему во снах студентка Светлана, излучавшая чистоту тела, мыслей и души. Несколько раз они перебрасывались общими фразами в столовой или в коридорах института. При этом Кранцев почему-то глупо робел, девушка казалась неподступной, неодолимой, так как совсем не кокетничала, держалась просто, дружелюбно, без показного интереса. В те времена, да и потом еще долго Кранцев вообще был неравнодушен к «чистым» девушкам, смотрел им в лицо, а не на ножки или попочку. Он так и не сумел сказать черноволосой красавице что-то вразумительное и, получив диплом, так и уехал на свою стажировку в тропиках, уже сотрудником МИДа. И уже там, на далеком острове в Индийском океане, по прошествии некольких месяцев видение чистого, улыбчивого лица Светланы не переставало покидать его затуманенные тропической жарой мозги. Оставалось лишь сесть и написать письмо. Что и было сделано одним ранним томительным, душным утром. Письмо ушло с диппочтой на адрес институтского товарища, с просьбой передать послание по назначению. Почтового адреса девушки Кранцев не знал. Самое поразительное, что через некоторое время он получил ответ – ничего особенного, никаких девичьих признаний, восторгов, да и глупо было бы их ждать. Просто теплый тон товарища по институту. Но письмо окрылило, и через три дня после возвращения с острова Кранцев с букетиком ландышей и прежним глупым видом уже ждал Светлану на первое свидание у метро «Динамо».

Потом были Дворец бракосочетания имени Грибоедова и пышная свадьба в престижном ресторане «Прага», устроенная, опять же, влиятельной мамашей невесты. На свадьбе оба, обнимаясь и чокаясь со всеми подряд, изрядно набрались и, добравшись до квартиры родителей к полуночи, в маленькую комнатушку, отведенную новобрачным, рухнули на узкую кровать и заснули богатырским сном, не изведав таинств первой брачной ночи. Утром родители на цыпочках проскакивали на кухню мимо их комнаты – чтобы не потревожить молодых, а Кранцев, придя в себя от тяжелого сна, ничего более умного не придумал, как взять плохо настроенную гитару и спеть популярную тогда авторскую песню «Не женитесь, поэты», чем до слез обидел молодую жену. А вечером собравшиеся на продолжение празднества родственники многозначительно, с пониманием дела, лукаво поглядывали на новобрачных, словно пытались в их глазах угадать яркие впечатления прошедшей ночи. И не очень понимали, почему в ответ молодые отмалчивались и хихикали…

Как ни странно, именно долг и нежность, а не секс, своего рода дружба и сотрудничество скрепляли союз Артема и Светланы крепче, чем виртуальные бурные, бессонные ночи постельных безумств и бесконечных объятий ненасытных и опытных любовников. Эта область деятельности так и осталась за чертой напрасных мечтаний, возможно, для обоих. Долг был наваждением Светы, полностью поглотив ее существо, не оставляя места для «плотских утех и наслаждений». «Соблюдать правила и иметь спокойную совесть» – таковы были лозунги Светиной жизни. Оспаривать эти очевидные ценности было непросто и бесполезно, даже если Артем, одержимый в первую очередь поиском нежности, легкости бытия и удовольствий, хотел бы видеть свою жену менее «чистой», а точнее – чуточку более порочной. Хотя бы с ним наедине. Но непримиримая Светлана, вслед за ее мамашей, регулярно корила своего мужа за «порочность», когда он пытался опрокинуть ее на ковер или на стол в неурочное время, прорваться в ванную во время мытья жены или когда, к примеру, немытой осталась посуда. Для «пустяков» существовала ночь, а если сон валил с ног от трудов на работе и по дому, то для неловких объятий оставались лишь короткие минуты поутру, в спешке, чтобы не опоздать на службу. Аннушка родилась у них только через два года.

Некоторым образом отношения Кранцева с женой повторяли его отношения с Системой: притворяться, делать вид, что согласен, но не предавать, бежать от реальности, фантазировать, мысленно эмигрировать, но не вступать в борьбу. Со временем он даже придумал для себя удобную формулировку: «Зов плоти неодолим и естественен, уклоняться от него глупо и вредно, это физиологическая потребность человека, чтобы оставаться в психологическом равновесии». Следовательно, его редкие внебрачные эскапады могли трактоваться не как «измена чистой любви» к жене, а лишь как «слабость плоти, но не духа», раз при этом не затрагивалось сердце, что изредка, ненадолго, но все же случалось.

Увы, лишь намного позже Кранцеву суждено было обнаружить буйную чувственность своей «странной», полной противоречий спутницы. Дело в том, что в первые годы совместной жизни неопытный Тёма просто не понимал, что нужно жене для полного счастья и почему оно дается так сложно, таким усилием, когда другие сговорчивые подруги сотрясались и повизгивали уже через пару минут прямого воздействия. Но мужу такой медали Света не давала, и оттого ему всегда казалось, что его жена испытывает наслаждение только от стирки пеленок, варки супа, уборки комнаты и других домашних дел, но не с ним. Он не раз замечал долгие, жадные взгляды, бросаемые другими мужчинами на пышные формы жены, и всегда видел, что это приводило ее в волнение. У нее розовели щеки и учащалось дыхание. Нет, не глупую ревность испытывал тогда бедный Артем, зная, что если однажды подруга решит вам изменить, то она может сделать это с кем угодно, в любой момент и в любом месте, не исключая лифта. И вот когда он представлял себе, как делит жену с кем-то еще и она стонет от наслаждения, дыхание учащалось и щеки краснели уже у него самого. Тогда ему еще в голову не могло прийти, что в их совместном путешествии по жизни появится некий Борис.

Последние кадры марсельского фильма – Старый порт, пляж Прадо, пестрый собор Нотр-Дам-де-ла-Гард на высоком холме – ускоренно прокручиваются в голове Кранцева, когда потрепанный пикап генконсульства, послушно сопя в руках Михалыча, несет их по безукоризненно гладкой автомагистрали на север, к Парижу. Сухой свежий ветер с плато Систерон задувает в приоткрытое окно, освежая лицо и мысли. Этот ветерок куда ароматней и культурней, что ли, потому бодрит, а не бередит душу, как родные, но тоскливые запахи умирающей русской деревеньки, с которой Артем прощался всего полтора года тому назад. Непонятно почему в ушах, как бы для успокоения, звучит волшебная мелодия из фильма «Пассажир дождя» и неповторимый голос Марлен Жобер призывает не грустить. Мир вокруг сразу преображается, светлея. Отъезд из Марселя – всего лишь очередной промежуточный этап и скорее похож на бегство от неласкового отчима. Без объятий, без прощальной рюмки на посошок и без сожаления. Не оставляя позади никакой дружбы, нежности и тем более любви. Разве что Рита из-за занавески своего окошка на втором этаже смотрела, как он садился в машину. Сел и поехал, не оглядываясь.

К Парижу подъезжали под вечер, в густом февральском тумане. Постояли в пробке на въезде в столицу, у Орлеанской заставы, потом не спеша добрались до заставы Дофина, чтобы съехать к посольству, или, как его прозвали ехидные парижане, – Бункеру. Импозантное здание в стиле советского конструктивизма, воздвигнутое не без споров в престижном 16-м аррондисмане, на бульваре генерала Ланна, по соседству с Булонским лесом. Новый этап марафона.

* * *

Ока – настоящая, прелестная русская река, хотя и не такая большая и заменитая, как Волга. Для акции «Прощание с Россией» Артем Кранцев и его старый приятель Герман, или просто Гера Седин, выбрали деревушку Бехово, расположенную на Оке, по соседству с родным имением художника Поленова, пратически не известного на Западе, но милого русской душе. Другой их приятель, глубоко пьющий Влад Земский, несмотря на перспективу «мощного выпивона», отказался присоединиться к акции, во-первых, потому, что никуда за границу не уезжал и, соответственно, комплексовал, а во-вторых, потому, что был занят очередной разборкой с очередной, кажется, третьей женой. Главные и единственные участники акции – Артем, отбывавший во Францию, и Гера, получивший пост в ООН, в городе «желтого дьявола» Нью-Йорке, – данное себе обещание сдержали и прибыли на берега Оки не налегке, а с изрядным запасом алкоголя разных сортов и вкусов, от горькой настойки «Ерофеич», банальной «Кубанской» водки с запахом полыни до популярного в те годы венгерского вермута. Международная и даже местная пресса сие мероприятие не освещала, и посему оно осталось неведомым для широких кругов мировой общественности. И слава богу.

В самом начале сентября, теплым осенним деньком, двое нестарых еще мужчин, одетых в туристскую рвань, высадились с резвого пароходика на обетованный беховский берег, проследовали в деревушку и, по наводке московских друзей, нашли полуразваленную избу довольно дряхлой бабы Поли, которая сразу же и с неподдельной радостью сдала им на пару дней свои хоромы, а именно сени с широкими полатями, забросанными старым тряпьем, и уборной, разумеется, во дворе. Еще бы старой Полине не радоваться, если предложенная за два дня плата в два раза превосходила ее собственную пенсию по старости и к тому же «робята», как она их именовала, притащили с собой драгоценную столичную выпивку. Для порядка гости совершили тур по овеянному духом художников поселку, пройдясь лугом до местного сельпо с целью изучения ассортимента горячительных напитков. Ассортимента не было, если не считать рядовую поллитровку районной водки за 2 рэ 87 и раритет в виде затоваренного «Горного дубняка» – дрянной, но сильно пьянящей горькой настойки, уже исчезнувшей в Москве. Продовольственные продукты в съестном отделе попросту отсутствовали, кроме нескольких пачек соли, жутковатого вида печенья и прославленного народом консерва «Частик в томате» – конечно, не аристократического, но вполне сносного закусона для дрянной водки. Маленькая, расторопная и улыбчивая баба Поля с энтузиазмом восприняла появление разных бутылок на своем простом струганом столе, проворно выставила на него свои незатейливые, но дорогие русскому сердцу и желудку яства – квашеную капусту и соленые огурчики. Ей нравилось разделить трапезу с двумя приятными вежливыми молодыми людьми из Москвы, к тому же внесшими свой вклад в виде великолепной копченой московской колбасы, уже позабытой в здешних местах.

Ближе к вечеру, под анестезирующими парами выпитого, горожанам опять захотелось на волю, спуститься к засыпающей Оке и, вдыхая упоительный воздух, толковать, говорить обо всем и ни о чем. Гера был единственным другом, которому Кранцев решился сообщить о своих «новых атрибутах», полученных под расписку от собеседника спортивного вида в некой комнате незадолго до отъезда.

– Не тужи, – саркастически утешал тот товарища, – они всем предлагают, я тоже давал подписку, когда первый раз в Англию выезжал, иначе не выпустят… По сути, никакого реального значения это не имеет – обычный шантаж, как и вся прочая их деятельность… Просто большая сетка гребет любую рыбешку… Наплюй, разотри и забудь, как только пересечешь границу. Там у них практически не будет средств давить на тебя. Работай спокойно, да и все, если сам не дашь слабину. Вычеркни из сознания…

Остаток ночи друзья провели, блуждая по темным закоулкам деревни, продолжая наслаждаться лечебным воздухом с неповторимым запахом влажного русского леса. Уже утром, спросонку, Кранцев вспоминал, что их пригласили в какую-то избу, которая оказалась дачей известного художника-портретиста Шарова, любимца властей. Было много народу, в смысле красивых, но незнакомых женщин, чокался и обнимался с ними, без попыток клеиться, осталось смутное ощущение чего-то незавершенного, но приятного. Нетерпеливое сердце Кранцева выстукивало радостную дробь, когда он вышел в поднимающийся от реки утренний туман по малой нужде и с наслаждением справил ее у забора, не дойдя до зеленой будочки. «Рона, Сена и Гаронна, наверное, не хуже нашей Оки», – впервые подумал он о близкой загранице и вернулся в теплоту дома. Гера, раскинувшись на полатях, продолжал посапывать. Он вообще соня.

…Они познакомились на Всемирном фестивале молодежи в Берлине и сразу же понравились друг другу: оба одинаково ехидно реагировали на благоглупости Системы, не терпели дураков, чванливых начальников и партийных крикунов. А с течением времени стали обмениваться и более острыми замечаниями по поводу всего происходящего на родине счастливых рабочих и крестьян. И поскольку после этих разговоров никого из них на Лубянку не вызывали, окончательно поняли, что могут доверять друг другу полностью. Редкая вещь в совке. Кандидат наук Седин входил в группу советников международного отдела ЦК КПСС и участвовал в разработке документов и выступлений руководства по ключевым идеологическим вопросам. Свой блестящий ум он ничтоже сумняшеся поставил на службу замшелой политической системе в обмен на известные привилегии – спецснабжение и поездки за рубеж. Становиться диссидентом и атаковать мощнейшее государство казалось ему глупой и безнадежной затеей. Основной целью своей сознательной жизни Гера поставил легальный отъезд, по возможности навсегда. И гори оно все огнем. Мастер двусмысленности, он потрясающе пародировал бессмысленные речи партийных боссов, отчасти написанные им самим, и они с Кранцевым давились от смеха, наслаждаясь некоторыми пассажами из речей, скрытый стеб или абсурдность которых ускользали от бдительных контролеров из «откуда надо». Перешептывание и дурной смех друзей за закрытыми дверями кухни иногда вызывали ревнивое переглядывание супруг, остававшихся в гостиной за бокалами любимого мартини. К счастью, маленькие саркастические шедевры Седина оставались неведомы широким народным массам, впрочем, привыкшим к абсурдности советского бытия.

Понадобилось некоторое время, чтобы оба поняли, что ни один из них не сексот и не стукач. Что было дорогим подарком во времена диссидентов и рефьюзников, когда советский политический сыск зорко следил за инакомыслием. В этих условиях Гера Седин, как и его любимый литературный герой – солдат Швейк, выступал «за умеренный прогресс в рамках законности», что означало – не высовывайся или не навреди себе сам. Статус-кво в стране Советов его вполне устраивал как трамплин для будущего легального выезда в страну с мягким климатом и твердой валютой. Поэтому, в отличие от невыездного Земского, напрасно было ждать от Седина публичных бравад с антисоветским душком или неуместных шуток по адресу властей. И это еще больше сближало двух «просвещенных конформистов», как они себя называли.

– Будем наслаждаться жизнью, – проповедовал Гера, гурман и обжора, – никого не предавая, не ноя и не агрессируя. Какой прок тухнуть за свои неординарные мысли в каком-нибудь лагере или в ссылке. В своих головах мы построим лучшее будущее и воплотим его в жизнь. Книжный Дон Кихот симпатичен, трогателен, но не больше. Его пример ничему не служит. Толпа плюет на подобных придурковатых героев и рукоплещет блестящим победителям. Из лицемерия, трусости, подобострастия, из патологического преклонения перед силой, властью и деньгами…

Вернувшись в дом после умывания в реке, Кранцев сразу остро почувствовал запах жареных лесных грибов с луком. Баба Поля готовила им завтрак. Часы показывали половину восьмого – в котором же часу юркая старушка успела смотаться в лес и набрать грибов? По дороге назад она успела прихватить в сельпо буханку свежего серого душистого хлеба кирпичиком – специально для городских гостей. Гера уже свесил ноги с полатей и тоже вдыхал вкусный запах. Почти одновременно в дверь постучали, и в избе появился потрепанный мужичок с протезом вместо левой ноги. «Савельич», – представился он и без приглашения уселся за стол под приветливым взглядом бабы Поли. «Гриша – свояк мой, инвалид войны, – пояснила она, – божий человек». Как бы в подтверждение ее слов на груди пришедшего зазвенели медали, прикрепленные к застиранной гимнастерке – видимо, его единственной приличной одежде «для выхода». «Зашел вот Полину проведать», – доложил «божий человек», поглядывая на стол, где кроме миски с грибами, тарелки с солеными огурцами, полбатона колбасы и нарезанной буханки хлеба уже высились две бутылки любимого национального напитка. «А заодно и гостей приветить», – добавил он и для порядка откашлялся. После выпитой третьей, не закусывая, Савельич приступил к сбивчивому рассказу о своих разногласиях с окружающим миром.

– Вот, к примеру, вы, молодые, а уважили меня, старика, ветерана Великой Отечественной, налили стаканчик… От козлов – начальников наших, которые наверху, такого не дождесся… На их сраную пенсию, что нам плотют, не накупишься. Хорошо, что Поля огород держит, с него и кормимся, с голоду авось не помрем… А еще один тута недавно, художник, любят, черти, к нам приезжать, так вот собрался в обратный путь и, вместо чтобы налить, кисточку мне свою подарил… На кой хрен она мне, в жопу вставить, чтоб на осла походить? Так их и без меня хватает.

Наверное, было бы бесполезно объяснять старику, что оба тоже вот прямо сейчас отбывают: один – в Нью-Йорк, другой – в Марсель, далече от красивой реки Оки. И когда они собрались и двинулись в сторону пристани, старик со старушкой еще долго крестили их вслед и махали на прощание с порога кривенького домишки бравым парням из города, которых не рассчитывали больше когда-либо увидеть…

Как ни странно, всю дорогу из Марселя в Париж Кранцев снова и снова крутил перед глазами эту картину с двумя славными стариками, наверняка не знавшими, где находится Франция.

* * *

Как и все чудеса, назначение Кранцева на работу в страну галлов было ниспослано небом. Как он сам решил, в качестве награды за его долготерпение и послушание. После возвращения из стажировки на далеком африканском острове его определили на службу соответственно в Африканский отдел МИД, откуда через пару-тройку лет ему суждено было выехать на работу в какую-нибудь пустынную Верблюдинию или тропическую Мартышанию, короче, в одну из точек, затерянных на карте и забытых Богом. И это считалось еще неплохо для молодого дипломата без блата. По крайней мере можно было заработать достаточно чеков с желтой полосой на покупку «жигулей» или даже «Волги», если много не тратить на пьянку. Несмотря на свой скромный московский бюджет, Кранцев, тогда еще снимавший в Москве комнату в квартире малоизвестной, бывшей, но довольно игривой киноактрисы, старался отдалить момент отъезда в столь далекие края. Впрочем, неплохой добавкой к московскому бюджету служили гонорары за переводы детективных романов в издательстве «Молодая гвардия». Кстати, именно по этой причине Кранцева быстро перевели из «оперативного» отдела в сонное Историко-архивное управление – «более подходящее место для писателей», как объяснил ему непосредственный начальник-африканист. Из архивов выехать в приличное посольство не светило вообще. Но утешением послужило то, что там Кранцев вдруг обнаружил своего старого приятеля, шумного и скандального Влада Земского, тоже засунутого в бесперспективный архив за какие-то проступки и общее инакомыслие.

Его Величество Случай явился Кранцеву в коридорах министерства в лице Генриха Ашотовича Бальяна, представительного, элегантного господина далеко не преклонного возраста. Здесь не грех напомнить, что волею все того же случая, в счастливое институтское время, то есть сравнительно давно, вихрастый Тёма Кранцев, студент третьего курса, ради подработки нескольких грошей на летних каникулах записался вожатым в мидовский пионерлагерь под Москвой. И там, представьте себе, опять же совершенно случайно, среди других пионеров своего отряда особо выделял смешливую и музыкальную Симочку Бальян. А ее папаша в это время двигался по восходящей в дипломатическом ведомстве и не раз, навещая лагерь, благодарил будущего дипломата за теплое отношение к дочке.

Спустя пять лет Генрих Бальян остался таким же подтянутым, живым и доброжелательным, как прежде. После краткого обмена ритуальными приветствиями и новостями он почти на ходу бросил ошарашенному Кранцеву:

– Вы знаете, Артем, я сейчас работаю в Марселе (то, что работает он простым генконсулом, не уточнялось) и попрошу, чтобы вас оформили ко мне в помощники, если не возражаете, конечно. Как можно быстрее. Ну, до скорого. Надеюсь, получится?!

С этими словами Бальян буквально испарился за поворотом коридора, исчез, как солнечный блик, оставив Кранцеву чувство нереальности услышанного и смутной надежды. Надежда стала еще более смутной, когда спустя несколько недель его вызвали в отдел кадров для беседы с пухловатым замначальника отдела Барабуровым и тот сразу же огорошил пришельца.

– Мы с огорчением узнали, Артем Васильевич, что вы ищете работу. И не скрою, это нас беспокоит. Если не сказать, удручает, – выдавил он через губу с важным видом.

– Удручает? В каком смысле? – только и нашелся что ответить Кранцев, невольно съеживаясь. Меньше всего на свете он хотел бы кого-либо удручать, тем более кадровиков.

– В том смысле, что вы обходными путями пытаетесь дезертировать, так сказать, уклониться от выполнения ваших нынешних обязанностей, которыми вас облачило руководство министерства и в которых оно нуждается, а вы пытаетесь пристроиться в комфортабельный Брюссель, разве не так?

– В какой Брюссель? – Кранцев уже уловил ситуацию. – Может быть, в Марсель?

– Или в Марсель, без разницы, – отозвался Балабуров.

– Даже если это и правда, то что постыдного или удручающего в таком стремлении? – Кранцев решил постепенно переходить в контрнаступление. – Я уже побывал в тропиках. Принцип ротации, сами говорили… Вот вы, например, в какой стране работали в последнее время, Фрол Лукич?

Чиновник оцепенел от наглости Кранцева. Но тот прекрасно знал, куда метил: бывший работник комсомола Балаганов, пройдя курсы в дипакадемии, был прикомандирован к посольству в теплой и прекрасной Греции, потом трудился в поте лица в холодной, но не менее красивой Финляндии, а теперь стоял на очереди в столь же приятную Канаду, хотя не владел ни греческим, ни финским языками и с трудом изъяснялся на корявом английском. Поговаривали, что, прибыв в Грецию во времена черных полковников, бравый Барабанов повел себя по образу и подобию Джеймса Бонда, без нужды резко менял маршруты на прогулках и оглядывался, как бы скрываясь от невидимой слежки, носил темные очки и шляпу, пряча лицо, и т. п. И в результате был тихо выслан из страны по просьбе властей как предполагаемый секретный сотрудник. С тех пор непобежденный Балагуров позиционировал себя как жертва современного фашизма.

– Вы здесь не шумите, Артем Васильевич, – нахмурился замнач, речь идет о вас, а не обо мне. И ваша судьба решается в данный момент…

Голос кадровика загустел, он не скрывал своего раздражения.

– Вспомните-ка, из какой дыры вы явились в Москву и были приняты в престижный вуз, – саркастически поддел он. – А сейчас мальчик из провинции чем-то недоволен? Сколько хороших москвичей могли бы занять ваше место?!

– То есть это как? – Кранцев опешил и прищурился, но Бабаранов уже осознал свою оплошность: всякая форма сегрегации не допускалась в коммунистическом СССР. Но продолжил свою демонстрацию силы:

– А то, товарищ Кранцев, что вы нас интересуете только как специалист, как бы лучше сказать, по креольскому языку, специалистов по Западной Европе пруд пруди. А вы… вы готовы сбежать, дезертировать!

Было видно, что ему особенно понравились эти слова, многозначительные в кругу загранработников, но абсолютно неуместные в данном контексте, но Балаболов, желая показаться крепким парнем, решил нажимать именно на них. Серп и молот были его излюбленными инструментами.

– Где же ваше коммунистическое сознание, Кранцев? – голос кадровика приподнялся еще на полноты с явной целью подавить волю собеседника и произвести впечатление на коллег по кабинету своей непримиримостью. – Знаете, как мы поступаем с подобными «жучкáми»?

Дурной блеф затягивался. Кранцев знал, что у Балалайкина нет ни оснований, ни властных полномочий уволить кого бы то ни было. И он едва не прыснул от смеха, видя, как замнач пыжится и краснеет от гнева и досады.

Что до сознательности, то она у Кранцева находилась на своем обычном месте, особенно после его голосования против исключения из комсомола Жени Березова, товарища по работе, за «аморальное поведение», как квалифицировал его развод с женой отдел кадров по наущению мамы бывшей супруги, крупной адвокатессы. «Негодяй» Березов посмел полюбить другую женщину, с двумя детьми, и собирался жениться на ней. У Березовых же детей не было, т. к. его жена, светская львица, была против. А поскольку Женя был официальным переводчиком заместителя министра иностранных дел и часто выезжал за границу, львица лишалась валютных поступлений и периодических личных наездов в Нью-Йорк или Женеву на шопинг, если командировка мужа затягивалась. Квартира и машина, оставленные ее «неверным» мужем, не служили ей достаточным утешением, и поэтому она попросила свою маму, специализирующуюся на разводах «высоких особ», сделать жизнь Жени адом, что отчасти стало сбываться после звонков в отдел кадров МИДа тех самых «высоких особ», требовавших «положить конец разврату». Послушные кадровики рьяно взялись за дело, и Березову грозило не только исключение из комсомола, но и увольнение с желтым билетом. При этом его заслуги в переводе с разных языков на высшем уровне не были приняты в расчет. Но осечка вышла, когда заместитель министра, которого бедняга Березов чаще всего сопровождал на переговорах, затребовал переводчика в очередной раз и под угрозой срыва важных переговоров устроил форменный разнос кадровой службе за чрезмерное «усердие». После вмешательства замминистра партячейка тоже раздумала приговаривать Березова к «сожжению на костре» и все завершилось благополучно. Никого не уволили и не наказали. Больше всех в гонениях старался Барабуров. Кранцеву же, как и многим, было известно о допущенном кадрами злоупотреблении властью. И он решил выложить свой последний козырь.

– Думаю, что по вопросу о моих правах мне следует спросить мнение заместителя министра, – нагло бухнул он.

Реакция Барабасова была мгновенной.

– Ну ладно, будет ерепениться, дорогой Артем Васильевич. Уладим все по-мирному, я посмотрю, что можно сделать, – замнач досадливо вздохнул.

Но сделать он ничего не успел: стало известно, что вместо ожидаемой Канады ретивого кадровика быстро отправили с глаз долой куда-то в Юго-Восточную Азию, правда с повышением. Прибыв к месту службы, он был разочарован жарким влажным климатом страны и низким уровнем своей зарплаты, приударил от скуки за женой водителя, подрался с последним, был отозван домой и вскоре уволен из МИДа за аморальное поведение. Позднее, когда началась перестройка, в печати то и дело стали появляться подписанные им хулительные статьи по адресу ведомства иностранных дел.

* * *

Судьба самого Кранцева решилась тоже быстро, покорная железной воле Бальяна. Зная правила министерской игры, тот заручился предварительным согласием всемогущего Касьяна Степановича Беловенко, полномочного посла в Париже, на назначение нового секретаря генконсульства, после чего оформление заняло всего пару недель. Узнав новость, Кранцев почувствовал, как сердце его запрыгало от радости и волнения так сильно, что пассажиры, ехавшие вместе с ним в городском транспорте, стали оглядываться. Шутка ли, отбыть, и надолго, во Францию.

Но сначала, чтобы этот план не сорвался, предстояло уладить назревающий скандал с публикацией в известном издательстве романа Жапризо «Убийственное лето» в переводе Кранцева. Тот факт, что предстоящий гонорар намного превосходил его месячное жалованье, теперь был малым утешением. Редактор, выпускавший книгу, любитель «клубнички», постарался украсить сцены любви между героями романа своими буйными словесными фантазиями типа «он входил в нее толчками», «ее вопеж будил и будоражил окрестных жителей». Первый тираж разошелся мгновенно, но почти сразу сверху последовал приказ прекратить публикацию. Невезуха: дебелая супруга главы Госкомитета по печати проглотила роман в один присест на ночь глядя. И пришла в ужас от описания «скабрезных и возмутительных» сцен половых сношений. И не смогла заснуть – до того разыгралось воображение. По случайному стечению обстоятельств главе Госкомитета уже докладывали о выходе в других издательствах переводов творений западных авторов, изобилующих сценами разврата. А это уже повод для проведения строгой кампании – за три года до наступления эпохи гласности – по очищению советского книжного рынка от тлетворных произведений пресловутой и упаднической буржуазной литературы.