В редакцию «Консула» поступила рукопись, автором которой является дипломат, профессиональный и жизненный опыт которого вызывает доверие. Не так давно в Питере была издана книга его очерков «Следы на снегу», привлекшая читателей точностью оценок международных событий и искренностью личных наблюдений.

Родившись на Украине, Сергей Венедов исколесил с семьей военного юриста весь Союз и закончил школу в Казахстане. Получив диплом МГИМО, 25 лет отработал в системе МИДа на европейском направлении, а в годы перестройки возглавлял новый отдел по правам человека и участвовал во всех переговорах на эту тему в рамках ООН. Потом много лет служил переговорщиком в системе международных гуманитарных организаций, в том числе в группе советников в Защитных силах ООН в бывшей Югославии и в руководстве представительств Международной организации по миграции в Москве и в Париже. Но, в конце концов, верх взяло настоящее призвание – работать со словом. Сначала несколько переводов беллетристики с румынского и французского, защита диссертации о культурной политике Франции, три монографии и десятки журнальных статей на эту тему. Параллельно работа переводчиком-фрилансером в Лингвистической службе ООН в Женеве, а под занавес – несколько лет работы в блогосфере, породившие сборник «Следы на снегу».

И вот, наконец, 250-страничная рукопись романа под условным названием «Мерзляк» о непростом житье-бытье советских и российских дипломатов в Европе на исходе перестройки. Это книга размышлений, в которой нет ни одной придуманной страницы, а «голая» правда, иногда режущая слух, вперемешку с горечью разочарований, потерь, но и с радостями жизни.

Роман можно назвать «интимистским», потому что его герой, или, скорее, антигерой – бесконечно колеблющийся, еще не старый человек, стремящийся найти свое место под солнцем, но не покривить при этом душой, и не предать никого – ни родину, на службу, ни семью.

С этой рукописью знакомился авторитетный российский литератор Лев Аннинский, который отметил литературную выучку автора и оценил откровенность, эмоции и иронию. Он считает, что некоторые аспекты высвечены и прозвучали очень выразительно и актуально, например, поведение исламских иммигрантов в пригласившей их наивной Европе. Интересны критику и отношения героя с Системой: когда надо «притворяться, но не предавать, бежать от реальности, фантазировать, мысленно эмигрировать, но не вступать в борьбу». То есть «хамелеонить по отношению к режиму», получая за это возможность рассуждать «о французской кухне, об омарах, улитках, лягушачьих лапках и, конечно же, о вине – какое с чем пить». Итоговое заключение маститого критика выглядело следующим образом: «Исповедь Артёма Васильевича Кранцева читается достаточно легко и насыщена вдоволь такими вкусными подробностями, как жизнь условиях скрытой «опеки» соотечественников, выезжавших за советский рубеж, или его мучения в ситуации неслыханной свободы эротических грёз. Можно печатать в журнале, а ещё лучше – издать книжечкой. Так что, в добрый час!»

Журнал «Консул», № 3 (49) 2017

Посвящается моим родным и близким

…Ваня, Ваня, Ваня, Ваня,
мы с тобой в Париже
Нужны – как в бане
пассатижи…

Из песни В. Высоцкого

Часть первая
Хождение посолонь

Начало сентября. Жарко, потому что аэропорт Мариньян находится далеко от Марселя и дыхание Средиземного моря сюда почти не долетает. Зато над головой сверкает синее-синее небо Прованса. На ум приходит старая эмигрантская песня: «Вас ждет Париж и модные салоны, меня же ждет гражданская война, придется мне повоевать с Буденным, а вас уже несет в Марсель волна». В данном случае не морская, а воздушная. И речь, конечно же, совсем не об эмиграции. В 14 часов пополудни на бетон марсельского аэропорта ступил новыми ботинками новый секретарь советского генконсульства Артем Васильевич Кранцев 35 лет отроду.

Спрашивается, стоило ли пижонить, надевать в поездку новую обувь, если она теперь страшно жмет, а не сбросишь, не пойдешь же босиком.

По-кавказски смуглый пограничник вяло, но внимательно перелистывает зеленую книжечку дипломатического паспорта. Здесь это пока еще диковинка. Пропуск в капиталистический рай за три года до перестройки. Паспорт возвращается к владельцу. Можно двигаться дальше, то есть реально проникнуть в прекрасную Францию. Мушкетеры там, кардинал Ришелье, осада Ла-Рошеля, граф Монте-Кристо, собор Парижской Богоматери, площадь Пигаль, шампанское, куртизанки, бистро, высокая мода и все такое прочее. Первый приезд на Запад. Легальный. От этого просто захватывает дух и немного кружится голова.

На французской территории ничто особо не удивляет. Чисто. Красиво, как в фильмах Клода Лелуша. От жары чуть плавится асфальт. На фоне лазурного неба под палящим солнцем ярко белеет крупный разогретый гравий дорожек. Приезжего встречает с надписью в руках тучный водитель генконсульства. Простое деревенское, русское лицо. «Меня все кличут Михалычем», – доверительно и на всякий случай несколько подобострастно сообщает он, широко улыбаясь. Еще бы, прибыло небольшое, но все же начальство. Новый вице-консул. Надо быть начеку. Водителю невдомек, что сердце вновь прибывшего уже гложет первая щемящая тревога: как тут все сложится, в капраю-то?

Вокруг звучит иностранный язык, и не какой-нибудь франко-креольский, как во время его давней стажировки на экваториальном острове, а настоящий французский, хоть и немного искаженный местным, комичным южным акцентом без характерного грассирующего «р», еще недоступным новичку, прибывшему из страны холодов и медведей. Откуда-то негромко доносится уже знакомая местная мелодия: «Рандеву в раю – будьте осторожны: это ловушка». Что ж, по крайней мере, это ближе к истине… Но главное, что мы прибыли во Францию, а там будет видно. Вспомним исполненные мудрости слова генсека Брежнева: «Мы приехали в Париж… и это приятно». В Марсель прибыть не менее приятно.

На микроавтобусе генконсульства заветные дипномера, начинающиеся с числа 115, тоже зеленого цвета, как и диппаспорт, как незнакомый кустарник напротив или как доллар – символ абсолютной свободы и благополучия. Прямо-таки жизнь в зеленом цвете. Кряхтя и потея, шофер привычно, сноровисто укладывает в машину незатейливый багаж дипломата – потертый дерматиновый чемодан и две большие картонные коробки со скарбом на первое время – неизбежные спутники любого советского загранкомандировочного. Кастрюльки, уложенные рачительной женой, напоминают о себе, погромыхивая жестью. «Предупреждал ведь Светлану, что будет греметь, стыдоба, неудобно, но действительно, не бежать же сразу в магазин и тратить ценную валюту на кухонную утварь». Первая заповедь советских людей за границей – жестокая экономия валюты. Родина ее выдает негусто, а купить надо все. Иначе зачем ехать за рубеж.

В машине чертово пекло, но, когда она трогается, встречный ветерок через открытое окошко приятно обдувает вспотевшее лицо и освежает мысли. «Через полчаса я увижу Средиземное море, – думает Кранцев и улыбается про себя. – Все остальное – фигня». Банальный перезвон кастрюлек явно контрастирует с кинематографическим пейзажем вокруг. Кранцев еще не подсчитал, сколько денег удастся откладывать в месяц на все про все, но радостно сознает, что, в любом случае, теперь он будет сказочно богат, если сравнивать с его мизерной зарплатой в родном министерстве. Родина осчастливленных рабочих и служащих наконец-то доверила своему верному сыну представлять ее на ответственном участке капиталистического окружения, причем за приличную плату, хотя и несравненно меньшую, чем зарплата французского рабочего.

«Внимание, господа хорошие, представление начинается… Подходите за билетами, хватит на всех!»

* * *

Ну, конечно же, прежде чем пуститься в путь, ведущий к шестиугольнику под названием Франция, Артем Кранцев обязан был пройти через посещение одного из кабинетов, затерявшихся на бессчетных этажах помпезной высотки Министерства иностранных дел, МИДа – для посвященных, как бы возринувшей из тенет на краю Смоленской площади, если не в самом сердце, то где-то в предсердии Москвы. Система не допускала отклонений от правил игры, иначе и быть не могло. Его личное дело еще не было окончательно оформлено для выезда, еще не были собраны все нужные подписи, как его снова вызвали. Но если на этот раз этаж ему был незнаком – четырнадцатый, то облик обитателя кабинета вроде бы напоминал лица многих других неприметных сотрудников ведомства, притаившихся в многочисленных других неприметных кабинетах режима. Внутри находился моложавый, подтянутый человек спортивного, если угодно, вполне элегантного вида.

– Добро пожаловать, Артем Васильевич, – живо и с широкой улыбкой приветствовал он вошедшего Кранцева. – Давненько мы с вами не виделись…

Вошедший сразу напрягся и подтянулся: он мог поклясться, что никогда раньше не встречался с этим любезным господином, то есть гражданином, то есть товарищем, но сразу уловил обобщающий смысл местоимения «мы». Что должно было означать «они».

– Итак, собираете чемоданы во Францию… Прекрасная страна…

Кранцев ограничился кивком – в любом случае, «им» было виднее.

– Ах, Париж, что за город! – продолжал между тем спортивный человек. – Праздник, который всегда с тобой… Прав был старик Хемингуэй… Как говорят в Одессе, покажите мне того, кто не хочет съездить в Париж, и я его зауважаю…

Кранцев решил не уточнять, что пока он намеревался выехать хотя бы в Марсель, если даст боженька, но спортивный человек перевел дух и понесся вперед во весь опор с иронической улыбкой в правом уголке рта.

– Хотя даже в Париже все не так просто… Я бы сказал, неоднозначно…

Ну, на этот счет у Кранцева не было никаких сомнений. – Не только во Франции, но на Западе в целом… В капстранах…В том смысле, что надо все время быть начеку… Ну вы-то должны это знать, ведь бывали в тропиках…

Точно такое же предостережение Кранцев действительно слышал когда-то на тропическом острове от консула Реутова, правда, относительно третьего мира. Но все равно он согласно кивнул.

– Тропики – красота! Рай на земле… Особенно для женатого человека… Идеальное место для того, чтобы расслабиться, немного забыться, влюбиться, например, в прекрасную, зрелую женщину, диковатую, но доступную, в романтическом белом халате доктора… Это легко можно понять… Другая широта, другой мир… более дружественный… На Западе все по-иному…Там друзей нет, по крайней мере для нас, советских… Иной климат, в том числе политический… Холодная война… за превосходство на планете… В общем и вкратце так как-то…

Кранцев, который уже угадывал продолжение, не поверил своим ушам, слушая этот поток банальностей, как будто нарочно взятых со страниц газеты «Правда». Неужели сидевший перед ним человек, так хорошо знающий его прошлое, принимал его за идиота или просто хотел проверить реакцию собеседника на трюизмы? Спортивный человек, казалось, прочитал его мысли, и развернул коней:

– Короче, пребывание во Франции потребует от вас, как от любого советского человека, дополнительной выдержки, повышенной бдительности и, я не боюсь повторить, удвоенной осторожности. Секретные службы противника не дремлют, они нуждаются в каждом из нас: одного – для вербовки, другого – для провокации. Ваша задача, по крайней мере я на это надеюсь, не стать мишенью ни для первой, ни для второй цели. И помочь нам предотвратить подобные инциденты с другими советскими людьми – вашими друзьями, коллегами… Конечно, если вы не чувствете себя достаточно зрелым и достаточно сильным для правильных действий в подобных ситуациях, мы можем пересмотреть решение о вашем назначении в капиталистическую страну… Там не все так просто, как многие полагают…

От абсолютной ясности этой речи у Кранцева на лбу выступил холодный пот. Ум его лихорадочно искал выход из раскрывшейся западни. Кровь больше не поступала в сердце и замедлила свой бег в артериях и венах, а может быть, и в капиллярах. Мальчик Тёма понял, что бульдозер сейчас раздавит его, но желание увидеть Париж… и не умереть было гораздо сильнее.

«А вы, дорогие товарищи, дамы-господа, разве не мечтали посетить город-светоч?»

– Я облегчу ваше замешательство…

На лице человека-призрака опять изобразилось подобие ироничной улыбки.

– Вы согласны, что каждый советский человек, особенно коммунист и тем более дипломат, за рубежом… прежде всего и в первую очередь – патриот? Предотвратить любой ущерб, который может быть нанесен интересам его родины, – это его священный долг, не так ли?

Спорить с этой железобетонной логикой было невозможно, и Кранцев, поиграв влажными и обмякшими ладонями, снова машинально кивнул в знак согласия. Он был бы рад дать свое добровольное согласие со сказанным, если бы речь шла о третьем лице.

– Ну, значит, все в порядке, – его собеседник был явно доволен тем, что удалось избежать осложнений. – В этом случае, как и в каждом серьезном деле, полагается оформить нашу договоренность… Так сказать, entente cordiale, как говорят французы.

С изумлением и оторопью, как на змею, Кранцев смотрел на желтоватый листок, который, выпорхнув из рук человека, сидевшего напротив, двигался в его направлении. Он понимал, что неизбежное должно произойти, ловушка захлопнется, и не видел никакого выхода. Это его национальный приз за бег к Парижу. Его влажные пальцы, чуть дрожа, ухватили липучий листок. Казалось, он не различает стоящих на нем ключевых слов: «добровольно… обязуюсь… сотрудничать… в случае…», – как если бы это было написано египетскими иероглифами. Но слова были на русском языке. И Кранцев чувствовал себя загнанным в угол, как девочка, парализованная страхом в темном лесу, оказавшаяся в лапах здоровенного мужика, который раздвигает ей ноги, – без сопротивления, без крика и без согласия. Только тишина, ненависть и ужас.

– Чтобы подписывать ваши сообщения, вам надо выбрать псевдоним, – продолжал между тем барабанить его собеседник металлическим тоном робота.

В последнем порыве обратить в шутку происходящее Кранцев оживился:

– Я хочу быть Д, как Давид… «Или как дурак, демон, дебил и пр….» – подумал он, прекрасно сознавая, кто будет Голиафом. – Или С, как Самуэль. А сам думал «скотина, собака…», лихорадочно подыскивая предлог, чтобы отказаться в последний момент.

– Ну что ж, почему бы и нет. На самом деле Давид подойдет: что-то немного еврейское, но так даже лучше… Годится! – наконец не без облегчения согласился человек, сидевший напротив.

Вот так прозаично могучий щит Родины пополнился еще одной маленькой заклепочкой, так, на всякий случай. А несметная армия стукачей и сексотов – еще одной единичкой, для галочки. Отдавая подписанный формуляр своему вербовщику – тюремщику, насильнику или искусителю, поди узнай, – Кранцев почувствовал, как его маленькая жизнь раскололась надвое: до и после посещения неприметного кабинета. Ему захотелось взвыть, броситься на собеседника, вырвать бумагу, сунуть в рот и глотать по кусочкам, как поступали в кино арестованные нацистами партизаны и разведчики… Но, как всегда, сдержался. Разумеется, из соображений приличия. В любом случае, реагировать было поздно: желтоватая бумажка-птичка, унося его подпись, уже вспорхнула, чтобы юркнуть в голубенькую пластиковую папочку и тихо приземлиться в ящик стола, за которым восседал господин из «потустороннего мира». Оставалось только надеяться на выживание, как астронавт, с опаской ступающий на поверхность неизведанной планеты, лишенной кислорода…

От видения пейзажа планеты Кранцев невольно съежился.

* * *

Приезд пришелся на воскресенье, поэтому в генконсульстве ни души. Ни тебе комитета для встречи, ни цветов, ни оваций, ни фанфар по случаю приезда нового вице-консула. «Тем лучше», – мысли Кранцева уже перенеслись на берег моря, раскинувшегося посреди земли, – невиданного доселе, манящего и наверняка прекрасного. Его тело последовало за мыслями сразу же после трех стопок водки «с прибытием!», любезно проставленных, несмотря на жару, Михалычем, в соответствии с законами русского гостеприимства. Через приоткрытую дверь скромного жилища водителя Кранцев уже присмотрел хрупкий женский силуэт, представившийся как стенографистка Рита – девушка худенькая, неказистая лицом, но гибкая станом и с бойким, многозначительным взглядом исподлобья. Неожиданная просьба Кранцева показать ему дорогу к морю, похоже, застала барышню врасплох, но заметно воодушевила.

Спустя десять минут они уже шагали в направлении городского пляжа Прадо. Кранцев полусознательно задавал какие-то вопросы, не слушая ответов своей легко обретенной спутницы, в которой он в общем-то и не нуждался: как дипломат, он, в отличие от техсотрудницы, имел право гулять один, и поэтому ей повезло больше. Позвать ее с собой повелел не столько мужской, сколько человеческий инстинкт – на самом деле до девушек ли было сейчас? Но бледное лицо Риты вызвало у Кранцева внезапный прилив жалости и любопытства: небось, зачахла тут, незамужняя, в генконсульстве, которое нельзя покидать одной и где половина сотрудников мужского пола шарахается от тебя как от чумы, чтобы не быть заподозренным начальством или женой в недозволенной связи, а другая, более «резвая» половина, наоборот, клеится по-черному при каждом удобном случае, угрожая «отыграться» в случае отказа. А это означает непродление командировки, скорое возвращение домой, в развитой социализм, к больной маме и неизвестность следующего выезда в какую-нибудь дыру. А ведь хочется не столько совокупляться с кем попало, сколько просто иметь возможность свободно побродить по зеленым улочкам зажиточного восьмого аррондисмана, дойти до пляжа, расположиться, и – почему бы нет? – снять лифчик, как это легко и прелестно делают француженки, для купания топлес в теплом море и плавать-плавать до одури, пока не надоест. А вместо этого приходится бесконечно торчать в душной, уродской спецкомнате генконсульства, слушать скабрезные шуточки офицера по безопасности, а в промежутке между печатанием дурацких донесений и справок и возвращением в свою тесную каморку с маленьким окном выскакивать на лужайку, окруженную высоченным, плотным забором, чтобы остервенело затянуться очередной сигаретой. Нет уж, ей-богу, Кранцев не имел никаких видов на бледную девушку, унылую, как опавший лист. Пусть хотя бы прогуляется.

Море, такое желанное и всего сутки назад недосягаемое, внезапно приблизилось и дало о себе знать неповторимым запахом водорослей, соли, рыбы и всего прочего, что с ним ассоциировалось, включая сильные порывы ветра, но пока еще не мистраля. Ветер гнал волны, очень похожие на волны родного Черного моря. Но штука была в том, что это было не Черное море, во всяком случае, оно не попахивало канализацией, как в Сочи или в Ялте, в стороне от престижных и для всех закрытых санаториев Четвертого управления, на участках моря, куда выбрасывается сток, над которыми обычно взволнованно кружатся и пронзительно кричат чайки. В палатке на пляже пиво тоже, как ни странно, оказалось охлажденным, а кофе горячим, а не наоборот, как где-нибудь в Новороссийске или Анапе.

Кранцев даже вздрогнул от столь непатриотичных мыслей, посетивших его в первый день приезда на Запад, и бросил на притихшую Риту ободряющий, несексапильный взгляд. «Мол, не горюй, дивчина, не тужи, в Марселе ведь находимся, блин!» Та, похоже, молчала в основном из-за того, что не верила своей случайной оказии вслушаться в шум прибоя и подышать вольным воздухом в обществе нестарого, симпатичного и, слава тебе господи, неприставучего мужчины, который бескорыстно или из милосердия даровал ей просто так этот короткий и необходимый миг свободы. У моря дышалось так легко и так всего хотелось. В общем-то, новый вице-консул тоже был не совсем во вкусе Риты, в смысле переспать – недостаточно мужественен, да и женат. С женатыми толка не жди, одни хлопоты. Так, бесполезный перепихон, с неизбежным скандалом в тесном и зловредном коллективе генконсульских жен. А ей хотелось просто любоваться морем, в обществе кого угодно, лишь бы тому было разрешено гулять без сопровождения.

Еще через пять минут вице-консул Артем Кранцев надкусил свой первый французский бутерброд – отрез хрустящего длинного батона с маслом и ветчиной, жестом пригласив девушку разделить с ним трапезу, разумеется, за его счет, не жлоб же он какой-то. Хлеб по-французски именовался «багет», а бутерброд – «сандвич», и Кранцеву сначала стало смешно: неужели нельзя было найти своего слова, а потом вспомнил, что по-русски это тоже взято из немецкого. Черт с ним, какая разница, главное – страшно разыгрался аппетит. Сказывались и три стопки Михалыча на жаре, усиливая ощущение буйной радости. Кранцев чувствовал себя неизмеримо богатым с 2000 франков в кармане, законно изъятыми в качестве подъемных в кассе загранслужбы министерства. На эту сумму можно было купить целых 200 бутербродов с ветчиной. Казалось, Марсель заговорщицки подмигивает обалдевшему от счастья молодому советскому дипломату. Но несмотря на съеденный бутерброд, Артем продолжал чувствовать такой голод и такую жажду… жить, что способен был выхлебать до дна плескавшееся у его ног море вместе с рыбами. Кстати, он уже загодя прочитал в справочнике, что для приготовления знаменитой марсельской ухи, буйабеса, используется среди прочих местная рыба по имени «rascasse». Каково?

Рита быстро поглощала свой бутерброд, запивая его и по-детски хлюпая кока-колой, и, проглотив последний кусок, наградила Кранцева неуклюжей улыбкой в знак благодарности. Она по-прежнему ловила себя на том, что выше всех благ и всех бесплатных бутербродов на свете и даже вместо ласк этого малознакомого, приятного мужчины все же предпочла бы просто остаться еще на год на работе в генконсульстве, чтобы дособирать валюту на покупку желанной двухкомнатной квартиры вместо однокомнатной, где они ютились с больной мамой.

Дожевав свой бутерброд, Кранцев жадно вдыхал морской воздух. Но вкус обретенной свободы все же горчил… За несколько дней до предполагаемого отъезда в Марсель их с женой вызвали в ЦК партии, где их встретил маленький человечек, которому полагалось принять у них на хранение партийные билеты и провести разъяснительную беседу «для выезжающих на Запад». Но прежде чем начать разговор, человечек тщательно проверил, уплачены ли взносы за все месяцы, и только потом торжественно объявил, что их шестилетней дочери Аннушке, увы, не придется проследовать с родителями в замечательный город Марсель, потому как, в соответствии с советскими законами, а они для всех равны, девочка обязана начать учебу в первом классе, а это, сами понимаете, дело государственной важности, и поделать здесь ничего невозможно, т. к. при генконсульстве в Марселе нет советской школы. Вот если бы речь шла о Париже, там полномерная средняя школа. На прощание человечек вежливо, но твердо улыбнулся. «Советские законы одинаковы для всех», – на всякий случай еще раз напомнил он. Ну и что же было делать? Отказаться от поездки? Вот уж дудки. В результате от поездки отказалась жена Светлана, которая предпочла остаться с маленькой дочерью. И Кранцев уехал один.

* * *

Понедельник, первый рабочий день в отделе виз, промелькнул как короткометражный фильм. Снаружи, за решетками консульства, все выглядело таким необычным, манящим и оказалось таким знакомым внутри – от косых, настороженных взглядов сослуживцев, разложенных в прихожей газет, восхваляющих прозорливое и мудрое руководство партии и лично горячо любимого товарища Брежнева, до безликих, замшелых кабинетов и приемной, лишенной всякой индивидуальности. В качестве вице-консула и секретаря генконсульства Кранцев был единственным дипломатом, кроме генконсула, которому вменялось жить на территории созагранучреждения – на случай, если… – наряду с техперсоналом, завхозом, водителем и машинисткой, под присмотром трех постоянных дежурных, отчаянных лентяев, судя по всему, пристроенных в загранку высокими московскими покровителями. Пять других дипломатов имели право жить в городе со своими семьями, чтобы сохранять «свободу действий». Двухкомнатная квартирка на втором этаже флигеля показалась Кранцеву маленькой, убогой, но утешало большое окно с видом на зелено-бежевые холмы, лазурное небо и даже бирюзовый кусочек моря. Служебный автомобиль – видавший виды «Пежо 308» – ему предстояло делить со своим помощником, атташе Сизовым, с виду довольно скользким субъектом.

Сладкий вкус свободы превратился в кисло-сладкий, когда Кранцев узнал, что кроме выдачи виз в его дополнительные обязанности входят вопросы безопасности, т. е. официальные контакты с соответствующими местными службами. «Видимо, никуда от них не деться, ни в какой стране», – с горечью подумал он. Это распределение обязанностей было вызвано брешью, образовавшейся в результате недавней высылки двух славных «дипломатических» сотрудников консульства, прихваченных с поличным в момент деятельности, «несовместимой со статусом дипломата». Очередная провокация французских спецслужб, пояснил генконсул. Но местная пресса разразилась шумным негодованием в адрес «шпионского гнезда», которым отныне именовался симпатичный особняк генконсульства СССР.

Под обстрел, в качестве «резидента КГБ», с расчетом или по ошибке, попал прежде всего сам генконсул Бальян, папаша которого честно партизанил в рядах французских маки во время войны с фашистами, а сам Генрих Ашотович был верным и «чистым» мидовским франкофилом. Несколько лет тому назад французские власти сами предложили открыть генконсульство СССР в Марселе в обмен на открытие французского генконсульства в Ленинграде, но в вольнодумной и свободолюбивой Франции это решение встретило ожесточенный отпор части политической элиты и всего общества, недовольного размещением советского учреждения в «красном» Провансе и в непосредственной близости от полигона родного тактического ядерного оружия – плато Альбион. Однако политические резоны «нерушимой дружбы и сотрудничества» между двумя странами, как всегда, перевесили соображения безопасности, что не помешало мэру Марселя и по совместительству министру внутренних дел социалистического правительства Гюставу Деррену держать совгенкоснульство под бдительным надзором. Короче, Кранцев хоть и понимал, что его подставляют, но возразить начальству, разумеется, не мог.

Его опасения начали незамедлительно подтверждаться, когда через пару дней с визитом к нему явился симпатичный, коренастый и загорелый господин с усиками на манер Эркюля Пуаро.

– Андре Такис, – представился он со вполне дружелюбной улыбкой, – полковник ДСТ (французская контрразведка в те годы), мне поручено курировать ваше генконсульство на предмет обеспечения безопасности, если возникнет такая необходимость…

Усы визитера смешно шевелились, а глаза пронзали Кранцева, пытаясь определить, профессионал перед ним или так, какой-нибудь залетный простачок… КГБ или ГРУ? Если он сам был опытным профессионалом, то ответ мог бы без труда прочитать в потухшем взоре вице-консула, не говоря о всем его печальном образе приговоренного к пожизненному заключению. Кранцеву, конечно, было невдомек, что отнюдь не его унылый вид даст ответ доблестному представителю французских спецслужб, а его последующие стиль жизни и действия на территории страны пребывания. Если бы он знал это, то избежал бы нахлынувшего изнурительного и напрасного страха быть «подозреваемым». Страха, появлявшегося в далеком детстве в темноте, особенно когда с работы долго не приходила мама, и теперь способного отравить все пребывание Темы на уютном с виду Западе.

* * *

Застой в СССР был в самом разгаре, команда старых маразматиков продолжала держать обескураженный народ в узде. Диссидентов давили, сажали в лагеря, психушки или, кому повезло, высылали за границу. Еще нестарый Кранцев был всего лишь ничтожной песчинкой в круговерти времен. И ему не оставалось ничего другого, как осмотрительно вести свой маленький кораблик вперед, полагаясь на интуицию и здравый смысл, между скал, через грозные бури и буруны Системы. Бойцом он, конечно, себя не ощущал, но и душу дьяволу продавать не собирался. Хотелось просто засыпать и просыпаться со спокойной совестью, чтобы без тревоги смотреть в глаза своей маленькой дочуре. Не много ли захотел?

Генрих Бальян, генконсул, уже паковал чемоданы и выглядел окончательно подавленным всей этой историей под конец своей миссии в дорогой его сердцу Франции. Он крепко запомнил, как после героических дней в маки его папаша Ашот, навсегда унося в душе любовь к стране галлов, вернулся на историческую родину, где в порядке вещей, для профилактики, со всеми своими иностранными наградами был отправлен на десять лет в заповедные сибирские края как французский шпион. И вот теперь сыну Генриху выпала сомнительная честь покинуть эту землю в качестве советского шпиона. Вся дипломатическая карьера коту под хвост. Было от чего закручиниться.

Кранцев, с его провинциальным происхождением и дипломом специалиста по странам Африки, никогда не увидел бы заветной Франции, заповедника для отпрысков номенклатуры, если бы не работа вожатым в пионерлагере МИДа в годы учебы в МГИМО. И не просто вожатым, а любимым предводителем пионеров, в рядах которых значилась маленькая и шустрая Сима Бальян, дочка будущего генконсула в Марселе. Папа хорошо запомнил лицо скромного парня в нефирменной футболке, от которого в восторге была его несовершеннолетняя дочь.

Отьезд генконсула был отсрочен на несколько дней, на время очередного съезда Французской соцпартии, проходившего на территории консульского округа. На съезд идеологических противников была направлена важная делегация КПСС во главе аж с секретарем ЦК и свитой дармоедов. Партийные бонзы прибыли насладиться бесплатной роскошью средневекового замка. Каждое утро и вечер в течение достопамятных пяти дней Бальян и Кранцев, несмотря на разделявшие замок и Марсель 180 км, должны были являться на поклон делегатам – не надо ли чего? Стоит ли уточнять, что большие люди, имея доступ к изысканному столу и халявному арманьяку, вовсе не нуждались в присутствии консульских людишек. Но так было положено. И Кранцев напрасно пытался поймать неземной взгляд товарища Артухова, ведущего обозревателя главной партийной газеты страны, но не сумел поймать даже его тени, если тот вообще ее отбрасывал. Они с генконсулом возвращались за полночь, усталые, смущенные бессмысленностью поездок, но счастливые очутиться на уютном диване в прихожей генконсульства, чтобы тоже перед сном пропустить по бокалу арманьяка, но уже бальяновского. Щедрое утреннее солнце Прованса поутру будило Артема ласковыми лучами, отогревая, словно продрогшего пса.