Прошло 22 октября: о короле шведском не было слуха. 23-го приезжает в Борзну Войнаровский и объявляет, что ушел тайком от Меншикова, который завтра будет в Борзне к обеду, и что какой-то немецкий офицер говорил другому в квартире его, Войнаровского: «Сжалься, боже, над этими людьми: завтра они будут в кандалах». Мазепа «порвался как вихрь»; в тот же день поздно вечером был уже в Батурине; на другой день рано переправился через Сейм, вечером прибыл в Короп, где переночевал, и на другой день, 24-го числа, ранним утром переправился через Десну, а ночью за Орловкой достиг первого шведского полка, стоявшего в деревне на квартирах. Отсюда отправил к королю Ломиковского и Орлика, а за ними отправился и сам.

Мы видели, как неохотно решился Мазепа объявить себя в пользу шведов прежде решительного перевеса на их стороне. Когда он узнал о взятии и сожжении Батурина Меншиковым, то сказал: «Злые и несчастливые наши початки! Знаю, что бог не благословит моего намерения; теперь все дела инако пойдут, и Украйна, устрашенная Батуриным, будет бояться стать с нами за одно».

Предвидения «искусной, ношенной птицы» сбылись: Украйна, устрашенная не Батуриным, но мыслию о союзе с поляками и шведами, не стала заодно с Мазепою, и при Полтаве Карл XII проиграл первенствующее значение Швеции на севере, а Мазепа – гетманство малороссийское.

IV. Монах самуил (страница из истории раскола)

В недавнее время наша духовная литература обратила должное внимание на учение об антихристе, распространенное между раскольниками. Объяснить происхождение этого странного учения не трудно; стоит только историку спросить самого себя: не встречал ли он в другие времена, в других обществах подобного учения, и если встречал, то когда, при каких обстоятельствах, при какой общественной обстановке? Учение это является при сильных общественных движениях, при важных переменах и борьбах, когда человеку-христианину так естественно обращаться к апокалипсическим представлениям и спрашивать себя: не сбывается ли? не перед глазами ли нашими знамение второго пришествия и кончины века? Не нужно распространяться о том, какую силу имеют апокалипсические представления над людьми, которые имеют религиозную начитанность и у которых наука не умеряет еще излишней живости воображения; не нужно распространяться о том, какое одушевление сообщает человеку убеждение, что он живет во времена, изображенные в таинственной книге Богослова, что борьба, которую ведет он, должна скоро окончиться торжеством агнца и всех верных ему. Протестанты в борьбе своей с католицизмом одушевлялись мыслью, что ратуют против апокалипсического Вавилона – Рима, против антихриста-папы. У нас в Западной России, когда тот же Рим сделал попытку посредством унии отторгнуть литовскую Русь от восточной церкви, явилось немедленное представление об антихристовых временах. Наконец в Восточной России, в московском государстве, когда произошло исправление книг и вслед затем начались важные перемены гражданские, испуганному воображению приверженцев старины сейчас же представились времена, изображенные в апокалипсисе, представились действия антихриста. Что здесь не обошлось без влияния западнорусской литературы, возникшей во времена унии, видно из той исторической связи, которою представление наших раскольников соединяется с прежними представлениями того же рода: первая эпоха антихристовская – отпадение Рима папского от православия, вторая – отпадение Западной России в унию, третья – отпадение Восточной России от православия вследствие перемен церковных и гражданских. Для объяснения самого процесса происхождения этих представлений, для объяснения состояния умов в эпоху преобразований считаем не лишним изложить печальную историю монаха Самуила, как он сам изложил ее.

В начале XVIII века при одной из тамбовских церквей был дьячок по имени Степан, человек с самою поверхностною начитанностию Писания, но чуткий к высшим вопросам жизни и способный не удовлетворяться одним разглагольствованием об них. Все вокруг Степана было полно тревогою, небывалою еще на Руси: русские люди изменяли свой образ, в церкви недосчитывались патриарха. И вот пошла носиться мысль о последних временах, о пришествии антихриста. Но кто же антихрист? Невозможно было для русского человека убеждение, чтоб антихрист мог явиться в роде православных царей русских, и вот начал носиться слух, что тот, кто царствует под именем Петра Алексеевича, не есть истинный сын царя Алексея; объясняли дело розно: одни говорили, что царевич Петр был подменен при самом рождении сыном Лефорта; другие толковали, что настоящего царя Петра Алексеевича не стало за границею, и на место его приехал немец. Монах Савва первый преподал нашему Степану учение об антихристе: «Видишь, – говорил монах, – один владеет, патриарха-то нет, а печать-то видима: велит бороды брить…» Впечатление, произведенное этими словами на бедного Степана, было страшное; все, читанное в апокалипсисе, представилось ему в применении. Но какая же была его обязанность? Что должен был он делать в это страшное время? Первая мысль – уйти. Прежде всего Степан перестал ходить в церковь; но оставалось еще средство успокоения, был человек, обязанный указать ему правильный путь, отец духовный. Степан отправился к духовнику своему, попу Ивану Афанасьеву; но тот не был способен успокоить духовного сына, разрешить его сомнения; он еще более усилил их, очень неловко рассказавши один случай своей жизни: «Как мы бывали на Воронеже в певчих, то певали пред государем и при компании, проклинали изменников кой-каких; однажды дошел разговор до Тадицкого, и государь говорил: „Какой он вор Талицкий! уж и я по его антихрист! о господи! уж и я антихрист пред тобою!“ Эти искренние и горькие слова преобразователя не были поняты певчими; они стали перешептываться: „К чему это он говорил? Бог знает!“ С этим: „Бог знает!“ – Степан ушел от духовника, „и от тех поповских слов все сумнение к сумнению и в мысли своей держал, что прямой он антихрист“. Попалась старопечатная Кириллова книга, написано, что во имя Симона Петра имать сести гордый князь мира сего антихрист; поп не растолковал Степану, что здесь автор говорит о папе, свой Петр был ближе. Разговорился с одною бабою, та рассказывала, что родственники ее были в Суздале, где содержалась царица Авдотья Федоровна, и царица говорила людям: „Держите веру христианскую: это не мой царь…“

Степан бросил жену и постригся под именем Самуила в тамбовском Трегуляевском монастыре; ему говорили, что первое гонение от антихриста будет на монастыри. „Нет нужды, – отвечал он, – тогда уйду в горы“. В монастыре те же разговоры и внушения; монах Филарет проповедует: „Теперь над ними царствует не наш царь Петр Алексеевич, но Лефортов сын. Царь Алексей Михайлович говорил жене своей: если сына не родишь, то озлоблю тебя; она родила дочь, а у Лефорта в это время родился сын; царица от страха и разменялась“. Приехал в Трегуляевский монастырь дядя Самуилов, монах Мигулинского троицкого монастыря Никодим, инквизитор; племянник открыл ему свое сомнение насчет царствования антихристова; дядюшка-инквизитор отвечал: „Нет не антихрист, а разве предтеча его“. Самуилу стало не легче. Слышал, что нижегородцы называют антихристом архиерея своего Питирима, который преследовал их за старую веру: не тот, так другой – все равно. В то время всех монахов Трегуляевского монастыря забрали в Воронеж по какому-то делу; Самуил воспользовался этим случаем, написал письмо, в котором называл Петра антихристом и подбросил на неизвестный двор. На дороге из Воронежа назад в монастырь те же самые разговоры: в селе Избердее встретился Самуилу сын боярский Лежнев и говорит: „Сказывают, что наш государь пошел в Стокольню (Стокгольм) и там его посадили в заточенье, а это не наш государь“. У Самуила при всех этих рассказах одна дума: антихрист! Пришел указ – не читать книгу Ефремову и соборник; пришел Духовный регламент с известными мерами относительно монашества. „Антихрист! – думал Самуил, – отводит от монашества! надобно бежать в пустыню“. Самуил исполнил свое намерение; но на первый раз его поймали, били плетьми, и отослали снова в Трегуляевский, где посадили на цепь. Сидя на цепи, он тосковал о том, что царствует антихрист; не хотел кланяться игумену: как мне ему кланяться? он слуга антихристов. Наконец, Самуилу удалось уйти в степь к казакам, где он начал проповедь: найдет кого-нибудь из бурлаков, препростого человека и внушает, что антихрист царствует; нашел попа, который на ектениях вместо император поминал имперетер и говаривал: „Император-де, людей-де перетерли“, и Самуилу с товарищами любо.

Но тут, когда по-видимому Самуил окреп окончательно в своих убеждениях, в нем произошел переворот благодаря живости, впечатлительности его природы: как прежде толки какого-нибудь монаха, страница какой-нибудь книги приводили его в смущение и заставляли верить, что антихрист царствует; так теперь иные толки, иные книги произвели на него могущественное впечатление и вывели на другой путь: он прочел Духовный Увет, Пращицу, и освободился совершенно от своих раскольнических мнений, возвратился в свой монастырь спокойный и, как следовало ожидать, стал громко проповедовать православие.

Но беда подстерегала его. Преобразователь указал два дела для монашества: служение страждущему человечеству для пожилых монахов и науку для молодых, чтоб можно было приготовить из них будущих просвещенных пастырей церкви. Вследствие этого наш Самуил, как еще молодой, был отправлен в Москву в школу, с помещением в Богоявленском монастыре. Здесь снова начались искушения: прежний образ жизни нисколько не приготовил его к школьной усидчивости; латинская грамматика не имела для него никакой прелести; трудно было человеку, давно уже покинувшему детский возраст, заучивать склонения и спряжения; еще труднее чувствовать на себе плеть префекта за нехождение в класс. Это искушение, впрочем, еще могло быть преодолено: но вот приходит весть, что жена его вышла замуж! Сейчас же явилась мучительная мысль: «Жена совершила грех прелюбодения по моей вине: я ее покинул»; и сейчас же явилось стремление облегчить себя, сложив вину на друтого: «Виноват Петр, потому, что жена моя постриглась бы вместе со мною, но была задержана запретительным указом». Но тут несчастный Самуил почувствовал страшное чувство ревности: сначала в религиозном одушевлении, представляя себе антихристовы времена, он легко расстался с женою; но теперь этого одушевления более не было; прежние убеждения являлись заблуждениями, и вот мысль, что жена принадлежит другому, вызывает целый ад; и при таком-то состоянии души надобно ходить в школу или подвергаться плетям! А тут новый искуситель: товарищ, монах Петр, тоже невольный школьник, только и делает, что бранит Духовный регламент, причину всех их бедствий Самуил в бессильной ярости, чтоб как-нибудь облегчить себя стал писать на клочках бумаги бранные слова против преобразователя, когда уже того не было в живых. Одну такую бумажку нашли, признали руку Самуила и взяли его в тайную канцелярию. Самуил откровенно изложил дело, клялся, что писал не для того, чтоб пустить в народ, но ради покоя совести. Его казнили смертию.

V. Птенцы Петра Великого

I

31 марта 1725 года в Петербургской крепости, в Петропавловском соборе, при гробе первого императора, как обыкновенно в народе звали Петра Великого, шла всенощная. Среди службы вдруг вошел в церковь и стал подле правого клироса Ягужинский, один из птенцов Петра, тот, кого он вывел из ничтожества и сделал генерал-прокурором. Ягужинский был расстроен, в сильном волнении; при виде гроба своего благодетеля он не мог удержаться, позабыл, что стоял в церкви, и, указывая на гроб, стал говорить: «Мог бы я пожаловаться, да не услышит, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять с меня шпагу, чего я над собою отроду никогда не видал».

«Мог бы я пожаловаться, да не услышит», – говорил Ягужинский. Жалобы продолжали раздаваться и при гробе великого императора, который так много наслушался их при жизни своей. Вопли о великих обидах раздавались и при колыбели Петра; к жалобам русских людей присоединялись жалобы всеславянские. Все славянство плакалось на великую обиду; было оно бедно, слабо, грубо, порабощено, поругано от иноземцев, гордых своим богатством, силою, наукою; восток Европы, бедный, обделенный природой-мачехой, обделенный историей, жаловался на великую обиду от Запада. «Стали мы укоризною всем народам: одни нас жестоко обижают, другие презирают, третьи изъедают наше добро пред глазами нашими и, что всего тяжелее, хулят и ненавидят нас, зовут варварами, считают более животными, чем людьми».

Великий человек родился и вырос среди этих воплей; он чувствовал, что должен быть мстителем за обиду, восстановителем чести и славы народной. Он спросил: что за причины обиды и унижения, которые его народ терпит от других народов? Ему отвечали; «Первая причина есть наше невежество, наше нерадение о науках; вторая причина есть наше чужебесие, глупость, по которой мы терпим, что иноземцы нами повелевают, нас обманывают и делают из нас все, что хотят». Но легко было понять и невеликому человеку, что вторая причина есть следствие первой. «Наши люди, – продолжались жалобы, – наши люди тупы разумом, сами ничего не выдумают, если им другие не покажут; у нас нет никаких книг о промыслах, как у других народов; наш народ ленив, непромышлен, сам себе не хочет добра сделать, если не будет силою принужден».

Программа деятельности великого человека была начертана. «Учиться! работать!» – воскликнул он своему народу. «Я показываю пример, восстановим нашу честь и славу, выучимся побеждать иноземцев, чтоб они не смели презирать нас; возьмем у них науку, благодаря которой они так превосходят нас; приобретем морские берега, обогатимся торговлею, заведем промыслы, проложим дороги, пророем каналы, переведем все их хорошие книги на свой язык».

Что же значил этот призыв народа к труду? Эта открытая, сильная, кровавая борьба против лености, косности, тунеядства? Что значила эта неутомимая, неслыханная в истории деятельность Петра? Она выражала великий переворот, великое движение в жизни народной, стремление отделаться от начал общества варварского и усвоить себе начала общества цивилизованного. Ибо что такое общество варварское и общество цивилизованное? Какое существенное различие между ними? Основной признак варварства есть лень, стремление самим не делать ничего или делать как можно меньше и пользоваться плодами чужого труда, заставлять другого трудиться на себя. Так живут все варварские, неисторические народы: цель их кратковременной деятельности – добыча, нападение на другой народ и отнятие у него плодов его труда; приобретя добычу, варвар предается бездействию и вследствие того коснеет умственно и нравственно, личное развитие прекращается, чужое добро в прок не идет; варвар живет в бездействии до тех пор, пока нужда не заставит его снова напасть на это непроизводительное для него чужое добро; нападая на чужой народ, любит он особенно приобретать живую добычу, ясырь, пленных, чтоб отвести их к себе и сделать рабами, заставить их работать на себя, а самому предаваться совершенному бездействию, коснеть; таким образом добыча, мертвая и живая, приносит наказание, проклятие хищнику, осуждая его на коснение, на жизнь животную. Общество выходит из состояния варварства, когда является и усиливается потребность в честном и свободном труде, стремление жить своим трудом, а не на счет других; человек растет нравственно трудом, общество богатеет и крепчает, рабство естественно исчезает, как помеха труду, помеха развитию, преуспеянию. Тем общество совершеннее, развитее, чем сильнее в нем стремление к труду; тем оно слабее, чем более между его членами стремления жить на чужой счет. Наша Россия была именно слаба этим присутствием в ней варварского начала, начала косности, которое порождало стремление жить чужим трудом и, в свою очередь, поддерживалось этим стремлением. Это было видно в печальном состоянии сельского народонаселения, в бедности городов, в отсутствии промышленности, незначительности торговли, в сильном холопстве, в привычках значительного человека окружать себя толпою лиц для личных услуг; в стремлении закладываться, которое, с одной стороны, происходило из желания жить попокойнее, в большей праздности, с другой – обличало то, что свободный труд не пользовался надлежащим покровительством в обществе; в стремлении обманом взять за свой труд больше, чем сколько он стоит; наконец, в сильном взяточничестве и в стремлении выходить из промышленного сословия в приказные люди, чтобы с меньшим трудом жить на чужой счет.

Но если сильны были черты варварства в древнем русском обществе, то общество все же не было варварским: это выражалось в постоянном поступательном движении при всевозможных препятствиях, в сознании тех недугов, от которых должно освободиться для дальнейшего исторического движения. Когда в обществе усиливаются болезни без сознания их и при отсутствии сил к их излечению, то общество падает; если же болезни накопляются, но вместе с тем является сознание болезней и чувствуются силы для борьбы с ними, то происходит переворот, общество сотрясается, и это сотрясение вызывает новые силы, необходимые для уничтожения накопившихся недугов и продолжения исторической жизни. Переворот совершается или установленною властию, когда эта власть крепка, или, в случае ее слабости, разнузданными силами народа. Русский переворот конца XVII и начала XVIII века произошел первым путем. Как обыкновенно бывает при переворотах, общество с усиленною быстротой должно было броситься к тому началу, которое было создано как лекарство против господствующей болезни. Болезнь русского общества заключалась в варварском начале косности, в стремлении как можно меньше делать и жить на чужой счет: отсюда главный деятель переворота, Петр, явился олицетворением противоположного начала, начала труда, явился вечным работником на троне, по выражению поэта; отсюда ожесточенное преследование праздности, тунеядства, отбывания от службы.

Произнося страшное слово: переворот, мы уже необходимо предполагаем неестественное, напряженное состояние общества, упорную борьбу здоровых начал с застарелыми, накопившимися болезнями, борьбу нового со старым, схватку их представителей на жизнь и на смерть, причем такое широкое поприще насилию сильного, так мало пощады побежденному. Переворот петровский не был исключением. В старину выходили книжки под заглавием: Цветущее состояние России при Петре Великом; но теперь, когда историческая наука возмужала, подобные книжки невозможны; теперь при слове переворот исчезает мысль о цветущем состоянии и напуганному воображению уже представляются кровавые картины людского ожесточения. Историк не станет любоваться этими картинами, не расцветит их и не сгладит резкостей, но в то же время не позволит себе вооружиться против великого начала, осилившего в перевороте и выведшего народ в новую историю, к новой жизни; не позволит себе вооружиться против великого человека, провозгласившего это начало и давшего себя ему в вечное служение.

Переворот начался страшно кровавою схваткой с стрельцами. За что же поднялись стрельцы, чего хотели они? Борода, старое платье, старые обычаи были знаменем; сущность дела заключалась в нежелании служить трудную службу, к которой Петр призывал всех русских людей, чтоб избавиться им от великой обиды и позора. В одно время с стрельцами волновались казаки, потом вставала Астрахань, поднимался Дон, с своим Булавиным; но что представляло древнее казачество, зачем так упорно враждовало с государством? За право жить на чужой счет, хищничеством «добывать себе зипуны». В степях, в привольи хищников, обычай жить на чужой счет господствовал без прикрытий, здесь говорилось прямо, что надобно вольному казаку; но подобный же обычай был крепок и внутри государства, хотя прикрывался, не казался кичливо на свет божий, пробирался мимо закона, как степной хищник пробирался между крепостями, выставленными государством, чтобы напасть на беззащитное народонаселение. Петр сладил с сопротивлением, прямо высказывавшимся, победил везде, где было место борьбе с оружием в руках; сладил с стрельцами, с казаками, победил внешнего врага, шведа, который загораживал ему дорогу к морю, в Европу; но нелегко было сладить с сопротивлением, которое не выступало открыто, но которое залегло глубоко в обществе, коренилось в привычках и взглядах, накопленных веками. Петр призывал всех к труду неутомимому, ко всевозможным пожертвованиям; но не должно забывать, что он призывал к труду, к пожертвованиям общество, в котором главный недуг состоял именно в стремлении многих и многих трудиться как можно менее и жить на чужой счет, в стремлении жить особо и в происходящем от того равнодушии к общим интересам; и вот на призыв к труду, имевшему искупить народ от господства варварского начала, от другого, более тяжкого, ига татарского, слышались из разных углов жестокие слова против призывающего к труду: «Мироед, весь мир переел!» – слышалось из одного угла; «Подметный царь, антихрист!» – кричали из другого. Но эти вопли людей, потревоженных в своем печальном покое, в своей обычной обстановке, еще не были самым печальным явлением.

Гораздо печальнее было то, что люди, вопившие издавна против притеснений, освобожденные теперь от старых притеснителей, получившие средства устроить свои дела как им было надобно, поспешили нажить себе новых притеснителей из своей среды; гораздо печальнее было то, что люди, повторявшие за Петром новые правила, никак не могли применить их к делу, при котором сейчас же являлись наружу старые привычки и взгляды. Мы очень хорошо знакомы с двуверием: оно долго обнаруживалось в России как в сфере религиозной, так и в гражданской. Долго после принятия христианства в народе, особенно в низших слоях его, оставались еще старинные языческие верования и обряды, что и называлось двуверием; то же самое обнаруживалось и в сфере гражданской в эпоху преобразования и долго после нее; слова и дела не ладили между собою: на словах правила, почерпнутые из мудрости старших братьев по цивилизации, на словах горячее усердие к общему благу, презрение частных корыстных целей, принесение всего на жертву высшим интересам – на деле иное, противоположное. Как в XI веке русский человек, помолившись в церкви христианской, спешил в лес, чтобы под старым дубом принести жертву старому Перуну, так в XVIII веке русский человек, нащеголявшись во французском кафтане, наговоривши на разных языках множество прекрасных, истинно гражданских вещей, приезжал домой – и начинал поклоняться насилию, хищничеству, тунеядству и разным другим степным божествам, которых тщетно старались заклясть указы Петра I и Екатерины II.

Призывая русский народ к усиленному труду, посредством которого только и мог он сравниться с богатыми и сильными народами, зная, что богатство и сила государственные зиждутся на труде промышленном и торговом, Петр не мог не стараться обеспечить этот труд. Главными препятствиями для развития промышленного и торгового труда были: бедность капиталов, неумение соединять их, неумение вести дела сообща, отсутствие образования в торговом и промышленном классе, проистекающая отсюда мелкость взглядов и приемов, притеснения воевод и приказных людей. Стремление противодействовать всем этим препятствиям Петр выразил в знаменитом изречении своем: «Собрать рассыпанную храмину купечества». Для этого собрания купечество изъято было из ведомства воевод, получило собственный суд и управление посредством городовых магистратов и главного магистрата. Теперь посмотрим, как же воспользовались торговые люди новым положением своим созданным для них преобразователем. Преобразователь должен был выслушать вот какого рода донесения о собирании храмины: «Купечество в Москве и городах само себе повредило и повреждает: из них сильные на маломочных налагают поборы несносные паче себя, а иные себя в том и обходят, зачем маломочные и паче приходят в скудость и безторжицу; к тому у них отняты всякие промыслы и прочие торги, кои за ними издревле бывали, а и в рядах уже стало больше вотчин и всяких торговых мест за беломестцы, нежели за купечеством. А иные купцы, и сами отбывая платежей и постоев, покиня, а другие, распродав беломестцам в слободах жилища свои, разошлись в другие чины, в артиллерии);, в извощики и воротники, также записались в Покровское и Тайнинское, еще ж в защиту разных господ на дворы их московские и загородные, и своей братьи, и других разных чинов в домах нанимая места и избы особые за Земляным городом, мимо настоящих своих слобод построя дворы живут; еще ж якобы за долги старыми переводы у разных и в закладе не токмо сами, но и с торгами своими и винными заводы в защитех. А иные подлогом якобы за скудостию и болезнями и в богадельни вошли, а иные на заводы и на промыслы в прикащики и сидельцы и работники, которые и свое имение довольное имеют. Дорогомиловской слободы ямщики, по прозванию обыденки довольные богатством, покиня гоньбу и отбывая с торгу платежей, записались пролазом своим, подлогом чрез Полибина, в сенные истопники к комнате царевны Натальи Алексеевны, которые и поныне под, тою опекой имеют торги и лавки не малые, а иные ушли в другие губернии и в Сибирь. Купецкие ж, кои вышли из слобод, покиня свои прежние жилища, и доныне налицо живут явно в Москве на господских дворах слободами, например за одною Москвою рекой на Пятницкой и Ордынке, на Офросимове и Ржевском дворах, еще же и за Мясницкими на Шеинском и Долгорукове, и за Арбатскими на Головкине дворах и у прочих таких же, а в слободы на тяглые свои жилища не идут, а старосты и другие, видя сие, для своих польз, в том им и упущают». Исчезает очарование, произведенное Полтавой, Ништадтским миром, внутренними преобразованиями, водворением науки, всем тем, что, по-видимому, проводит такую резкую границу между новою и древнею Россией: мы опять в XVII веке, во временах царей Михаила и Алексея, ибо слышим те же самые жалобы на отбывание от податей и на закладничество, но даже и тут, в XVII веке, не видим таких проделок, как в царствование Петра: при отце и деде его не встречаем, например, чтоб ямщики, пролазом, приписались истопниками к комнате царевны!