Диктатор

4

Аэроразведчики показали именно то, что мы ожидали: нас окружали родеры.

Патины оставляли позиции. Их места занимала армия главного союзника Кортезии. Все происходило как на парадных маневрах: одни мирно уходили, другие мирно появлялись. Родеры воевали умело. Ни один резонансный снаряд пока не разрывался над нашими позициями, ни одно облачко, насланное передвижными метеогенераторами, еще не омрачало неба. Нам давали отдохнуть и выспаться, пока удушающее кольцо не замкнется полностью.

Ранение генерала Прищепы оказалось серьезней, чем он уверял. Иногда он заходил в штаб, но долго высидеть там не мог. Гамов командовал, уже не согласовывая с генералом своих приказов.

Он вызвал меня в штаб, когда я лежал на молодой травке у электробатарей и размышлял, сколько времени нам отпустили до сражения. Был полдень, хороший, весенний полдень – радостная земля вокруг!

В операторской Гамов рассматривал фотографии аэроразведки. Гонсалес наносил данные на карту. Четвертый корпус патинов у нас в тылу еще не двигался, но третий и пятый уже очистили позиции на наших флангах.

– Двое суток дают, – оценил обстановку Гамов. – Можно позагорать, сегодня солнце довольно жаркое.

– Я это и делал, когда вы вызвали меня. Зачем я вам?

– Разведывательная группа подорвала в лесу вражескую машину. Водитель и солдат убиты, но офицер целехонек. Хочу, чтобы вы присутствовали при допросе.

Павел Прищепа сам привел пленника. Даже если бы на нем не было формы, можно было бы сразу признать в нем родера. Сама его внешность была типична для их военных: и прямая, словно трость проглотил, фигура, и крупноносое надменное лицо, и удлиненная – тыквой назад – голова. И он вышагивал между двух солдат охраны, словно они служили ему почетным эскортом.

– Садитесь! – сказал Гамов и показал на стул.

Пленный обвел нас презрительным взглядом, закинул ногу на ногу и поднял вверх голову. Теперь он уперся глазами во что-то на потолке. Если эта поза должна была изображать пренебрежение к нам, то исполнена она была убедительно.

– Имя, фамилия, звание? – начал Гамов допрос.

Пленный не говорил, а цедил сквозь зубы.

– Звание вы можете установить по мундиру. Фамилия Шток, имя – Биркер. В целом – Биркер Шток.

Гамов усмехнулся.

– Нет, настоящие имя и фамилия, господин капитан?

– Хватит и этих, – проворчал пленный и опять уставился в потолок.

– Вы, оказывается, трус, капитан, – сказал Гамов спокойно.

Пленный встрепенулся и посмотрел на Гамова: обвинение в трусости в Родере относится к самым оскорбительным.

– Посмотрел бы я на вашу храбрость, если бы вашу машину взорвали, а на вас, выброшенного на землю, навалился отряд головорезов.

– Вы трус не потому, что попали в плен, а потому, что боитесь назвать свою настоящую фамилию. Ибо придется рассказать все известные вам военные тайны, капитан. И страшно, что ваши узнают, как вы – реальный, а не какой-то Шток – были разговорчивы на допросах.

Пленный вскочил и топнул ногой.

– Ничего не узнаете! Офицер Родера не выдает вверенные ему тайны!

– Выдадите. Есть много хороших методов развязывания языка.

– Плюю на ваши методы! – неистовствовал пленный. – Чем вы грозите? Расстрелом? Ха! На войне каждого подстерегает смерть. Часом раньше или часом позже – какая разница? Или пыткой? Тогда узнаете, какую боль способен вынести родер! Ваши пытки не страшней рваных ран, не мучительней резонанса. Ха, говорю вам! Мое тело трижды рвали пули, дважды скручивала вибрация. Вытерпел!

Он кричал и срывал с себя мундир, показывая, куда его ранило. Гамов повернулся к нему спиной.

– Гонсалес, – сказал он, не меняя спокойного тона. – Пройдите в хозяйственную роту и возьмите живую свинью, желательно погрязней. Пусть фельдшер сделает ей обезволивающий укол, не обезболивающий, Гонсалес, а обезволивающий – чтобы не брыкалась. Доставьте ее сюда вместе с фельдшером. И пусть явится стереомеханик со своей аппаратурой.

– Будет исполнено, полковник! – Гонсалес светился от радости: он уже догадывался, какую сцену разыгрывает Гамов.

Пленный, выкричавшись, снова сел. Он был доволен собой – опять положил ногу на ногу, опять уставился в невидимую точку на потолке.

Гамов подошел к нему вплотную. Я вдруг снова увидел его в той звериной ярости, что овладела им, когда он на улице пытался загрызть хулигана, напавшего на него с ножом.

– Слушай внимательно, дерьмо в мундире! – сказал он свистящим от бешенства голосом. – Я не буду тебя пытать. И расстреливать не стану. Тебе сделают обезволивающий укол. И ты потом будешь целовать свинью под хвост, а стереомеханик запечатлеет эту сцену. И миллионы людей у нас и в Родере будут любоваться, как истово, как благоговейно лобызает задницу свиньи благородный родер, назвавший себя капитаном Биркером Штоком. Вот что будет, если ты не заговоришь.

Пленный побелел. Широко распахнутыми глазами он посмотрел на дверь, будто там уже показалась затребованная свинья. Все же он нашел в себе силы засмеяться. Он еще не верил.

– Так не воюют! – сказал он, вдруг охрипнув. – Латания военная нация, она знает науку благородной войны. Вы шутите, полковник!

– Наука благородной войны? – с ненавистью переспросил Гамов. – Высокого убийства женщин и стариков? Разорванный на глазах матери ребенок – это благородная война? Сожженные библиотеки, испепеленные статуи, великие картины, превращенные в пепел? Этого благородства ты ждешь от меня, подонок? Не жди! Я воюю так, чтобы вызвать отвращение к войне. Только такое отвращение будет истинно благородным!

Не знаю, понял ли пленник значение всего, что говорил Гамов, но сила исступленного голоса до него дошла. Пленный все повторял:

– Так не воюют! Полковник, так же нельзя воевать!

Я вспомнил хулигана, который, плача твердил: «Так не дерутся! Так же нельзя драться!»

Не думаю, впрочем, чтобы я, даже вспомнив, что не так давно уже видел подобное нарушение священных правил драки, понял, что Гамов реально, а не только на словах создает свои собственные методы войны. Там, где командовала концепция, я видел только вспышки бешенства.

В зад ввалилась толпа: впереди – радостный Гонсалес, за ним – солдат со свиньей на веревке, за ними – фельдшер с аптечкой, стереомеханик с аппаратурой и вооруженные солдаты.

Свинья была крупная и невообразимо грязная. Уверен, что Гонсалес приказал довести ее до «нужной формы». В нужную форму привел ее и фельдшер – свинья безвольно тащилась, куда ее тянула веревка.

– Даю минуту на колебания, капитан. И ни секундой больше! – непреклонно сказал Гамов.

Фельдшер вытащил шприц. Трое солдат встали с боков и позади пленного. Оттолкнув солдат, он метнулся к стене. Там он со стоном блевал и корчился, потом вытерся платком. Ни кровинки не было в его внезапно осунувшемся лице.

– Спрашивайте, полковник, – сказал он хрипло.

– Ваши настоящие имя и фамилия, капитан?

– Биркер Шток, – ответил пленный. – Вы назвали меня трусом и подонком, полковник. Но я не такой трус, чтобы бояться своего имени. И не такой подонок, чтобы прятать свои грехи под чужой фамилией.

– Первый вопрос, Шток. Почему четвертый корпус патинов у нас в тылу не двигается с места, а третий и пятый обнажают наши фланги?

Гамов задавал ясные вопросы, получал четкие ответы. Два корпуса патинов на наших флангах уже начали сдавать оружие родерам и теряют боеспособность. Но четвертый оружия не сдал и не сдаст. Готовится второе соглашение: патины обещают выступить против своей недавней союзницы Латании, но выторговывают выгоды. Когда завершится торг, четвертый корпус патинов навалится с тыла на обе дивизии – «Стальной таран» и «Золотые крылья». Вот почему ему разрешают сохранять боеспособность. Разоруженным патинам потом тоже возвратят оружие, но эта операция нескорая. И чтобы защитить их от фланговых ударов добровольных и профессиональных полков Латании, их и отводят с такой поспешностью в тыл.

– Какие новости на Центральном фронте?

На Центральном фронте идет позиционная борьба между главными силами Кортезии и главными силами Латании. Две профессиональные армии латанов сдерживают натиск кортезов. Прибывающие из-за океана подкрепления направляются сюда. Центральный фронт скоро прорвут, и тогда откроется дорога на Адан. С падением столицы война завершится.

– Ваше мнение об оперативном руководстве наших войск?

– Из рук вон плохое, – не задумываясь, отозвался Шток. – С такими силами, что были у вас в начале войны, и не завоевать разоруженного Родера! Вы тащились по нашим дорогам, как паралитики. И когда к нам поступило оружие из Кортезии, мы сразу вас остановили. А если бы мы были вооружены еще до войны?

– Тогда война вообще не началась бы – по крайней мере, с нашей стороны. Что вы скажете о нашем стратегическом руководстве, Шток?

– В Родере и генералы не занимаются стратегией, а я капитан.

– Тогда расскажите, куда вы так торопились на своей машине. И почему не приняли надежных мер охраны?

Об этом пленный рассказывал подробно. В третий корпус патинов пришел на двух машинах специальный груз из Адана – триста миллионов калонов. Огромные эти деньги адресованы правительству Патины для оплаты закупок у населения. Их захватили как военный трофей и направили в Родер под охраной полка Питера Парпа. Биркер Шток, заместитель подполковника Парпа, задержавшийся в третьем корпусе для уточнения мест и времени сдачи оружия, догонял свой полк. Он ехал по территории, освобожденной от латанов и патинов, и не опасался нападения.

– Поскорей увезти деньги было важней, чем завладеть всем оружием патинов?

– Естественно, полковник. На деньги можно достать любое оружие. А отобранное у патинов снаряжение придется им же и возвращать, когда они объявят вам войну. Но денег они уже не получат.

– Покажите по карте маршрут вашего полка.

Гвардейский полк Питера Парпа двигался по шоссе, огибающему с запада нашу дивизию. От наших позиций до него было не меньше тридцати километров. Электроорудия на такое расстояние не били.

– Допрос окончен, капитан Шток, – сказал Гамов. – Если у вас есть какие-либо пожелания – высказывайте.

Шток вытянулся. Отвечал на вопросы он довольно спокойно. Но сейчас опять стал волноваться.

– Один вопрос и одна просьба, полковник.

– Слушаю вопрос.

– Вы пригрозили мне немыслимым унижением, которое опозорило бы не только меня, но и вас – как офицера. Я не выдержал… Но ведь если бы вы… фельдшер держал шприц… Показания отравленного – те же, но снимают обвинение в измене, ибо совершаются в состоянии…

– Нет, не те же, Шток, – резко оборвал его Гамов. – В состоянии полубессознательном вы многое могли не припомнить. Слушаю просьбу.

Шток вытянулся еще сильней.

– Прикажите расстрелять меня, полковник.

Гамов не скрыл, что поражен.

– Аргументируйте свою странную просьбу, капитан.

– Что же странного?.. Я нарушил присягу, выдал военные тайны. Среди своих я пустил бы себе пулю в сердце. Среди врагов я не могу разрешить себе такого малодушия, да и оружия нет. Но умереть от пули противника не бесчестье, а воинская судьба. Хочу своей кровью смыть хоть часть вины…

– Вы будете жить, капитан Шток. Вы еще понадобитесь мне.

Конвой увел пленного. Гамов рассматривал карту.

– Ваше мнение, друзья? Окружение, удар вчерашнего союзника нам в тыл… И триста миллионов калонов, бездарно врученные врагу.

– Окружение предотвратить вряд ли сможем, – сказал я. – А если бы и сумели прорваться, то поставили бы под удар «Золотые крылья», а они и так потрепаны. Деньги надо отбить.

– Надо. Как и когда?

– Сначала когда. Сегодня ночью, чтобы Парп не успел далеко уйти. Он движется по своей территории, вряд ли торопится. Теперь – как. Силами нашего диверсионного отряда. Поведу его я. Имеете возражения?

– Только дополнение. С вами пойду и я.

– И еще капитан Прищепа, – сказал я. – Без его разведчиков мы не сумеем незаметно подобраться к Питеру Парпу.

– Альберт, свяжитесь с дядей, – сказал Гамов. – И попросите, чтобы центральное стереовидение сделало передачу такого примерно содержания: добровольная дивизия «Стальной таран» генерала Прищепы и полковника Гамова, – Гамов подчеркнул голосом свою фамилию, – попала в полное окружение. На выстроенные ей укрепления накатываются неприятельские полки, и здесь находят свою гибель. Стойкая оборона дивизии цементирует наш западный фронт, сильно заколебавшийся после подлой измены патинов.

Пеано засветился самой яркой из своих улыбок.

– Не преувеличиваете, полковник Гамов? Окружение пока еще не состоялось, атаки врага пока еще ни одной не отбивали…

– Это не преувеличение, а предвосхищение, Пеано. И особо объясните дяде, что такая передача нужна для воодушевления солдат. Он не может не понимать, что наша успешная оборона существенно ослабит бездарность общего положения на фронте. Не согласны?

– Мое согласие или несогласие не имеет значения, полковник. Я передам дяде все, что вы требуете.

Я, кажется, уже говорил, что в любом споре Гамов рассчитывал по крайней мере на ход дальше противника. Сейчас был именно такой случай. Даже умница Альберт Пеано, мастерски камуфлирующий свой ум глуповато-радостной улыбкой, – даже он не понимал, на что уже замахивается полковник добровольной дивизии «Стальной таран» Алексей Гамов.

5

Мы ждали темноты, чтобы переправиться через реку. На вражеском берегу пока было пусто. Очевидно, родеры держались подальше, чтобы не попасть под обстрел наших орудий.

Я сосредоточил диверсионный отряд на левом фланге дивизии: здесь и переправы были легче, и до шоссе ближе – по нему сейчас двигался полк Питера Парпа. Все солдаты были в поплавковых костюмах, но пока их не надували. Я ждал Гамова и Прищепу. В тускнеющей вышине проступали звезды. Ни облачка не затеняло неба. В отдалении, справа, на недавних позициях сложившего оружие пятого корпуса патинов, вспыхивали зарницы: «Золотые крылья» уже вступили в бой со сменявшими патинов родерами. На наших флангах все было тихо: враг накапливал силы, не ввязываясь в дело, пока не получит перевеса.

Я прилег на нагревшуюся за день траву, впитывал телом теплоту земли, слушал прерывистый шелест Барты: на откосы высокого берега набегали мелкие волны. И меня попеременно охватывали радость и отчаяние. Радость от тишины, от красоты неба и земли, реки и леса за рекой, от всего того, что было так удивительно, так проникновенно прекрасно. И отчаяние от того, что я сам, тысячи, нет, миллионы таких, как я, должны уничтожать эту красоту. Через несколько часов я брошу свой отряд в бой – и не будет уже ни тишины, ни радости, а будет грохот резонансных бомб, свист пуль, вопли раненых, стоны умирающих… Я числился в хороших офицерах, я и был таким, никто не смог бы бросить мне упрек, что я забываю свой воинский долг. Но в тот прекрасный вечер, последний тихий вечер в нашей дивизии, я испытывал отнюдь не солдатские чувства, думал отнюдь не солдатскими мыслями. И ненавидел судьбу, предписавшую мне быть солдатом!

Гамов и Прищепа появились одновременно. Гамов показал на север, где полыхали беззвучные молнии.

– Сообщение от генерала Коркина, командира «Золотых крыльев». Родеры обстреливают его с фронта и с тыла. Он энергично отвечает. Он уверен, что удержит свои позиции. Наш генерал считает, что Коркин, как всегда, преувеличивает свои возможности. Он шлет победные реляции, даже когда терпит поражение. Маршал передал приказ: стоять, не покидая Барты. Генерал Прищепа считает, что такой приказ сковывает наши действия – и мы не сумеем в нужный момент прийти на помощь «золотокрылым». Ваше мнение?

– Не мнение, а возмущение! – сказал я. – Сколько глупых приказов мы еще получим? Маршал не понимает реальной обстановки.

– Глупые приказы можно и не выполнять. Генерал ответил, что будет действовать по обстановке.

Гамов впервые надевал поплавковый костюм – я помог ему влезть в него, отрегулировал надув. Костюм был усовершенствованной конструкции, в нем можно передвигаться и отвесно, и с любым наклоном – вперед, назад и в стороны. Я посоветовал Гамову плыть отвесно: передвижение помедленней, чем с наклоном, зато туловище погружается лишь по грудь. Разумеется, при обстреле надо уходить поглубже, но обстрела с противоположного берега мы не ожидали.

Павел принес приборчик с экраном. На экране засветились линии, возникли цифры. Павел показал направление – не прямо на запад, как мы намечали, а чуть южнее.

– Парп движется медленней, чем мы ожидали. И если пойдем на запад, то перехватим его полк не на рассвете, а в полдень. Время для диверсии неудобное. К тому же Парп скоро остановит солдат на ночной отдых.

– И это все показывает твой карманный экран? – я указал на приборчик. – Как он называется?

– ВПМ – видеоскоп полевой малый.

– А принцип его работы, Павел?

– Об этом поговорим в другое время.

Я понял, что ВПМ относится к секретным приборам. В разведывательном хозяйстве Павла Прищепы было много устройств, о которых мы знали только то, что ничего не должны о них знать.

Переправа через Барту заняла даже меньше времени, чем планировалось. На берегу вражеских постов не было. Командиры отделений доложили, что у них все на месте. Поплавковые костюмы и укрыли в густом кустарнике у берега. Туда же спрятали и поплавковые лодки, перевозившие резонаторы. Павел назначил дозорных, и мы двинулись по бездорожью. Лес был сосновый, насаженный и ухоженный, двигаться по такому лесу нетрудно. Часа в три ночи Павел сообщил, что полк Парпа расположился на отдых километрах в восьми от нас. Я скомандовал привал.

Мы с Гамовым укрылись в старом сосняке. Я вытянулся на прошлогодней хвое и смотрел в небо. Гамов прилег рядом: он что-то обдумывал. Большая Медведица уже поворачивалась вокруг Полярной звезды на запад. Ночь шла к концу. Гамов вдруг сказал:

– Страшная сила заключена в радио и стерео!

– Почему вы думаете о радио и стерео?

– Когда вы готовили отряд к рейду, центральное стерео передало то сообщение, какое я продиктовал Пеано. И диктор кое-что добавил от себя. Хорошее, разумеется. Мы становимся известными, Семипалов.

– Я не честолюбив.

– Дело не в честолюбии, хотя оно – генератор жизненной энергии. Популярность – добавочная степень свободы. Маршал даже на нашего генерала кричал, как на мальчишку, я сам слышал. После таких передач он не посмеет третировать Прищепу – да и нас с вами!

К нам подобрался Павел. Впереди у Парпа – батальон прорыва с двумя электроорудиями и пулеметами. В центре – машины с деньгами в окружении батальона охраны. Охранники вооружены импульсаторами, у некоторых есть ручные резонаторы. Позади – батальон арьергардной защиты, обычное стрелковое соединение со штатным вооружением, транспорт – грузовые машины и мотоциклы. Полк растянулся на километр. В районе нашей встречи уже побывали разведчики Парпа и доложили, что там никого нет. Теперь можно подбираться вплотную к шоссе.

Я разделил отряд на три группы. Одна нападет на первый батальон с востока и с севера и заставит его вести бой в полуокружении. Вторая с востока отсечет арьергард от батальона охраны денег. А третья, затаившаяся по обе стороны шоссе, вступит в бой с востока и запада одновременно, когда передовой и задний батальоны уже будут атакованы. Задача группы захвата – захватить машины с деньгами. Если же первый и третий батальоны дадут деру, мешать не надо, пусть бегут.

– Хочу принять командование группой захвата, – сказал Гамов.

– Принимайте. Передовой группой будет командовать Павел, я возглавлю третью. Теперь поднимаемся. Нам нужно к шоссе на час раньше Парпа, чтобы выбрать позиции для электроорудий.

Моя группа подошла к шоссе, когда небо позади побледнело. Впереди, на западе, еще стояла ночь. Гамов радировал, что занял обе стороны шоссе. Павел сообщил, что установил электроорудия на хорошей позиции. У меня тоже было все подготовлено. Я приказал прекратить радиопереговоры: полк Парпа приближался.

Вскоре на шоссе показалась передовая колонна. Небо посветлело и на западе, у нас за спиной разгоралась заря. Грохот машин опережал колонну четко шагающих солдат: родеры даже в походном строю держатся как на параде. Укрывшись в подлеске, мы наблюдали стройное шествие гвардейцев передового батальона.

За первым прошествовал второй. Проехали две закрытых черных машины с деньгами. Солдаты второго батальона вели себя свободней, чем передовые. Мы слышали смех, громкие выкрики, кто-то заунывно напевал.

Когда появился арьергард, я дал сигнал к атаке. Шоссе покрылось скачущими искорками резонансной шрапнели. Вражеские солдаты метались, падали, крутились, терзаемые вибрацией. Я увидел офицера, пораженного несколькими резонансными пулями. Он, еще стоя, качался и размахивал трясущимися руками, потом упал, продолжая содрогаться и на земле. Артиллеристы пытались установить на боевую позицию электроорудие, но оно, осыпанное резонансной картечью, само завибрировало. Часть солдат бросилась в лес по другую сторону шоссе. Встающее солнце осветило отвратительное зрелище: всюду корчились люди, всюду кричали и просили о помощи.

О помощи всем не могло быть и речи. Но одному я все-таки приказал помочь. Молодой солдат, почти мальчик, стоял, схватившись рукой за колесо грузовика, его выворачивало, он, прикусив нижнюю губу, отчаянно пересиливал вибрацию. На него набросили тормозной жилет, быстро установили антирезонанс, он затих и, освобожденный от боли, потерял сознание.

Павел передал, что передовой батальон после кратковременной стычки бежит в лес по другую сторону шоссе, – он, Прищепа, не мешает родерам, а спешит на подмогу Гамову: у того бой в разгаре. В центре дело шло хуже, чем у нас. Электроорудия были только у Павла и у меня, а нашим ручным резонаторам родеры Парпа противопоставили свои. Засверкали и синие молнии импульсаторов. Передовой и арьергардный батальоны Парпа были вооружены лучше центрального, зато охранять деньги он поручил самым стойким своим солдатам. Я отрядил половину своей группы наводить порядок на шоссе: сводить пленных, собирать оружие, оказывать помощь раненым. Со оставшимися поторопился к Гамову. Гамов встретил нас у двух огромных машин – около них уже стояла наша охрана. На железных фургонах висели массивные замки – их ломали. Я спросил Гамова, не лучше ли отвести машины в дивизию нетронутыми. Он весело ответил, что надо убедиться, что все на месте, и у него давно зреет мысль найти хорошим деньгам хорошее применение. Я не стал расспрашивать, что за особое применение нашел Гамов деньгам и почему называет их хорошими: деньги как деньги, обыкновенные банковские билеты.

Первый фургон открыли. Он был заполнен доверху пакетами, перевязанными стальными лентами, на каждом виднелась надпись: «200 000 калонов». Гамов сбил одну ленту, вынул несколько пачек. Деньги были новенькие, остро пахли какими-то эссенциями. Гамов вертел пачки в руках, нюхал и всматривался в них. Странное выражение было на его лице, не то восхищенное, не то умиленное, – так бывает, когда человек не только искренне рад, но и по-настоящему доволен. В общем – лицо Гамова мне не понравилось. Я иронически поинтересовался:

– Какое же хорошее применение вы собираетесь найти этим хорошим деньгам, Гамов?

– Сейчас сами увидите.

Подошедший Прищепа доложил, что отряд готов к возвращению. Раненые размещены в машинах. Гамов спросил, можно ли задержать отряд на полчаса для митинга. Хоть на час, ответил Павел.

– Тогда соберите всех, кто не охраняет пленных. Пусть впереди встанут командиры.

Солдаты не шли, а бежали на митинг. Всех тревожило, что мы задерживаемся на шоссе, где на нас могут напасть так же неожиданно, как мы сами напали на полк Питера Парпа. Один Павел оставался невозмутимым: он знал, что нападения не будет.

Гамов взобрался на зарядный ящик. У его ног лежали раскрытые пакеты с деньгами, двое солдат охраняли их. Он был очень взволнован – такого волнения я у него еще не видел. Он бывал беспокоен по-всякому: гневен, язвителен, резок, груб, яростен. Сейчас он говорил от души. Это было не просто душевное волнение – душа может волноваться по-разному. Он говорил именно от души.

– Солдаты, друзья, братья мои! – сказал он. – Не буду благодарить вас за победу: мы просто выполнили в бою свой воинский долг. И нам досталась огромная добыча: деньги, принадлежащие нашему народу, ему же возвращены. Мы с вами тоже часть народа – и передовая, боевая часть. Мы заслужили толику этих денег, заранее оплатив их своей кровью. Я знаю, что действую против всех инструкций, и вы это знаете. Но я решил часть добычи выдать вам – за вашу смелость. И готов нести всю ответственность за такое решение.

В толпе солдат пронесся и затих гул.

– Поймите меня правильно, – продолжал Гамов. – Я хочу вознаградить вас за боевые заслуги, а не растаскивать народное имущество. Поэтому устанавливаю временную оценку каждого успешного действия. Пусть ваши командиры принимают от меня пачки с деньгами, а потом распределят их между своими солдатами. Слушайте и запоминайте. Убито 65 родеров. За каждого убитого назначаю награду в 200 калонов – итого 13 тысяч. Взято в плен 350 человек. Каждого пленного оценим в тысячу калонов – итого 350 тысяч. Принимайте плату за убитых и пленных.

Солдаты вынимали из пакетов пачки денег, Гамов швырял их командирам отделений. Все это так противоречило воинскому уставу, так нарушало все обычаи войны, что я растерялся. Надо было остановить Гамова, приказать отряду разойтись. Но я чувствовал, что, если попытаюсь вмешаться, дисциплина, сдерживающая солдат, рухнет. Все понимали, что поступком своим Гамов вызовет гнев начальства. Но толпа гудела все сильней и радостней. Я поглядел на Павла. Прищепа ухмылялся: он поддерживал Гамова. Я стиснул зубы, давя негодование.

– Слушайте дальше, – продолжал Гамов. – Нами захвачено 200 ручных резонаторов, 30 импульсаторов – каждый оцениваю в 5 тысяч калонов. Получайте 1 миллион 150 тысяч. – Солдаты передали командирам несколько пакетов. – За электроорудия по 100 тысяч – всего 200. Эти деньги – за резонаторы и орудия – только тем, кто их захватывал. Не возражаете? – Новый взрыв одобрительного шума утвердил решение Гамова. – И последнее. Каждому раненому выдается 2 тысячи калонов, а семьям убитых – по 10 тысяч. Теперь строиться и в путь. Плату командиры выдадут на привале.

Солдаты снова не шли, а бежали на построение. Если на митинг их гнал страх неожиданного нападения, то теперь подстегивала жажда поскорей добраться до привала и получить свою долю.

Мы с Павлом подошли к Гамову.

– Не одобряете, вижу, – сказал он. – Итак, ваши возражения?

– Тысячи, – сказал я, – и все серьезные.

– Павел, у вас тоже возражения – и тоже только серьезные?

– Полковник, я всегда с вами! – горячо ответил Павел. – Все, что вы делаете, – правильно!

Я снова утверждаю, что именно Павел Прищепа, а не я, был первым последователем Гамова. В тот день, после боя с родерами, я меньше всего мог сказать Гамову: «Я всегда с вами, все, что вы делаете, – правильно!» Нет, я был не с ним. И если бы пришлось действовать, я действовал бы против него. Реально получилось по-другому, но тут сыграли роль внешние обстоятельства, а не убеждение.

– Итак, я слушаю возражения, – сказал он, когда отряд углубился в лес. – У вас их тысяча – и все серьезные, так вы сказали. Для начала выберите пару самых веских.

– Поступим по-другому, Гамов. Сперва вы объясните, почему нарушили обычаи войны и приказы командования, а уж потом выскажусь я.

Он ждал этих слов. Он задумал раздачу калонов в тот момент, когда понял, что ими можно овладеть. Деньги, говорил он мне и Павлу (мы втроем шагали по прошлогодней хвое соснового леса), – величайший двигатель экономики. Но война тоже питается деньгами. Да, конечно, главное на войне – смелость солдат, мастерство полководцев, мощь промышленности, крепость духа. Но без денег не провести ни одной крупной операции. И он хочет, чтобы наша добыча послужила нашей победе. Он намерен катализировать калонами энергию нашей обороны. Что произойдет, если нас разгромят? Враг снова захватит деньги, они пойдут на его усиление. А если наши солдаты получат эти разноцветные бумажки, так нужные каждому – ему и его детям, жене и родителям? Разве они не заслужили такой награды куда больше разных маршалов, осыпаемых деньгами в тылу? Разве солдат, зная, что, прорвавшись сквозь вражеское окружение, он не только обретет свободу, но и передаст своим близким бесконечно нужный им дар, кипу кредиток, – разве он не умножит своих усилий, чтобы отбросить противника? Повторяю, деньги не заменят ни любви к родине, ни верности воинскому долгу, ни личного мужества. Но они усилят все эти великие факторы. Кредитки будут воевать рядом с резонаторами и электроорудиями. Я просто не могу отказаться от дополнительного вооружения, когда предстоят тяжелые, может быть – даже гибельные бои! Слушаю теперь ваши возражения.

Он говорил с такой убежденностью, с такой страстью, что у меня вдруг смешались мысли. И я ухватился за первое высветившееся в мозгу возражение – и тут же сообразил, что именно так кричал Гамову искусанный хулиган, именно на это напирал Биркер Шток.

– Но ведь так не воюют, Гамов! Так никогда не воевали!

– Верно! Так никогда не воевали. Ну и что? Ну и что, спрашиваю? Придумали тысячи форм и обычаев войны, но ни одна из этих форм, ни один из этих обычаев не направлены против нее самой. Вдумайтесь в этот страшный парадокс! Войны стали если не повседневностью человеческой жизни, то буднями истории – каждый год где-нибудь льется кровь и корчатся искалеченные дети. Как это вытерпеть? Как с этим примириться?

– Вы хотите вообще уничтожить войны?

– Хочу! Навечно их ликвидировать! Старыми средствами этого не сделать – они дают только победу в отдельной войне, но не победу над всеми войнами. Дети, на которых с неба падают бомбы… Все могу понять, хоть и не все прощаю. Но убийства детей, но их покалеченных тел, их слез, их отчаяния – нет, никогда не пойму, никому не прощу! Меня корчит от ненависти, Семипалов! Если бы был один конкретный виновник войны, хоть сказочный великан, как я бросился бы на него, с какой радостью ломал его руки, грыз его горло!

Он уже не говорил, а кричал. Он впал в такое же исступление, как в тот вечер, когда его ярость смяла напавшего на него верзилу с ножом. Выкричавшись, он замолчал. Некоторое время мы двигались молча, потом я заговорил:

– Война отвратительна, согласен. И военными средствами с ней не справиться. Но что другое вы можете предложить?

– Только одно – вести с ней войну, но не по правилам, а против них. Точнее – придумать такие правила, чтобы лишить войну героики и благородства… Унизить ее, чтобы при каждом упоминании этого слова мутило и выворачивало кишки.

– И вы уже придумали правила войны, уничтожающей всякие войны?