Сборник рассказов. Жил-был я

На счастливую старость

Странная по тем временам процессия шла по улицам подмосковного городка. Было начало семидесятых прошлого века и в эти глухие времена застойного социализма не было еще госработников, не было откровенных нищих, гостарбайтеров, абсолютно бездомных.

Но вот, однако, по пыльным июньским улицам вышагивал обросший усами лысеющий уже молодой человек от двадцати пяти с видавшим видом матрасом под мышкой, рюкзаком за плечами и связкой книг в другой руке.

Рядом с ним семенила совсем еще юная девушка, с явно, не по размеру мужскими зимними ботинками на худых ногах с набитым чем- то холщовым мешком за плечами.

Парень шагал широко и серьезно, а девушка семенила, догоняя его, спотыкаясь и падая.

Из за звука очередного падения парень оборачивался и каким –то ровным голосом спрашивал:

– Тебе помочь?

– Не, не! – испуганно отзывалась девушка, поспешно вставая.

То, что они держали в руках и за плечами, было все их имущество, с которым они перебирались с одной квартиры от приютивших их друзей, на другую, к другим знакомым. Это была верная тактика, избранная Валерой Синявским, только что приехавшего из пыльных степей Казахстана поближе к Москве, чтоб начать, наконец, настоящую жизнь.

В той казахстанской жизни успел он закончить культпросвет училище, создать подпольную и почему – то опасную для советской власти джаз – банду, потрясавшую покой захолустного городка , и быть изгнанным вездесущим КГБ из спокойной республики, но, слава богу, не арестованным.

В дорогу в опасную неизвестность за ним увязалась эта восемнадцатилетняя девушка, жившая одна с престарелой бабушкой. Была она фанатично влюбленной в несильно молодого уже джазмена и посещала все его выступления.

Родителей у обоих не было и ничто не мешало им начать новую жизнь.

Городок этот выбрал Синявский не случайно – были у него тут друзья из более серьезных джазовых групп, приезжавших послушать казахских подпольщиков.

Вот так, и начинали свою новую жизнь Валерий и Лола Синявские, живя по две – три недели у одних, потом у других.

Впрочем, одной фамилией они объединились не сразу, года два носили свои, но делать нечего, пришлось объединиться. Главным образом потому, что к тому времени устроился Валерий в филармонию, где обещали дать общежитие, но чтобы дали отдельную комнату, надо было быть человеком семейным.

И жизнь как–то сразу заладилась. Должность у него была не велика – аккомпаниатор у провинциальных певичек и по совместительству – настройщик клавишных.

Но удивлял Валера другим. У него вдруг открылись недюжинные организаторские способности. Главным образом из–за отсутствия комплексов и присущей здоровой наглости.

По справочнику узнавал он телефон, какого–нибудь зав. отдела министерства культуры страны.

– Иван Петрович!?– бодро и басом вопрошал он в трубку.

– Да, – неуверенно, на всякий случай отвечал Иван Петрович.

И не давая тому опомниться, Синявский солидно продолжал:

– Сидоров, ЦК. Звонил Петру Сидоровичу – назвал он фамилию министра культуры – трубку почему – не берет.

– Он в отпуске – робко отвечал зав. отделом, припоминая, слышал ли он фамилию «Сидоров» у членов центрального комитета партии.

– А, ну тем более, – басил Синявский.– Ну, это вообще–то как раз по вашему ведомству – есть (тут Синявский называл название города) славный такой вокальный коллектив в их филармонии. У нас на юбилейном концерте как-то слышал. Надо поддержать их гастролями, концерты организовать, немного талантов в стране – то! – тут Синявский заразительно засмеялся.

Зав. отделом на всякий случай тоже хихикнул.

– Шучу! – грозно отрезал Синявский – Много у нас талантов, много. И их надо поддерживать!

Нужно ли говорить, что Сидоров в ЦК на ролях какой –то шестерки конечно был – не такой уж простой был Синявский, работая с телефонным справочником.

Но ни какой человек из министерства не решался для проверки позвонить в грозный ЦК, и гастроли немедленно финансировались и организовывались.

Филармония конечно процветала. А в ее опустевших стенах – все уехали гастролировать по стране, – Синявский ухитрялся зазывать знаменитые в те годы музыкальные коллективы и отдельных знаменитостей. Простым и в те годы невиданным способом – платил он наличными и тройном размере, соответственно уменьшая отчетность билетных касс.

Как уж он уламывал на это директора филармонии и что с этого получал сам – одному богу известно.

Город будоражила культурная революция, Синявскому в знак благодарности выделили квартиру. В знак своей благодарности часть денег он оставлял себе.

Лола не работала. Взрослела. Она больше не носила мужские ботинки. Деньги были. Зал филармонии был переполнен. Билеты продавали по блату. В том числе обэхээсным ( был такой грозный отдел в милиции). Которые и пришли как – то не в зал, а прямо в кабинет директора. Директора посадили. А Синявского нет. А кто такой Синявский? Скромный аккомпаниатор. Ни одной его подписи на документах нет. Да и не имел он права подписывать что -то. Из филармонии предпочел уйти. Да и размах для него был не тот.

Между тем, Лола исправно рожала девочек, и поскольку их было уже две, Лола ничем не занималась кроме домашнего хозяйства.

Но случай перевернул не только ее до сих пор весьма обыкновенную судьбу, но и судьбу всей семьи.

Как–то мартовским вечером, возвращаясь, домой, Синявский увидел необыкновенную для себя картину. Уже горели тусклые желтые фонари, светились окна дома. На заснеженном еще газоне на складном стульчике сидела Лола с мольбертом в руках, макала кисть в коробку с гуашью и увлеченно рисовала. Впереди на асфальте в растаявшей луже играли дети.

– Лол, подходя ближе, – спросил Валера, – а ты что тут делаешь?

– Привет! – не оборачиваясь, ответила Лола, – с детьми гуляю.

– То – то , я смотрю, чьи-то дети в луже сидят, Пригляделся – наши! – насмешливо ответил Валера.

– Девочки, а ну-ка быстро вышли из лужи! – крикнула послушно Лола, впрочем, уже складывая краски.

Синявский присмотрелся к картинке. На приколотом там листе ватмана, было что–то совсем не похожее на окружающий пейзаж, но почему-то от этой практически мазни, удивительно веяло мартовской оттепелью. Пахло оттепелью и наступающей весной, вообщем, возникало какое – то настроение, для чего собственно, и пишутся картины.

Синявский удивился и задумался. Потом, как человек, близкий к искусству и уже совсем близкий к бизнесу, решил, что из этого можно делать деньги, одновременно доставляя Лоле удовольствие.

Он стал знакомить ее с местными художниками, продвигая ее вещи на выставки. А потом сделал главное – вывез ее в Швейцарию, и практически на свои деньги организовал там маленькую выставку современных русских художников.

Самодеятельность. Именно этим она могла привлечь внимание за границей. Ну, типа самиздата – выставки академической советской живописи уже всем приелись.

Дело в том, что к тому времени – а, это уже были новые годы перестройки, – масштаб Валеры Синявского наконец–то развернулся в полную силу.

Заграница радовалась падению в этой огромной стране железных оков и всячески старалась помогать.

Валера тут же придумал схему, поставлять в страну –ну, не во всю, конечно – основным партнером была Москва – списанное в заграничных клиниках медицинское оборудование…

Поставщиком выбрал Швейцарию. Для Швейцарцев это была благотворительная акция, для российских помощью, для Синявского – бизнес. Почти легальный. Благотворительные фонды, деловые встречи, неделовые встречи, – словом Синявский в Цюрихе вскоре стал своим человеком.

Вывез туда дочерей, устроил в колледж, потом в институт.

Лола тоже почти безвыездно – насколько позволяла мультивиза – жила в Швейцарии.

Синявский жил в России. Теперь уже в Москве. Денег не то, что хватало – их было много.

***

Позвонила Лола.

– Валер, я приеду в Москву …

– Давно пора.

– Валер, – после некоторой паузы сообщила Лола, – я не к тебе еду.

Синявский напрягся.

– Мы с Пьером, – продолжила Лола, – открываем в Москве картинную галерею. Пьер уже снял помещение и квартиру для нас …

Пьер был французский галерист. Он был один из первых, с которым Лолу познакомил Синявский.

– Мы разводимся? – на всякий случай спросил Валера.

– Ну, это как хочешь. Я считаю необязательно иметь штамп в паспорте. Мы же с Пьером тоже не оформляем отношения …

***

С тех пор Синявский стал жить один. Не то, чтобы это было для него ударом – они с Лолой давно уже жили свободной жизнью. Но как–то в сознании всегда было – и дети и они с Лолой – одна семья, просто так, как–то странно жить.

… И вот теперь Синявский жил один. Он как–то сразу потерял интерес к делам, которыми занимался, к бизнесу, да и вообще к тому, что нужно постоянно куда – то бежать, с кем–то контактировать, вообщем, ко всему, к чему стремился с тех самых пор, когда они с Лолой ходили по друзьям с матрасом под мышкой.

***

Прошло еще два года. Девочки в Цюрихе вышли замуж. Синявский с Лолой, Пьером ездили к ним на свадьбу. Да и вообще, втроем они постоянно встречались – на открытии вернисажей, просто так в кафе…

… Лола позвонила ночью.

– Валера! У меня сгорели все картины…

Она готовилась к очередной выставке, привезла картины художников, которые они дали для выставки, почему–то не в галерею, а домой. Отлучилась буквально на час. Когда вернулась – у подъезда элитного дома суетились пожарные. Случилось замыкание в проводке. Пожар был небольшой, но картины безвозвратно погибли.

Все они были предварительно оценены и теперь, нужно было оплатить ущерб. Художники были довольно известные, и сумма была внушительной.

– А, что, Пьер? – спросил Валера.

– А он то причем? Мы с ним всего лишь партнеры, он в этой выставке не учувствовал, да и вообще вина – то моя! А, Пьер, кстати, в Швейцарии, сейчас я его обрадую…

Деньги Валера дал.

– Я тебя не совсем ограбила? – все же поинтересовалась Лола.

– Да, нет, немного осталось на счастливую старость…

***

Опять стоял жаркий июль, как тогда, теперь уже сорок лет назад. В квартире Лолы раздался звонок.

– Привет, Лола!

– Привет, Валер! Ты чего уже месяц не звонишь?

– А, ты чего?

– Да и правда, – засмеялась Лола.

– Может, встретимся?

– Давай!

– Слушай, ты помнишь, как когда – то, когда ничего из этой жизни еще не было, мы ходили по улицам с матрасом под мышкой …

– Ну да, я еще была в твоих ботинках…

– Ну вот, что-то ностальгия замучила. Давай еще так пройдемся?

– Слушай, Валера, – засмеялась Лола, – нам сколько лет?!

– Да и хрен с ним!

– А и правда хрен! – опять засмеялась Лола.– Слушай, а ты это серьезно? А где возьмешь матрас?

– Куплю!

Через пару часов Синявский уже звонил в дверь ее квартиры. В руках он держал свои старые зимние ботинки, а под мышкой перевязанный допотопный матрас.

– Я до последнего думала, что ты шутишь! – сказала Лола.

– Пойдем?

… По улицам Москвы шла странная пара: хорошо одетый пожилой мужчина с матрасом под мышкой, и красивая с ухоженной прической и модных джинсах женщина почему – то в мужских зимних ботинках с большущими шнурками.

– А куда мы идем? – спросила Лола.

– На вокзал.

– Мы куда–нибудь поедем?

– Да, куда–нибудь. Потом выйдем на какой – нибудь станции, и начнем все снова …

– Молодец! А на что мы будем жить?

– Ну, ты же Лол, знаешь. Я как–нибудь заработаю!

– Ну, да – сказала Лола, – знаю.

… Синявский протиснулся к окошку билетной кассы.

– Два билета на самый ближайший поезд…

– Куда?

– Все равно, лишь бы на самый ближайший.

… Поезд «Москва – Кишенев» постукивал по рельсам. Долго тянулась Москва, потом зеленые перелески, поля. Вагон был плацкартным. Лола молчала и улыбалась. Молчал и Синявский.

– Валер, – это все вправду? – все также весело спросила Лола.

– Ну, мы же уже едем!

– Ну да.

– Знаешь, я понял самое счастливое время, когда все только начинается…

– С матрасом, – добавила Лола. И спросила у проходящей проводницы:

– А когда первая остановка?

– Через полтора часа.

– А мы что, прямо на первой остановке выйдем? – удивился Синявский.

… Поскрипев тормозами, поезд остановился.

– Лола встала.

– Ну, пока! – она чмокнула Синявского в щечку. – Нет, правда, Валер, было весело.

– Пока, – устало сказал Валера,– где он сойдет, он еще не знал.

Простая жизнь

Вспоминать о прошлом Римма не любила. Ну, не то, что не любила- боялась, гнала от себя эти мысли, потому что сразу хотелось плакать. Было жалко, что все ушло, что жизнь проходит…

Нет, лучше об этом не думать! Но как не думать, когда сидишь, целый день в пустой комнате, уставившись в телевизор, задремываешь, просыпаешься, снова задремываешь…

Читать она уже не могла – плохо видела, уже за девяносто – что вы хотите!

Все разнообразие – перебраться на кухню, что-то покушать. Да вечером, по пути с работы, на полчасика забегает сын. Обязательно принесет продукты, что-то подправит, поделает.

– На полчасика

– Ты бы посидел, поговорил…

– Мам, извини, дела еще, в другой раз.

Другого раза ждать долго. Потому, хочешь, не хочешь, а вспоминать хоть и грустно, но другого занятия нет.

Вот, что удивительно – самое ослепительное счастье в ее жизни – это война.

Ну, восемнадцать же лет! Все что видела до этого – рабочий поселок в таежной глухомани, маленькая деревянная школа, и, слава богу, успела выучиться до войны. Деревянный же клуб, где протекала вся так называемая личная жизнь, строгая мама, куча запретов – туда не ходи, приди во время, пойди, помоги…

А, куда не ходи? За поселок и не выйдешь – тайга, да единственный большак, ведущий куда-то километров за пятьдесят, нет, не в город – в другой поселок. Вот и весь мир.

Ждала. Окончу школу – поеду учиться в город. Где этот город, и какой он – не представляла.

Какой город, какая учеба?! Через месяц после школы началась война. В те годы девять классов – все равно, что высшее образование. Ее направили на курсы, и через четыре месяца она была уже младшим лейтенантом. И вся ее юность, все пять восторженных девичьих лет прошли на войне. В одной и той же одежде – гимнастерка, юбка и кирзовые сапоги. Пистолет у нее был, но не разу за время войны она из него не выстрелила. Он был дан для самообороны, а не для победы над врагом. Врагов она просто не видела, так, из далека разве. Потому что служила она в войсках связи, а это были практически тыловые войска. Жили в окопах и в блиндажах, и, укрывшись, плащ- палатками в поле ночевали. Роскошью было провести несколько ночей в избах занятыми нашими войсками деревень.

Почему – то сама война, как таковая, не помнилась. В памяти ведь осталось самое лучшее. Как фотография, перед глазами встало озеро, с нависшими над водой ветками одуряющей пахнувшей черемухи и девчат ее женской роты, купавшихся в еще холодной воде, но все равно в какой – лишь бы отмыться от запаха пота. И хохочущие голоса ее девчат, бегавшие от радости неуемной молодости по ночному берегу.

Парни из мужской роты, залегшие в полукилометре под строгим приказом – не приближаться, подглядывали, конечно, кое-кто и в бинокль, но приближаться не решались.

И вдруг зычный голос невесть откуда появившегося майора:

– Отставить! Кто разрешил?! Смирно!

И нелепая картина девяти совершенно голых девчат, автоматически застывших по стойке «смирно» перед командиром. Некоторые от испуга, отдавали честь.

– Отставить! – сообразив о нелепой ситуации, скомандовал майор и отвернувшись, почему-то строевым шагом, исчезнул в кустах.

… А как пахло клевером в поле, когда ротный в ходе переброски, давал час отдыха!

Стрекочут кузнечики, кружатся бабочки, она лежала в траве и ромашки заплетала в косы

… Клещи? Какие клещи! Слов то таких никто не слышал. Может, не было их в то время? Мыши были. В первый год войны не кому было убирать урожай- все на фронте, вот они и расплодились. На фронте сотнями умирали от мышиной болезни. Она тоже боялась заразиться. А что делать? Приказано залечь и ты утыкаешься лицом в землю, и чуть ли не по тебе пробегают полевые мыши. Но бог миловал.

Хотелось любить. Просило сердце, изнывало. Молодость – то проходит.

Были, были романы! Сейчас она и не помнила их лиц. Молодые лейтенанты, солдатики, жаркие слова, рука в руке, неумелые поцелуи.… И больше – ни – ни! Война, какая любовь? А вдруг забеременеешь! Увольнение, позор! Может быть и трибунал – тебя, зачем на войну призвали? Родину защищать?

А где этот нечаянный юноша? Перевели куда – то. Или вообще убьют. Тогда о смерти говорили просто. Убивали ведь каждый день. Говорят, старшие офицеры приставали, и отказать было нельзя. Не знала Римма такого, не видела. А вот о том, как она тянула кабели, как устанавливала связь со штабами, о всяких там « Чайка, чайка я орел, словом о службе – не вспоминала. Не хотела. Ну, так, работа и работа.

Была она пышненькой, полногрудой, с веселыми кудряшками. Никогда ничего не читавшей, кроме книг по школьной программе, не знавшей музеев, театров, городской жизни. – Ну, не успела, война же!

… Далеко- далеко от нее, в большом городе, в еврейском местечке, рос интеллигентный еврейский мальчик Сема. Папы у него не было, но еврейская его мама, как все еврейские мамы души в сыне не чаявшая, вбивала в Сему все, чему сама была обучена.

Сема учился музыки, играл на флейте, посещал консерваторию. Сема четко знал, с какой стороны нужно класть вилку, а с какой нож, как галантно подать руку девушке. Учен был Сема и танцам, и неплохая собираемая поколениями библиотека была у него дома.

Сема надевал галстук и ходил в гости к тете Риве, затем после ужина с непременной шейкой индейки, чинно прогуливался по местечку с ее дочерьми – Соней и Раей.

Хороший был Сема мальчик…. Война изменила его жизнь.

В военкомате, куда он пришел по повестке, веселый капитан, даже не взял у него документы, крякнул:

– Еврей?

– Еврей, – подтвердил Сема.

Капитан посмотрел в сторону начальника, сидевшего за последним столом.

– Бери и еврея, – сказал начальник, – на войне или убьют, или быстро русским станет.

При слове «убьют» Семе стало как-то плохо.

Но его не убили. Он дошел до Берлина и от тихого еврейского мальчика действительно, ни чего не осталось. Где флейта, где книги, где чинные прогулки с Ривиными девочками?! Грязь, пот, грохот орудий, мат – перемат в окопном штабе….Эти пять лет войны вышибли из него все предыдущие девятнадцать.

Был он худой, рыжий и носатый. Никогда в жизни, подумала Римма, да и не в первый раз подумала, они не могли бы встретиться на этой земле, если бы не война. Война перемешала все географические точки, худых и толстых, носатых и плосконосых, ну кого только не оказалось вместе в этом кипящем котле.

Ну, вот встретились. Война уже кончалась, воинская ее часть была уже под Берлином. Прислали нового командира роты. Это был Сема. Все, что должно было случиться в конце, случилось. Безумные поцелуи, ослепительная любовь, которую до сих пор не знала ни она не он, белые метели, которые он устраивал отряхивая на нее ветки черемухи… Для них уже не было войны …, не было командиров, приказов, смерти, которая по прежнему летала автоматными очередями, артиллерийскими залпами.

Была вокруг них тишина, и были они одни на всем белом свете. Никогда больше не было такого счастья в ее жизни. И потому в памяти война осталась, как самое счастливое время в ее жизни.

О том, чтобы жениться, никто из них и не думал. Ну, во-первых – любовь! Ни о чем другом и не думалось. Во-вторых, какие там жениться – война ведь, они военнослужащие.

Но когда вошли в Берлин, как и все побежали к Рейхстагу. И Сема вдруг сказал: ну вот, мы и расписались!

Это Римма помнила. Помнила и о том, как впервые поняла разницу между собой и Семой. Разницу сгладила война, все были в одной форме. А на гражданке снова появилось то, что бывает всегда.

Было это лет через пять после войны, когда они с Семой – он так и остался в армии, – приехали с маленьким сыном в отпуск на его родину. Мать, Хая Нусеевна, умильно посмотрела ребенка, как–то даже не взглянув на Римму.

– Мама, это Римма, – проговорил Сема.

–Я вижу, – холодно ответила свекровь.

… В первый же вечер в маленькой квартире Хаи Нусеевны собрались все еврейские родственники. Еще бы – Сема приехал!

Половину слов, которые произносили за этим столом, Римма не понимала – гости подчеркнуто вставляли слова на иврите. И Сема впервые на ее памяти, показал, какой он Сема.

– Да, сказал он, – взяв слово для тоста, – Римма – не еврейка. Она моя жена, нравится это кому – то или нет. Давайте выпьем за мою жену!

Все, больше на иврите не говорили. И еще помнила Римма, как в начале вечера Рива передала Семе кипу.

– Одень, Сема, – сказала она, – ты же среди нас сидишь.

– Я, тетя Рива, советский офицер, – сказал Сема. И был он в форме.

– Ты еврей, мой мальчик, – грустно ответила Рива.

Какой он Сема, надо сказать, Сема показывал не раз. Нрава он был крутого. За что и нравился начальству. Когда, например, зубной врач, вырвавший ей зуб, что-то такое сделал, что она рот не могла закрыть и даже кричала от боли, Сема, ожидавший ее в больничном коридоре, ворвался в кабинет и, узнав, в чем дело, выхватил из кобуры пистолет и с перекошенным от ярости лицом, приказал побледневшему эскулапу:

– Ты, сука, отсюда не уйдешь, пока все не исправишь!

На крик сбежались все во главе с главным врачом.

Сема выгнал всех и держал под пистолетом главного и врача, пока тот не закончил операцию.

Уж что-что, а то, что судьба, распорядилась выйти замуж за Семена, было главным счастьем всей ее жизни.

Нет, счастливая пора влюбленности, жарких поцелуев, конечно, быстро прошла.

Ну, и погуливал, Сема налево и направо, о чем ей радостно докладывали верные подруги из военной части.

Но что касалось семьи, то для Семы, как все-таки еврея, всегда было главным. И потому, Римма знала, что живет она как за каменной стеной.

Когда сын был еще маленьким, упал с дерева и сломал позвоночник. Сема, получив отказ от направления сына в единственную в системе министерства обороны клинику для подобных случаев, поехал в округ, к начальнику войсковой медчасти. Сев напротив, полковника, сам был тогда Семен капитаном, сначала он просто вежливо попросил дать направление.

– Да ты, капитан, понимаешь, что туда и для детей полковников и генералов мест не хватает! – в офицере вскипел начмед.

Тогда Сема вытащил пистолет, положил его перед собой на стол и как-то напряженно сказал:

– У меня, товарищ полковник, два выхода – застрелить вас, или получить направление!

Полковник изумленно выпятил глаза на капитана, как-то горестно помолчал и рявкнул:

– Есть у тебя, капитан, и третий выход – пойти под трибунал!

Но толи от изумления что-то случилось с полковником, то ли судьба была так благосклонна к Семену, что тягостно помолчав, начмед сказал:

– Иди, подай документы, будет тебе направление …

Но все-таки это была русская рулетка.

И кто знает, как бы сложилась судьба Риммы, если бы не эта черта характера мужа.

На этот раз уже в середине пути, когда после многолетних перемен кресел и городов, куда жизнь бросала военных, осела, наконец, их семья, казалось, уже навсегда во вполне благоустроенной военной части на окраине большого города в центре России.

Семен тогда был уже подполковником. Молодым сорокалетним подполковником…. И вызвавший его в Москву командующий решил сделать подарок:

– Ну что, подполковник, принимай командование полком, а там глядишь, и в округ заберут – там и до генерала недалеко…

Округ был в Уссурийском крае. То есть у черта на куличках и прошла бы оставшаяся жизнь там Риммы и ее семьи. И там же, после окончания службы в армии, пришлось бы и остаться. Ведь квартиры военным давали только по месту службы.

И мгновенно приняв решение, Семен в этом кабинете подал рапорт об увольнении. Возраст сорок лет – давал ему право это сделать.

Только через год, когда Семен вдруг начал жить и жить хреново, Римма поняла, какую жертву он принес ради семьи. Этот год он ничего не делал, работу даже не искал, с Риммой почти не разговаривал, они и в жизни то особо не разговаривали, но здесь его молчание было каким – то жутким. Армия была для Семена и смыслом и образом всей его жизни. Это была его стихия, его счастье. Остального он как-то не замечал. И больше ничего не умел. Казалось, что армия будет всегда. Ну, по крайней мере, лет пятнадцать впереди еще точно были.

И вдруг – гражданка. В гражданском ему было даже стыдно ходить по улицам – как будто – голый.

И был у него из гражданского только один костюм, – так, для театра, поездки в отпуск.

Ну, вообщем, вот так.

… В мыслях Риммы все перескакивает, путается, да вроде все так, ничего интересного. А ничего интересного в ее жизни и не было. Ну что интересного в скучных буднях жен офицеров воинской части? Воинский городок находился, как правило, в глухих местах, хорошо, если километров за десять, был какой то поселок.

И жизнь была хорошая. Нет войны, муж рядом, сын растет, Римма ни в чем не нуждалась. Ну, разве что хотелось иной раз платье новое купить, туфли какие–нибудь: перед Семой покрасоваться, перед соседями. Да где все купишь? А так ни в чем никогда не нуждалась.

Воинские части были тогда на особом довольствии – семьи в военторговском магазине снабжались всеми продуктами.

Нет, ну праздники, конечно были. Ко дню Октябрьской революции, первому мая. …Новый год всегда всеми воинскими семьями отмечали.

В памяти Риммы возникает деревянная сцена воинского клуба, они, жены прапорщиков и офицеров, стоят двумя рядами на сцене, впереди, лицом к залу – гармонист из числа солдат – и худрук – да, была и такая должность – машет руками, дирижирует.

И поют они торжественно, а Римма из-за звонкого голоса всегда была запевалой -песню типа «Партия наш рулевой» или «Ленин всегда живой» , ну, вообщем, что-то патриотическое. И это воспринималось нормально. А как же! И лишь во втором отделении им разрешали что-то лирическое, типа « ой, рябина кудрявая», Ну, здесь уж они отрывались! Зал плакал и аплодировал. Детишки их сидели на полу перед сценой – мест в клубе не хватало. А перед концертом они еще месяц почти каждый день репетировали. Потом, сломя ноги, неслись домой успеть приготовить мужу ужин.

Нет, жизни скучной не было. Некогда было скучать. Некогда было и думать. А о чем думать? Жизнь шла установленным порядком. В армии вообще не думают. Живут по расписанию и приказам. А она вроде бы тоже все время была в армии – жена офицера, жила все время за забором военных городков.

Да им никуда особенно и не надо было, мужья уходили к восьми утра, приходили редко когда к восьми вечера, обычно к десяти, когда гарнизон засыпал. Обедали, как правило, в офицерской столовой на территории части.

А жены кормили мужей и детей завтраком, собирали и отвозили детей в ближайший населенный пункт в школу – им часть давала автобус-, стирали, убирались, встречали детей из школы – привозил тот же автобус -, готовили с ними уроки, готовили ужин, ждали мужей…

И так – изо дня в день. Выходных у мужей почти не было, – какие в армии выходные?

Сема дежурно спрашивал – что там у сына, молча ужинал, заваливался спать. Он уставал.

Где это счастье первых лет, весной сорок пятого?

Ну, счастье – это праздник, праздники редко бывают, а будни были.

Раз в два, три года – чаще не получалось – ездили в отпуск. Семен гражданское не любил – ездил в отпуск в военной форме. Она ему шла, в гражданской он сразу становился каким-то нелепым, вроде и ростом становился меньше. Чинно втроем – он, она и сын – гуляли по набережной южного городка.

Обедали тут же на набережной в ресторанах. В Семе просыпался интеллигентный еврейский мальчик. Он строго учил сына брать правильно столовые приборы, чего никогда не делала дома, учил обращаться к официантам, выбирал из меню блюда, о которых они и не слышали. Например, картофель – Фри ( а это оказывался жареный картофель) или анчоус ( ну, килька и килька думала она)…. Водил всю семью на симфонические концерты. Римме и сыну на этих симфонических концертах было скучно, но когда Сема оборачивался к ней, ища одобрения, она благодарно улыбалась. Ну а пройтись по курортной набережной, в красивом, как она считала, ситцевом платье под руку с бравым офицером, что бы все оглядывались. Это было то еще удовольствие. Сема не скупился: покупал мороженое, сахарную ветку на палочке, на пляже к их лежаку требовал у самого главного по пляжу официанта приносить фрукты и морс. Да и куда было девать деньги? Платили военным хорошо, а покупать было не чего.

Вот, пожалуй, и все что помнилось.

Звонок резко вывел ее из приятной дремы, в которую Римма проваливалась почти каждый час. Римма пошарила рукой по столику возле кресла, в котором сидела целыми днями, нащупала телефон.

Звонил сын. Как между ними условлено, три раза в день он делал контрольные звонки. Если она на звонок не отвечала, значит, надо было мчаться домой – вдруг с мамой что случилось.

Римма, не смотря на возраст, жила одна. Пока могла себя как- то обслуживать, никому мешать не хотела. Да и привыкла она к одиночеству. Уже больше двадцати лет, как нет Семена. Привыкла. Хотя в последние годы, видимо от старости, ей иногда казалось, что он живет где-то здесь, ну где – то вон в том углу, сидит в другом кресле. Ну, не то, чтобы казалось, но хотелось, чтобы так было. Так было легче. И она начинала с ним разговаривать. Мысленно, конечно – с ума-то она еще не сошла. А с кем она могла еще поговорить? Сын забегал только на минутку, а просто целый день молчать – это было невозможно.

Из прошлой жизни оставался только один Сема, с которым она сейчас виртуально могла говорить о чем угодно. И он слушал. Не мог отвернуться. Она рассказывала ему, как приходил последний раз врач, какая на дворе погода – сама она на улицу не выходила, но из окна было видно. Да простые такие разговоры, но Сема слушал. Хотя его и давно не было на свете.

…Как и у мужа, жизнь Риммы четко делиться на две части, военная служба, и гражданская жизнь. О военной, как–то вспоминалось однотонно – ну, жила и жила. Стирка, готовка, ребенок, уроки, уборка. … Даже где жили – особенно не вспоминалось – жилье везде было временное, не свое. Вроде как дома своего у них никогда и не было. Сема тоже вспоминался не ярко – придет – уйдет!

Какая–то длинная полоса годов «одиночества». Нет, нечего вспоминать. Да и давно это было. Забылось. А вот когда Сема ушел на гражданку…

За год до этого они, наконец, получили от части квартиру в центре города. Для военных была тогда такая разнарядка. Хрущевка, конечно, но квартира! И своя. Теперь на веки веков своя. Впервые Римма покупала мебель, сшила занавески, обставлялась, радовалась. Настоящее женское счастье.

Сема не участвовал – он – переживал переходный период. Но зато целый день был дома. Это тоже было необычно. И, по своему – счастье.