Атомный конструктор №1

Глава 4
Операции «вперед I, – II, – III» и момент «0»

НЕ БУДЕМ строить догадки, почему вышло так, что после Опыта Давида Абрамовича обошли наградами. Тем более, что дальнейшая карьерная и «наградная» судьба Фишмана сложились вполне благополучно. И этому, пожалуй, в немалой мере способствовало то, что его положение на полигоне и вообще в эпопее подготовки первого испытания оказалось выигрышным во всех отношениях.

На полигоне он был на виду у самого высокого начальства. Там же завязались и новые полезные знакомства. Так, Давид Абрамович познакомился с тем самым Борисом Сергеевичем Джелеповым из Ленинградского физтеха, публичные лекции которого об американском ядерном оружии он слушал в 1945 году в Ленинграде. Встретились они в месте несколько необычном – на теннисном корте на «Берегу», в военном городке. Давид Абрамович был заядлым теннисистом, и двойной общий интерес: атомное оружие и теннис, – конечно же, быстро их сблизил при всей тогдашней разнице положений.

Но еще более важным было то, что Фишман получил возможность составить непосредственное и верное представление о самых разных участках работы над зарядом и боеприпасом. По сути – обо всех. И это создавало на будущее прочный и перспективный «задел», тем более, что последние полмесяца перед Опытом были сами по себе одним непрерывным испытанием.

Пока что, правда, испытатели испытывали сами себя и оборудование – в этот период проводились тренировочные опыты. Суворов говорил: «Тяжело в учении, легко в походе». Но эти учения стали началом и самого похода к успеху – недаром ряд этапов этих тренировок назывался по-суворовски: «Вперед».

И в эти дни возмужание тех, кто был к ним причастен, происходило очень быстро.

В «ПРОГРАММЕ тренировочных опытов…», утвержденной Ю.Б. Харитоном и К.И. Щелкиным 13 января 1949 года пояснялось:

«Тренировочные опыты имеют целью детальную проверку и уточнение принятого порядка действий группы КБ-11 на Полигоне № 2 в условиях, максимально приближенных к действительным; уточнение состава экспериментаторов и генеральную тренировку как основного, так и запасного (по наиболее ответственным операциям) персонала…»

Тренировки проводились по полной программе реального испытания за исключением того, что в тренировочных «изделиях» отсутствовал, естественно, плутониевый шар, и для сохранения Башни подрыв собранного «изделия» (позднее сказали бы – «макета») производили в двух-трех километрах от Башни на специальной подставке высотой три с половиной метра.

Но во всем остальном сборочный цикл отрабатывался полностью. Вначале тренировочное «изделие» собирали, проводя работы и проверки во всех зданиях, закрепленных за КБ-11, окончательно проверяли его в «ДАФе», выкатывали на тележке, поднимали на Башню, и в него вставлялись «холостые свечи» (то есть – фалын-пробки вместо штатных электродетонаторов).

Затем «изделие» снимали с Башни, отвозили за несколько километров на место подрыва, оснащалось «боевыми свечами» и его подрывали с помощью автоматики и основной подрывной линии.

Ровно через семь месяцев после утверждения «Программы…» – 13 августа 1949 года, начался тренировочный опыт № 1, о чем в 19.00 была сделана первая запись дежурным диспетчером А.Я. Мальским в «Диспетчерском дневнике».

Чтение этого дневника – документа предельно краткого и сухого, где нет места ни домыслам, ни эмоциям, ни художественным описаниям, оказывается, тем не менее, занятием увлекательным. Официальный дневник читается как минироман с напряженной интригой, с выигрышными для читателя деталями, с эффектными названиями…

Позывные: «Зенит», «Орел», «Ястреб»… Коммутатор «Буря»… Операции «Вперед I», «Вперед II», «Вперед III» – так кодировались различные этапы сборки и вывоза к Башне РДС-1. Имена генералов, полковников, майоров, лейтенантов вперемешку с фамилиями участников из КБ-11…

Как и бывает на первых порах, все вначале шло не так, как надо. И в первое же дежурство, в 01 час 12 минут в ночь с 13 на 14 августа, Мальский записывает:

«Сообщил т. Жучихин по тел. № 170, что часовой у ДАФ не допускает вскрыть здание тов. Рыбина (А.В. Рыбин – сотрудник КБ-11. – С. К.).

Беспрерывные мои попытки разыскать полковника Смирнова до 1.55 ни к чему не привели.

В 2.03 принялся разыскивать т. Фишмана для вскрытия здания, после установлено было, что и т. Фишман не мог вскрыть здание, т. к. список на ДАФ не был послан в бюро пропусков…».

Начинаются поиски, звонки, и лишь в 3.25 появляется запись:

«Сообщил т. Фишман о начале работ по ДАФу и 1П».

На первый раз в тренировочном опыте № 1 проверяли лишь некоторые подключения, и уже в 6.45 был «включен автомат (автомат поля, запускающий аппаратуру подрыва и измерений. – С.К.)», а в 7.00 – как записано в диспетчерском дневнике – был «произведен «0»…»

Пока что, естественно, условно.

Вечером 16 августа 1949 года начался тренировочный опыт № 2, 19 августа – опыт № 3… Постепенно выявлялись недочеты и нарабатывались навыки, позволяющие действовать спокойно и слаженно уже в сам день испытаний.

22 августа в 7 часов 46 минут дежурный диспетчер Мальский включил автомат поля и затем каждую минуту оповещал по громкоговорящей сети, сколько осталось до момента «0» – последнего учебного.

А 27 августа в 2 часа ночи Курчатов утвердил подписанный Зерновым, Харитоном и Щелкиным «Оперативный план окончательной сборки и подрыва изделия». План был исполнен от руки в единственном экземпляре еще 21 августа Геннадием Александровичем Цырковым, будущим Героем Социалистического Труда и многолетним начальником «оружейного» главка Министерства среднего машиностроения СССР.

Начался окончательный и бесповоротный отсчет обратного времени. Ровно в 8.00 27 августа 1949 года к дежурству на командном пункте приступил дежурный диспетчер, москвич, выпускник МГУ, кандидат технических наук, бывший сотрудник Московского энергетического института, а на «Объекте» – старший научный сотрудник отдела № 25 Сергей Сергеевич Чугунов. По графику до Опыта оставалось 48 часов.

К этому времени на полигоне собрались уже все, участвующие в Опыте и ответственные за него. Щелкин и Алферов были тут уже почти две недели, Духов – как и предполагалось – прибыл значительно позже, но беды в том не было – все оперативные вопросы решались с Терлецким и Фишманом.

А сейчас на «Двойке» были и генерал Духов, и сам генерал Зернов с Харитоном и Зельдовичем, и Флеров.

Утром 27 августа группа Мальского приступила к сборке составного заряда взрывчатого вещества (ВВ). Заряд ВВ доставлялся на Полигон в разобранном виде и уже там собирался. Затем группа Алферова приступила к монтажу системы задействования электродетонаторов. А вечером Духов выехал из здания «ФАС» для приемки изделия от Алферова.

Харитон был уже в «ДАФе». Он особенно волновался – не просмотрели ли чего разработчики? Еще в поезде, во время следования на полигон, он, в очередной раз просматривая чертежи РДС-1, обратил внимание на маленькие незаштрихованные зоны, что означало наличие неких пустот. Пустоты имелись на торцах урановых винтов-заглушек, и когда Харитон спросил у Терлецкого – что это, тот невозмутимо ответил, что пустоты – обычные шлицы (прорези) под отвертку.

Харитон обмер… Как поведут себя эти зоны при обжатии плутониевого «поршня» обычным (химическим) ВВ сказать тогда было сложно, и Юлий Борисович боялся образования кумулятивных струй и искажения симметрии процесса обжатия. Поэтому он тут же дал с ближайшей станции срочную телеграмму в Москву с просьбой прислать на полигон сусальное золото для зачеканки шлицов после заворачивания винтов. Что и было сделано.

Увы, на этом «сборочные» волнения Юлия Борисовича и остальных не закончились. Главные из них были еще впереди.

День 27 августа кончался, и на ночь сделали перерыв. С утра 28-го начались проверки автоматики, а в здании «ДАФ» группа Духова приступила к окончательной сборке «поршня» – плутониевого заряда РДС-1… По графику сборка должна была начаться в 16.00, но запись о ее начале в диспетчерском дневнике приходится на 17.00. Что ж, в целом, как видим, график более-менее выдерживался.

ФИШМАН входил в состав строго ограниченной группы сотрудников КБ-11, которую возглавляли Харитон, Щелкин, Духов и Алферов. Руководители и члены этой комплексной группы из ученых, инженеров и рабочих проводили в «ДАФе» завершающие операции окончательной сборки, вывозили РДС-1 на свет божий, устанавливали на Башню и приводили в полную готовность к подрыву. В подчинении у Фишмана была и собственная группа слесарей завода № 1 КБ-11.

Утром 28-го августа в «ДАФе» побывало самое высокое руководство – Берия с заместителем министра внутренних дел СССР Кобуловым и секретарем Спецкомитета Махневым… «Над душой» у оружейников никто из них, впрочем, не стоял, но естественное чувство озабоченности, да и – надо полагать – простое человеческое любопытство привело Берию и его окружение в «ДАФ» хотя бы на некоторое время.

Работы шли без перерыва. Почему-то особенно нервничали Алферов и Комельков, и у Фишмана с Алферовым случился какой-то конфликт… Суть его уже навсегда останется тайной, но то, что Давида Абрамовича поддержал Щелкин, известно из записей самого Фишмана. А, зная характеры Алферова и Фишмана (да и Щелкина), легко можно догадаться, что объективно был прав именно Давид Абрамович.

Поводов для проявления «нервов», конечно, хватало. «Тонкая» сборка РДС-1 в «ДАФе» началась с окончательной сборки «поршня» с плутониевым ядром и нейтронным запалом. Эта внешне простая операция была записана за бригадой в составе Харитона, Духова, Терлецкого, Флерова и Давиденко и продолжалась – если взглянуть на циклограмму работ в «ДАФе» – четыре часа.

Немало…

Затем Флеров и его заместитель Дмитрий Петрович Ширшов провели замеры фона «поршня», и начался этап, обозначенный на циклограмме «Вставка поршня в центральную часть с параллельным контрольным измерением фона». Здесь работала бригада в составе Духова, Флерова, Ширшова, Терлецкого и Фишмана.

Перед установкой цилиндрического «поршня» в центральную часть (ЦЧ) РДС-1 – обнаружилась неприятная новость. На торце «поршня» при его изготовлении на заводе КБ-11 в полном соответствии с чертежом была сделана заходная фаска 1^+0,2 х 45° – для удобства сборки. Такие фаски уже не один век являются стандартным элементом любой конструкции для подобных случаев. Естественно, после сборки в конструкции образовывался кольцевой зазор, который никогда и никого ни в одной отрасли техники до этого не беспокоил. Но ядерный заряд – дело особое. Он – и привычное любому конструктору «железо», но одновременно – и тонкая физическая система, где в миллионные доли секунды происходит ряд быстропротекающих и невозможных для других систем процессов. Здесь те мелочи, которые в обычной конструкции не имеют ни малейшего значения, могут повлиять (и даже – решающим образом) на всю работу и привести к отказу.

И такая важная «мелочь» выясняется в момент, когда до момента «О» остается менее 10 (десяти) часов!!! Было от чего прийти в волнение! Ведь кольцевой зазор – это как раз и есть та пустота, которая беспокоила Харитона даже в виде почти незаметных шлицов на винтах. А тут – целое воздушное кольцо в самом центре заряда!

Члены комиссии обратили на это внимание и создалась… Да понятно, что ситуация создалась, что называется – «аховая».

Описывая «историю с фаской» через сорок лет, Фишман отметил, что Курчатов воспринял новость чуть ли не как открытие. Однако такая реакция радости конструкторам из КБ-11 не прибавила. Ведь ответственность ложилась, прежде всего, на них, а точнее – она ложилась в данном случае на них полностью.

Особенно волновался Юлий Борисович. Как же он проглядел? И если уж эта фаска так нужна для нормальной сборки, то почему не оценили ее возможное влияние заранее, с отражением результатов анализа в соответствующей «бумаге»!? Харитон боялся, что кольцевая пустота на стыке урановых деталей может привести к опережению ударной волны, а это могло вызвать преждевременное задействование нейтронного запала (НЗ) и, как следствие, неполную цепную реакцию, то есть – неполный ядерный взрыв.

Это было бы катастрофой! Конечно, на отказ могли повлиять и многие другие факторы – не выявленные в силу самой новизны проблемы. Но один был бы налицо – коллективный промах разработчиков из КБ-11. Вроде бы— мелкий, но кто тут сказал бы что наверняка?

Встревожился не один Харитон – самое настоящее чувство вины испытывали Духов, Щелкин, Зельдович…

Вины Фишмана – с любой точки зрения – тут не было. Но ситуация задела его тоже, конечно, глубоко.

ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ судьба Фишмана дает отличный повод задуматься над ролью и значением инженера-конструктора в ядерном зарядостроении и посмотреть на вопрос с разных сторон.

Вот тот же случай с фаской… Его можно рассматривать как один из первых наглядных примеров абсолютно специфической новизны вопросов конструирования ядерных зарядов. Ранее привычное здесь могло оказаться неприемлемым. Этот пример полезен и для верного понимания сути дела: работающий в содружестве с физиками и по их заданиям конструктор должен хорошо понимать совершенно особый характер разрабатываемой им конструкции, основные черты которой заданы не его видением задачи, а идеями и расчетами теоретиков.

Через сорок лет Фишман запишет: «Не может быть мелочей, особенно без объяснения их влияния…». А тогда – 28 августа 1949 года, времени что-то осмыслять в общем плане не было, надо было идти дальше. И экстренный рабочий «консилиум» членов комиссии пришел к выводу: влияние фаски не будет значащим.

Значительно позже Давид Абрамович вспоминал: «Пустота могла привести только к отставанию ударной волны, но никак не к опережению, которого можно было опасаться, имея в виду преждевременное срабатывание НЗ».

Тогда об этом не знали, но было решено продолжать сборку и начать вставку «поршня» в «изделие».

Урановый «поршень» с плутониевым ядром весил более двадцати килограммов. А опускать его в глухой цилиндрический «колодец» Бомбы должен был почему-то Фишман, богатырской комплекцией не отличавшийся. К тому же Давида Абрамовича, как, впрочем, и любого другого, мог подвести и весьма непривычный эффект, связанный с необычностью конструкционного материала. Из-за большой плотности плутония и урана размеры «поршня» были не так уж и велики, и тот, кто брал в руки собранный «поршень», чисто рефлекторно не был готов к особому мускульному напряжению. Ведь, скажем, узел из привычной конструкторам стали весил бы в два с половиной раза меньше! Но тут не стоило верить глазам своим, а точнее – не стоило верить прошлому опыту.

И вот Авраамий Павлович Завенягин – тогда первый заместитель начальника ПГУ, подошел к Фишману, главному на этом этапе сборщику, и ощупал его мышцы на руках, мол, – не уронишь? Непривычно тяжелый узел действительно мог из рук и вырваться.

Мы знаем об этом случае из записей Давида Абрамовича. Тоже – вроде бы – мелкий «фактик»… А, вообще-то, – показательная историческая деталь великого исторического события… Опытнейший и мудрый летчик-испытатель Корзинщиков как-то сказал: «Если испытатель идет в первый испытательный полет как на подвиг, значит – он к полету не готов». Глубокая и верная мысль.

Люди, собравшиеся в ту августовскую ночь в здании под названием «ДАФ», имели немалый житейский опыт и «виды» видали… И поэтому они не говорили выспренних слов, не выражали неких «высоких» чувств, а просто занимались своим делом – деловито и сосредоточенно, не принимая картинных «исторических» поз. Но ведь без всяких преувеличений они творили Большую Историю и страны, и всего мира. И не могли этого не понимать, хотя это понимание и приходилось запрятывать очень глубоко, чтобы оно не мешало делу. Однако жест Завенягина лишний раз доказывал – все они были не плакатными супер-героями (хотя большинство из них или уже имели Золотые Звезды, или получили их позднее), а живыми людьми, способными волноваться и не всегда сдерживать эмоции.

Надо полагать, Фишман отнесся к такой неплановой, не предусмотренной регламентом «контрольной» операции по проверке его мышц с пониманием, и, достав снаряженный «поршень» из защитного контейнера, перевесил его на крюк крана для опускания в «колодец».

Но, конечно же, он волновался…

Повторю еще раз. Изустный фольклор «Объекта» включает в себя историю о том, что Фишман-таки уронил извлеченный из контейнера плутониевый, покрытый никелем, шар на сборочный стол, и на шаре образовалась небольшая вмятина… И, вроде бы, пришлось собрать срочный «консилиум» физиков, и якобы Зельдович быстро провел расчет, а Курчатов решил работы продолжать…

Сегодня эту версию нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, лишь факт ненаграждения Фишмана за первое испытание придает ей оттенок достоверности. Однако единственным несомненным фактом является то, что Бомба взорвалась успешно!

Вернемся, впрочем, на почву проверенных свидетельств. Волнение и возбуждение сказались и в том, что – по позднейшему свидетельству Давида Абрамовича – работы шли, несмотря на строгую регламентацию, с опережением графика, и история с фаской не привела к задержке и переносу контрольного срока испытания.

Увы, не все испытания нервов испытателей были уже позади…

СРАЗУ после американских атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, когда сам факт обладания Соединенными Штатами ядерным оружием перестал быть секретом, в США в 1945 году был издан «Официальный отчет о разработке атомной бомбы под наблюдением правительства США». В 1946 году эта книга – «Атомная энергия в военных целях», автором которой значился г. Д. Смит, была издана на русском языке в Москве и стала весьма ценным практическим пособием для наших разработчиков.

Одной из проблем и у американцев, и у нас, оказалась как раз вставка в канал «поршня». Конструкция должна была быть предельно точной, практически беззазорной – по все той же причине необходимости обеспечения максимально возможной симметрии взрывного обжатия плутониевого ядра. Прецизионное сочленение вставных деталей в снаряжательном канале – задача непростая. Требовалась очень высокая точность изготовления, да и собрать такую пару «цилиндр-поршень» было нелегко, почему конструкторы и ввели заходную фаску на торце «поршня».

В записках Фишмана 80-х годов мы находим следующие сведения, не вошедшие уже в наш официальный отчет – строго секретный, уложенный в «Особую папку» с грифом «Особой важности»: «Вопросы снаряжения приобретают весомое значение…, у американцев были затруднения при сборке перед испытанием первой атомной бомбы. Тщательный анализ трудностей в сочленении с конкретной конструкцией привел к мысли о необходимости вести снаряжение строго вертикально».

Так и поступили. И вроде бы отработали порядок и методику сборки заранее. Но во время реальной сборки в ДАФе «поршень», уйдя на какую-то глубину в канал заряда, вдруг… застрял!

У ракетчиков это называется «боб».

А зарядчикам было не до сравнений, но на этот раз они к подобной задержке были в какой-то степени психологически подготовлены. В книге Смита, которую тоже впоследствии цитировал Фишман, о возможном казусе говорилось так:

«Во время окончательной экспериментальной сборки пришлось пережить несколько неприятных минут, когда произошла задержка с одной важной деталью бомбы. Весь агрегат был отработан механически с величайшей точностью. Деталь была уже частично вставлена, когда вдруг застряла и не двигалась дальше. Однако доктор Бэчер не потерял присутствия духа и заверил группу, что для устранения задержки нужно только время. Через три минуты слова Бэчера оправдались, и сборка закончилась без дальнейших инцидентов».

У нас закончилось тем же, ибо одной и той же была причина: компрессия (сжатие) воздуха «поршнем» при продвижении его в глухой «колодец»… Когда через тончайший кольцевой зазор воздух стравился, под силой тяжести узла его самоустановка продолжилась, и вскоре все окончательно встало на свое место.

Теперь можно было закрывать сборочный канал пробкой из взрывчатки, а это уже была задача Мальского и Квасова.

Алферов и Комельков подключили последнюю розетку.

Было три часа ночи 29 августа 1949 года…

В это время Ломинский, Жучихин и Чугунов устанавливали блоки автоматики подрыва на рабочей площадке рядом с «ДАФом». А к четырем часам сюда прибыли Щелкин и Матвеев с боекомплектом электродетонаторов.

Харитон, Щелкин, Духов и Флеров провели контрольные измерения фона и начали подписывать акты сборки.

Затем вновь наступал этап подготовки, участником которого становился Фишман. В циклограмме было записано: «Вывоз изделия из ДАФ и закрепление его в клети лифта». Исполнителями значились «т.т. Щелкин, Фишман, Рыбин, Сбоев, Волгин и Мочалин». Четыре последних были слесарями опытного завода.

Воспоминая эти минуты много позже, Давид Абрамович пометил в блокноте: «Разработка строгого регламента сборки и всех заключительных операций… Инспектирование инструмента и оборудования… Стапель, рельсовый путь, тележка, сочленение с клетью подъемника»… Это ведь тоже был опыт, приобретенный уже в ходе работ с реальным ядерным зарядом – первым, а тогда и единственным, имевшимся в распоряжении Советского Союза.

В принципе, в проверке рельсовых сочленений нет ничего сложного и таинственного, это не уравнение состояния вещества с приблизительно, порой, определенными константами. Но весь предыдущий процесс разработки, аккумулированный в паре тонн конструкции заряда, мог пойти насмарку из-за резкого толчка на стыке…

Всю важность этого мог понимать лишь человек с инженерным образом мысли и обязательно – с немалым опытом практической инженерной деятельности. Вот почему в своих размышлениях о сути конструкторской работы Фишман предупреждал: «Наука не знает отрицательных результатов. Отрицательный результат – это тоже результат. Будем знать, что так нельзя делать. У конструктора другое дело: его деятельность на стадии завершения не имеет права на отрицательный результат…» Не те ли часы, когда заканчивалась подготовка РДС-1 к взрыву, вспоминал Давид Абрамович, записывая такие мысли?

Впрочем, дальше шли привычные, да и не раз уже отработанные, операции, и задержек на этапе вывоза не было. На вольном воздухе, у Башни, стояли Берия и Курчатов. К ним подошел Щелкин – за разрешением на вывоз заряда из ДАФа.

Фишман и его помощники – работники завода № 1, выкатили «изделие» по рельсовому пути и установили его в клети грузового лифта Башни. За выкаткой наблюдала внешняя офицерская охрана «ДАФа» – несколько полковников из МГБ и МВД Казахстана. Наступал тот пред-предпослед-ний этап, среди участников которого последний раз значился Фишман, – подъем «изделия» и закрепление его на рабочей площадке Башни «1П».

Отклонение было допущено лишь одно: директор КБ-11 генерал Зернов – в нарушение всех правил, регламентов и инструкций – поднялся в клети вместе с «изделием». Остальные, включая Завенягина, поднялись наверх на пассажирском лифте.

Лифт шел медленно – он надежно работал при скорости ветра до 6 метров в секунду, а погода ухудшалась, облака быстро затягивали небо, и сильные порывы ветра могли привести к аварии. Чуть позднее на пассажирском лифте поднялись и те последние, кто должен был снаряжать РДС-1 капсюлями-детонаторами: Щелкин, Матвеев, Ломинский.

Фишман, комментируя не вошедший, естественно, в диспетчерский дневник поступок Зернова, объяснял его чувством особой ответственности, но прибавлял: «ПМЗ (Павел

Михайлович Зернов. – С.К.) – [поехал] то ли от озорства, то ли от радости завершения работ (ощущение конца), то ли просто сдали нервы».

В любом случае эта – вроде бы мелкая – пред-финишная деталь хорошо характеризует психологическое состояние всех участников Опыта.

НАД СТЕПЬЮ давно рассвело, однако яркого солнца не было, сгущались пока еще рваные облака. Было ветрено – степь… Накануне метеосводка обещала терпимую погоду: ветер – 9…6 метров в секунду, температура – 11…13 градусов, но, как всегда, прогноз оправдывался не очень-то.

В 5 часов 5 минут 29 августа 1949 года все, за исключением Щелкина, Матвеева, Ломинского, Завенягина, Александрова и Зернова, спустились вниз. Генерал МГБ Мешик и министр внутренних дел Казахстана генерал Осетров начали эвакуацию с Опытного поля всего личного состава за исключением офицерской охраны МГБ.

В 5.07 начали вставку детонаторов, занявшую семь минут.

В 5.32 работы на Башне были закончены, и генерал Зернов по прямой связи доложил, что группа начинает спуск с Башни. Ветер не утихал, и спускаться решили по лестнице – лифт мог и застрять. Замыкающими шли Завенягин и Щелкин. Они и опечатали вход в Башню.

В 5.44 спуск был закончен.

Становилось пасмурнее, порывами ветра сорвало два привязных аэростата, поднятых для воздушных наблюдений.

После опломбирования Башни охрану сняли, и началась эвакуация. Пока что тут еще оставались Завенягин, Щелкин и руководитель группы подрыва Матвеев, однако и их уже ждала машина.

Степь вокруг выглядела как декорации какого-то запутанного фантастического фильма… В километре от Башни виднелся ферменный железнодорожный мост, который ничего не соединял. В обе стороны от моста тянулись пути, где стояли вагон и цистерна с горючим. Такие же вагон и цистерна стояли на самом мосту…

Чуть в стороне был железобетонный автомобильный мост с отрезком отличного шоссе с высокой насыпью. На шоссе выстроилась колонна грузовых автомобилей.

В восьмистах метрах от Башни – трехэтажные кирпичные и рубленые дома. Без жильцов, но сданные «под ключ», они смотрели на мир окнами, из которых никто и никогда не бросит на улицу любопытный взгляд…

Были тут бетонные взлетные полосы, цех с мостовым краном, электростанция с двумя новенькими дизель-генераторами. Но этим генераторам не было суждено выработать ни одного кванта энергии.

Высились над степью опоры двухкилометровой высоковольтной линии электропередач, по проводам которой никогда не тек и не потечет ток.

Тут же, в полукилометре друг от друга, удаляясь от центра будущего Взрыва, блестели свежей краской десять новеньких «Побед» – мечта каждого тогдашнего автолюбителя.

По Опытному полю было расставлено на разных расстояниях от Башни множество самолетов, танков, орудий, бронетранспортеров, корабельных надстроек и орудийных башен…

Склады боеприпасов, вещевого имущества, продовольствия тоже имелись здесь, хотя предназначены они были не для снабжения чего-либо и кого-либо…

Готовые к отражению атак отсутствующего противника, без личного состава и гарнизонов, виднелись ДОТы и ДЗОТы, окопы и блиндажи…

На глубине 10, 20 и 30 метров пролегали отрезки тоннелей метро.

А в бронетехнике, в укрытиях, на открытых площадках находились те единственные живые существа, которые оставались здесь до конца, даже после того, как последняя машина с последними тремя людьми тронется от Башни, – тысяча кроликов, двести овец, сто пятьдесят свиней, сто собак, крысы, мыши… На них должны были быть проверены биологические эффекты ядерного взрыва.

Всего три человека видели эту фантасмагорическую картину вот так – во всей ее полноте и безмолвии, потому что блеяние овец и лай собак лишь подчеркивали странные, неестественные пустынность и безлюдье степи, до горизонта заполненной изделиями человеческих рук.

И надо всем над этим высилась центральная Башня с тем главным, пока что уникальным и все еще не испытанным «Изделием», в создании которого принимал участие Фишман.

В 5 ЧАСОВ 55 минут машина рванулась от Башни в степь. Ее пассажирам предстояла еще одна важная операция на Промежуточном пункте (ПП), находившемся в трех километрах от центра Опытного Поля. Через девять минут они были на ПП, и Матвеев под наблюдением Завенягина и Щелкина подключил аппаратуру на Башне к аппаратуре на командном пункте. Все работы на Поле были завершены, и машина направилась к далекой отсюда площадке «Н».

Там, на основном командном пункте 12П, находился пульт управления подрывом заряда, автомат поля для управления измерительным аппаратурным комплексом, коммутатор связи и комнаты для членов Государственной комиссии.

Фишман к тому времени был от точки «О» на достаточном удалении, потому что входил в ту, весьма высоко статусную, группу сотрудников КБ-11 из 11 человек во главе с Духовым, Алферовым и Зельдовичем, которая эвакуировалась на наблюдательный пункт № 2 (НП-2).

А Завенягин, Щелкин и Матвеев в 6.18 прибыли на основной командный пункт 12П. Они доложили председателю Государственной комиссии Берии и руководителю опыта Курчатову о полной готовности к подрыву. Начальник полигона генерал Колесников также подтвердил полную готовность полигона и своих подчиненных. Зато отвечавший за авиацию генерал Комаров – Герой Советского Союза, во время войны – командир штурмовой дивизии, не обрадовал. Из-за нелетной погоды вылет самолетов с фотоаппаратурой задерживался.

Берия, Первухин и Курчатов вышли из здания КП под открытое небо в надежде увидеть хоть какое-то прояснение. Однако, как зафиксировал отчет К.И. Щелкина, «погода не предвещала ничего хорошего». Тут и впрямь при такой погоде можно было ожидать в это время года всякого – вплоть до грозы.

У Фишмана мы находим запись: «Испортившаяся погода в ночь с 28 на 29 августа как бы повторила ситуацию при 1-м американском взрыве в Аламогордо».

В Аламогордо перед испытанием погода действительно испортилась, и тоже – неожиданно, вопреки прогнозу синоптиков. Генерал Лесли Гровс в своей знаменитой книге «Теперь об этом можно рассказать» писал: «Главная неприятность была связана с погодой… Тот вечер оказался дождливым и ветреным. Многие настаивали, чтобы испытание были отложено хотя бы на 24 часа».

Опасаясь капризов погоды, американцы вынуждены были отложить взрыв на некоторое время – хотя и меньшее, чем сутки. У нас же вышло наоборот… Курчатов, опасаясь неожиданностей от ветра и дождя, решил перенести взрыв с 8.00 на 7.00. И в 6 часов 33 минуты Щелкин, Матвеев и Давыдов по указанию Курчатова в присутствии генерала МГБ А.Н. Бабкина сняли пломбы с двери в аппаратную, вскрыли ее и включили питание системы автоматики.

1 300 приборов и 9 700 индикаторов были полностью готовы зарегистрировать все явления Взрыва. Кирилл Иванович Щелкин в своем отчете описал эти последние неполные полчаса весьма подробно и ярко, поэтому далее просто предоставлю слово ему:

«Диспетчер последнего этапа опыта т. Мальский А.Я. по трансляционной системе оповещения несколько заунывным голосом объявил: «Осталось 25 минут». На командном пункте все притихли. Электрические часы мерно отсчитывали секунды. Тов. Мальский А.Я. периодически нараспев объявлял время, оставшееся до взрыва.