Читать книгу: «Неизбежность Пасхи. Великопостные письма», страница 3

Первая седмица

Говеть или поститься?

Разговор о посте надо бы начинать с терминов, с «постной лексики». Здесь три самых известных корня: существительное «пост», глаголы «поститься», «говеть», прилагательные «постный» и «скоромный».

Сначала о приятном. «Скоромный» – последнее в списке. Наше слово, славянское, родственное слову «корм». «Скором» – «жир, жирная пища, масло». От него кокетливое «оскоромиться», «скоромная пища», просто «скоромное». Уже не первый век проникает в светскую лексику церковная: «скоромный взгляд», то есть нескромный, животный, похотливый; «скоромная книжонка», «скоромные мечты». Кажется, ничего дурного в жирной пище нет, а без сливочного масла вообще тускнеют краски жизни. Но наши предки заимствовали эту кулинарную образность, чтобы подчеркнуть липкость греха, постыдных наклонностей, нужду в обуздании всего этого скоромного буйства.

Наше родное слово «пост», оказывается, вовсе и не родное. По одной из версий, заимствовано из древневерхненемецкого fasto. Люди, «испорченные» английским языком, сразу припоминают fast или fasting, в значении «пост», «поститься». В слегка измененном виде это слово с тем же значением есть и в других германских языках. Особо продвинутые даже вспомнят обнадеживающее to break fast – «разговеться». А вот глагол «говеть» исконно славянский – «проявлять уважение, воздавать честь». Этот корень мы слышим в глаголе «благоговеть», то есть относиться с глубочайшим почтением. Хочется помянуть еще и забытое прилагательное «говейный». Было такое выражение «говейный отрок» – так называли юношу до вступления в брак, и значило это – чистый, нетронутый, незапятнанный.

Скажете, «поститься» и «говеть» – синонимы? Не совсем. Если глагол «поститься» ставит акцент на воздержании от пищи, то слово «говеть» выдает некий внутренний трепет, эмоциональную взволнованность святыней, чувство глубокого уважения.

Поститься – это снаружи, внешнее действие, некоторая форма, ритуальность, поза.

Говеть – это глубоко внутри, очень лично, предельно волнительно.

Пост – бледное лицо, тихий голос, сухой ответ, сдержанная речь, сознательное эмоциональное самоумерщвление.

Говеть – горящий взгляд, готовность к действию, живая сосредоточенность, решительная бодрость – «отверзлись вещие зеницы, как у испуганной орлицы».

Поститься – пепел. Говеть – пламя.

Можно говеть, но не поститься.

Можно поститься, но не говеть.

Воздержание от пищи – еще не свидетель того внутреннего горения и чистой взволнованности, которая и является стержнем религиозного чувства. Но этот внутренний «страх и трепет» не может долго оставаться без воплощения в поступке или ритуале. Он просится обнаружиться. Чем сильнее чувство, тем большей оно требует означенности. Ему неодолимо хочется разродиться в действие и знак, обозначить себя. Как влюбленного юношу тянет к подвигу и невероятным поступкам, так и человека, по-настоящему взволнованного Истиной, влечет к чрезвычайному проявлению этого чувства. Из этой внутренней взволнованности и родились все наши обряды, ритуалы и духовные практики.

В самом по себе воздержании от пищи нет ничего оригинального. Это некий культурный знак, универсальный, всечеловеческий, не являющийся принадлежностью или изобретением какой-то одной религии или народности. От пищи отказывались и индусские аскеты, и иудейские пророки, и сицилийские пифагорейцы, а сегодня еще и политические деятели, и мнительные актрисы. Каждый вносит свое значение в эту универсальную форму.

Всем хорошо понятно, почему держал голодовку Махатма Ганди или зачем предается диете фотомодель. Зачем христиане воздерживаются от пищи в период Великого поста? Почистить организм? Не смейтесь, именно так часто толкуют наши посты светские люди. Слышал неоднократно. Самый простой ответ на вопрос «зачем верующие постятся?» вы найдете в Евангелии: от избытка сердца говорят уста (Лк. 6: 45). Избыток сердца требует подвига, поступка, знаковой оформленности. Избыток сердца естественно просится в нечто важное, но формально бесполезное. Христиане постятся не ради здоровья. Пост – бесполезен, как бесполезны цветы. Но любящий может перевернуть весь город, потратить последние деньги, чтобы у его девушки был лучший в мире букет.

Говение – причина поста, то есть воздержания от пищи. Говение – горение, внутренний огонь веры, трепет благоговения. Чтобы поддержать жизнь этого огня, надо погасить все другие пожары, устранить все окрестные задымления. Этого трепета ищут в опыте поста. Внешние усилия, то есть постное воздержание, формальная, сухая дисциплина, помогают это внутреннее горение усилить.

А если нет горения? Не смущайтесь. Все есть. И именно простая постная дисциплина помогает этот заброшенный и едва теплящийся огонек обнаружить и оживить.

Кто поставил Церковь на колени?

В детстве я с интересом читал биографию Ленина. Это был легкий увлекательный детектив о том, как Ильич ловко обходил царскую охранку. Тюремные будни вождя дышали спокойным уютом, а чернильница из хлеба и молока будила здоровый пролетарский аппетит. Там в камере Ильич не только писал на полях классических книг, но и усердно клал земные поклоны, чем приводил в замешательство своих тюремщиков. Известно – безбожник!

Ленин обнаружил, что земной поклон – это лучшая зарядка для всех групп мышц. И не сомневайтесь, кланялся он не ради молитвы. Просто делал гимнастику. Так я впервые узнал о земных поклонах. От Ленина.

Второй эпизод – замечательный «Нахаленок», рассказ Шолохова. Восьмилетний Мишка, маленький и озорной, «озвучивал» поклоны благочестивого деда – звонко стукал в стенку, как только голова деда касалась пола.

Вот мое первое впечатление от земных поклонов: нечто нелепо-забавное, с шутовским звоном головы о дощатый пол. Так нас видят нецерковные люди. Не все. Многие. Обижаться не следует. Рассматривать свою жизнь под новым углом зрения – полезное духовное упражнение. Нас так видят? Это повод разобраться: что мы делаем, с какой целью, кто все это начал, надо ли продолжать?

Для современного горожанина земной поклон смотрится ненужным излишеством и архаизмом. Есть у меня приятель из «сочувствующих». Любит церковную службу, но сознательно не ходит в храм, когда следует класть земные поклоны. Большой ценитель умно-сердечной молитвы.

– Что там у вас? Первая седмица? Без меня. Приду в субботу. Все эти метания создают глупую суету, отвлекают, выматывают, мешают молиться. Не надо так улыбаться. Эти ваши упражнения еще и порождают особый вид благочестивого тщеславия, тончайшего лицемерия и самообмана. Время поклонов прошло, как вы не понимаете? Богу не нужны поклоны. Бог есть Дух, и служить ему нужно не телом, а душой и поступком.

Почему бы нам, действительно, не отменить этот неэстетичный обряд?

Но мне сложно представить Великий пост без земных поклонов. Один из первых признаков постной службы – молитва святого Ефрема Сирина.

Красивейшая. Трогательная. Живая:

Господи и Владыка живота моего!

Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми!

Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне, рабу Твоему!

Ей, Господи Царю!

Даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего,

Яко благословен еси во веки веков. Аминь.

Влюбился я в эту молитву сразу, в первый год церковной биографии. Правда, не из-за поклонов и глубокого содержания, а просто потому, что батюшка только эту молитву читал «человеческим» голосом, без обычной богослужебной манеры.

В этом тексте все так просто и ясно, что, кажется, даже ребенку не нужно объяснять. Все про нас, все про жизнь, ничего лишнего.

Но молитва еще и динамична. Она разбита на три прошения, и после каждого следует класть земной поклон. Потом следуют двенадцать поясных с молитвой «Боже, очисти мя грешнаго», и повтор – теперь полностью с одним земным поклоном.

Читать эту молитву постом с поклонами предписывает Типикон – так называется «страшная» церковная книга, в которой запечатлен весь устав нашего богослужения. Однако предписания Типикона отличаются от современной практики. В древности кланялись иначе.

Во-первых, молитва святого Ефрема – тайная: «И посем, воздевше руце, молимся во своей мысли, глаголюще в себе молитву святаго Ефрема». То есть этот текст следует говорить про себя, безмолвно, так же как, например, священник читает во время шестопсалмия особые светильничные молитвы: прихожане слушают шесть псалмов, а батюшка молится по своей книжечке. На Афоне молитву святого Ефрема читают молча. Но ведь нехорошо такую чудесную молитву произносить про себя, поэтому наши предки положили оглашать ее всем храмом.

Немного иначе совершался в древности и сам земной поклон. Сейчас мы кланяемся так: не торопясь полагаем крестное знамение и опускаемся на колени, склоняя голову. «Страшная книга» тоже говорит о голове: «И сотворив молитву, творит поклон великий, елико можно главою до земли довести». Так что дед Нахаленка делал все согласно уставу. Однако этот устав ничего не говорит о крестном знамении. И это не должно нас удивлять. Вместо крестного знамения в древности был широко распространен другой сакральный жест – воздеяние рук: «И посем, воздевше руце, молимся во своей мысли, глаголюще в себе молитву святаго Ефрема». Это «воз-деяние рук» сохранилось в наше время только как литургийный жест священника, например, во время Херувимской песни или Евхаристического канона. В древности, совершая поклон, христиане поднимали руки к небу, устремляя взор ввысь, а затем без крестного знамения падали на колени, касаясь лбом земли. Воздеяние рук на молитве не есть изобретение христиан. Этот религиозный жест универсален, как и поклоны. Воздевали руки и преклоняли колени практически во всех развитых религиозных традициях. Достаточно вспомнить знаменитый тибетский поклон.

Молитву с поднятыми к небу руками поминает даже апостол Павел: Желаю, чтобы на всяком месте произносили молитвы мужи, воздевая чистые руки без гнева и сомнения (1 Тим. 2: 8).

Древность знала и более глубокий поклон, когда молящийся простирался ниц всем телом, раскидывая руки крестообразно. Сейчас этот вид поклона сохранился только в монашеском постриге.

Устало спросим: зачем это все? Неужели Богу нужны наши поклоны?

Нужны. Потому что нашему Отцу дорого все, что мы делаем искренне и от всего сердца. Ведь это так естественно, когда молится душа, когда чувства переполняют сердце, запечатлеть этот избыток сердца в священном действии, явить этот избыток, дать ему излиться в телесном проявлении, позволить ему воплотиться.

Молитва – действие глубоко таинственное и личное. Избыток сердца вовлекает в молитву тело. Но бывает и наоборот: молящееся тело заражает молитвой душу, будит ее. Человек един и неделим. Если ты помолился телом, но не сумел разбудить душу, ты все-таки помолился. Молилось тело. Это тоже немало.

Этот надежный путь от тела к душе хорошо знают опытные педагоги. Станиславского вряд ли можно назвать церковным человеком, но однажды, пытаясь добиться от своего актера «тяжелой» интонации в монологе, он заставил его на репетиции держать в руках громоздкий стул. Эта тяжесть в руках помогла актеру понять и поймать нужную интонацию. Он шел от тела к душе. Если дремлет душа, самое простое – попытаться разбудить ее через тело. Поэтому старинные учителя много работали над осанкой учеников, их манерой держаться, правильно ходить, сидеть, вести себя за столом. Нельзя этот метод переоценивать. Не следует и недооценивать.

Церковная молитва творится не только умом и сердцем, но и телом. Это одно из духовных упражнений. Духовных – несмотря на вполне физическое действие.

Допускаю, что монахи, создававшие наш богослужебный устав, предписали земные поклоны из практических соображений: на слишком длинных службах богомольцы нуждаются в естественном приободрении, и тут поклоны весьма кстати. Эту ценность поклона и заметил проницательный Ильич.

Однако есть люди, которым поклоны только мешают. Это нормально, ведь мы все разные. Для них гораздо лучше стоять спокойно и не отвлекаться. Что ж – «это свободная страна»! – и, я думаю, никто не вправе требовать от таких людей исполнения всех поклонов и крестных знамений. Церковное богослужение ценно именно тем, что здесь у каждого может быть свой молитвенный ритм, вполне допустимый и законный, если он не мешает другим. Единообразие – не синоним единства. Можно молча сидеть на стульчике в темном уголке церкви, а перед Богом непрестанно стоять на коленях и оплакивать свою жизнь. Одного человека избыток сердца заставляет замереть, другого – побуждает к действию. Оба – правы. Каждый – стоит он или падает на колени – стоит и падает перед своим Отцом, Который у нас один.

Есть ли покаяние?

Самое трудное – говорить о том, что настолько прекрасно, что скажет само за себя. Сердце, живая и трепетная струна первой недели поста – Великий канон преподобного Андрея Критского. Это так красиво и так подлинно, что к нему ничего не прибавишь.

В церкви многолюдно, но тихо и мирно. Осторожный шепот. Полумрак. Только свечи и лампады – нет доверия электричеству. В простой монашеской мантии – старой, черной – выходил наш покойный владыка, крестился, кашлял и начинал читать. Как читал этот человек! Есть люди с какой-то естественной богобоязненностью, не деланой, натуральной, и она во всем – в голосе, в походке, в поднятии глаз. Глубокий и отечески нежный баритон читал древний канон, будто только что написанный, читал, словно он и есть автор этих строк, читал о себе, с трудом скрывая трепет предстояния перед Богом.

Если пишешь о Великом каноне, надо приводить отрывки, выдержки, сильные строки. А мне не хочется. Потому что богослужебный текст по-настоящему живет только там – в пространстве и времени церковной службы. Покаянный канон – это событие, неповторимое и очень личное, текст, который раскрывается, словно цветок, в свою пору, в свое время, очень краткое, но насыщенное смыслами.

Автор этого канона, преподобный Андрей Критский, жил очень давно – в VIII веке. Жил в далекой стране, говорил на другом языке и умер, так и не узнав, что где-то на севере будут жить люди, которые вспомнят его с благодарной нежностью. Хотя святой Андрей и был известным поэтом, свой самый знаменитый канон он писал для себя на старости лет как автобиографию, как лебединую песнь. Скорее всего, он бы сильно удивился, услыхав, что его молитву читают Великим постом, отведя для нее особые дни. В древности этот канон пели только на пятой неделе поста. Одни уставы предписывали совершать его в воскресенье, другие в четверг, третьи советовали разбить на несколько частей и растянуть на четыре дня. Тогда этот канон слушали утром, сейчас – по вечерам. Раньше – только на четвертой или пятой неделе, теперь – первые четыре дня первой седмицы.

Канон состоит из девяти песен. Его украсили текстами других авторов: знаменитые ирмосы «Помощник и Покровитель» писал не преподобный Андрей, а трогательный кондак «Душе моя, востани, что спиши» был создан за два столетия до рождения святого Андрея. Представьте, даже для преподобного он был древностью. Его сочинил другой святой – Роман Сладкопевец. Этот кондак наши предки пели только на пятой неделе, но, видно, так он был им дорог, что позже перенесли и на первую.

Почему этот канон так для нас важен?

Есть много причин. Выделю ту, что важна лично для меня: Великий канон – свидетель реальности покаяния. Здесь требуется пояснение.

Школьником я прочел «Древний патерик», удивительную книгу о жизни египетских монахов. Была там и история одной девушки, которая так усердно помогала монастырям, что стала нищей, пустив все свое наследство на благотворительность. Чтобы как-то выжить, она стала блудницей, сделавшись из богобоязненной девочки циничной прожигательницей жизни.

Монахи чувствовали свою вину перед ней и отправили к ней старца Иоанна Колова, чтобы он убедил ее переменить греховную жизнь. Она приняла старца с вызывающим бесстыдством, бравируя роскошью, всем своим видом показывая, что вот она-то живет по-настоящему, в полную силу.

Старец скромно сел на скамеечку, посмотрел на девушку и начал горько плакать. Она погасила свой нервный смех. Затихла. Смотрела растерянно, что-то порывалась сделать, сказать и, наконец, спросила:

– О чем ты плачешь, отец?

– Дьявол смеется тебе в лицо.

Девушка ничего не ответила. Задумалась. А потом сама начала плакать.

– Отец, есть ли покаяние?

Старец встал, молча позвал ее за собой. И девушка пошла за ним, не оставив никаких распоряжений, ничего не сказав слугам, не взяв ни еды, ни одежды. Отец Иоанн вел ее в женский монастырь. Но повесть рассказывает, что девушка до монастыря не дошла, она умерла в пустыне, и старец видел, как душа ее возносилась ангелами на небо.

Таких историй немало, но эту я запомнил не из-за сюжета, хотя очень сочувствовал девушке и даже немного сердился на монахов. Главное в этой истории – вопрос девушки: «Отец, есть ли покаяние?» – очень современный вопрос.

Люди, отравленные психологией и беллетристикой, мы спрашиваем: то, что называют покаянием, не есть ли только игра воображения, стройные комплексы, навязывание вины, уродство характера? Будем честны: есть и такое, мы это видим каждый день, порой стоя перед зеркалом. Лицемерие, ханжество, паранойя, безволие, многоуровневый самообман – это так удобно выдавать за христианство, что, кажется, и нет никакого христианства и духовная жизнь – не более чем плод воспаленного мозга религиозного фанатика. Но есть канон преподобного Андрея – памятник подлинного покаяния, в котором все настоящее, который свидетельствует: покаяние – не истерика, не игра нервов и воображения. Чтобы убедиться в этом, не нужно многого. Достаточно просто прийти в храм в эти особые дни, просто стоять и просто слушать. Не надо выдавливать из себя слезы, раскачивать воображение или нервы. Просто – стой, просто – слушай. И услышишь голос человека, который каялся по-настоящему. И сегодня ты берешь у него урок.

Первый урок постного богомыслия таков: прежде мысли о Боге помысли себя перед Богом. С Великого канона начинается период знакомства с самим собой – кто я, созерцающий, дерзающий спрашивать Бога о том, что Он сделал? Если ты готов к созерцанию тайны Креста, если ты дерзаешь поднять глаза на Распятого и Воскресшего, будь готов к тому, что пережил пророк Исаия. Ему явился Бог, и первое, что вырвалось из груди пророка, были слова покаяния: И я сказал: горе мне! погиб я! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, – и глаза мои видели Царя, Господа Саваофа (Ис. 6: 5).

На вопрос «кто я?» мы отвечаем долгих шесть недель поста, чтобы на Страстной у нас были силы спросить: «кто Он?»

Покаяние – это работа, кропотливый, ежедневный интеллектуальный труд, умное усилие, очень трудное освобождение от иллюзий, болезненная работа над ошибками.

Покаяние – борьба за реальность. А если борьба – значит, больно, опасно, трудно.

Покаяние – занятие для зрелых людей и вместе с тем труд, который делает человека зрелым. Самый последний итог покаяния – научиться принимать себя, увидеть себя настоящим, таким, каков я есть. Не только принять себя настоящим, но и сделать себя настоящим, отказавшись от любой фальши и вранья.

Какой же я на самом деле? Я тот, каким вижу себя стоящим перед Богом. Мой подлинный лик – тот, который обращен к Богу, в котором отражается Бог. Не прячу своего лица и не прячусь от своего лица. Канон святого Андрея – лучшее опровержение тех, кто видит в покаянии лишь лицемерие и позу.

Если есть канон Андрея Критского – есть покаяние.