Сибирь-медвежья сторонка

Патриарх Никон

Нужно сказать, что патриарх Никон в памяти русского народа остался навсегда лицом отрицательным. Церковные реформы, начатые им в православной России, были непопулярны и вредны. Патриарх Никон, в миру Никита Минин, родился в крестьянской семье. В двенадцать лет он покинул отчий дом и поступил в монастырь простым чернецом. В 1625-м Никита женился, но семейная жизнь у молодой пары не задалась. Все трое детей, которые у них родились, умерли в младенческом возрасте. Это было воспринято как Божья кара. Жена его приняла постриг, а сам Никон отправился на Соловки, где был пострижен в 1636-м. Приехав в 1646 году в Москву за сбором милостыни для монастыря, в котором он был игуменом, Никон познакомился с царём Алексеем Михайловичем. Они подружились, и молодой царь назначил его архимандритом Новоспасского монастыря в Москве. (В этом монастыре, между прочим, была усыпальница Романовых.) В 1649 году Никон был избран митрополитом Новгородским.

После пирушки, когда сотрапезники уже в третий раз выслушали друг от друга заверения в вечной любви и дружбе, они наконец-то распрощались и пошли каждый восвояси. Захар Иванович пил меньше других: он знал, что назавтра царь будет спрашивать его со всяческими подробностями о сегодняшней трапезе, а может быть, даже потребует и записать, кто и что говорил на пиру. За простоватой внешностью царя скрывался изворотливый разум.

Когда Захар Иванович переступил порог царских покоев и вышел на улицу, его догнал боярин Голицын. И сразу без обиняков начал:

– Ну и как тебе сегодняшняя трапеза, Захар Иванович?

«Ну, началось, – подумал дьяк. – Вот они, часики-то, выплывают». Однако виду не подал, что о чём-то догадывается, а продолжал источать приятность и радушие. Вслух же сказал:

– Да по мне, так хорошо потрапезовали, Василий Васильевич.

Окончание «ич» в отчестве Голицына он постарался произнести чётко и с нажимом. Ещё не каждый боярин на Москве был удостоен такой чести, чтобы его отчество имело такое почётное окончание. Это было нововведение, придуманное царём: денег платить не надо, а скажи «ич» в отчестве – человек и радый. А потом, подумав, рискнул:

– Только отец Никон чегой-то за Третий Рим вещал, я не шибко понял.

Хитрил Захар Иванович: всё он распрекрасно понял, но решил в простачка поиграть – а вдруг и Голицын что-нито брякнет. Но было похоже, что боярин пошёл с ним на разговор в открытую. Он сказал думному дьяку:

– Давай присядем, Захар, да вот хотя бы на этот ящик, и поговорим ладом. Я ведь понимаю, что ты рядом с царём чаще других пребываешь, он тебя, конечно, не слушает, но, я мню, прислушивается.

Сели на ящик торговый, помолчали, а потом боярин начал говорить, да сразу и гладко, как будто заранее приготовил сказ свой:

– Ты же знаешь, Захар Иванович, что я не так давно всю Европу верхами проехал. Сам знаешь, верший человек с седла много больше видит, чем пеший, а тем боле, чем тот, кто в карете или возку санном катается. Дык вот что скажу я тебе, мой дорогой дьяк. Ехал я, смотрел внимательно по сторонам, и горько на душе у меня было. А почему? А потому, что Европы я с Московией нашей сравнивал. И вот теперь думаю я: легко сказать «Москва – Третий Рим», а куда нашу грязь московскую по колено девать? Ведь только площадь Красная камнем мощена да две улицы, ближние к ней. А пьянство у нищебродов наших чем закроешь? Ты загляни в любой кабак московский – вонища такая стоит, какой у доброго хозяина и в хлеву нету. Помои хозяйки московские прямо с порога на улицу выливают. Да что там говорить, окна у нас все слюдяные, а в Европе я ни одного слюдяного окошка не видал – всё стекло. У нас пока только в домах горожан богатых стёкла стоят. Тамошние люди тоже пьют, да только пиво, потому и пьяных не увидишь. А по нужде? У нас в каждом дому ушат стоит, дык хорошо ещё, если в сенцах. Что молчишь, Захар Иванович, что молвишь на мои слова?

– Дык что тут можно ответствовать? Я мыслю, правду ты вещаешь, как видал, так и молвишь. А бани-то есть у них в Европах?

Сказав эти слова, дьяк хитро подмигнул князю, и оба расхохотались.

– Бани я в Европе не наблюдал, Захар Иванович, дома в корытах моются; да, честно сказать, и горшки для нужды у них даже в богатых домах стоят.

Захар Иванович внимательно слушал Голицына, а потом молвил:

– Не пойму я тебя, князь, к чему ведёшь энти речи?

– А речи мои к тому, Захар Иванович, что при удобном случае замолви за меня словечко царю-батюшке – хочу я с посольством в Европу отбыть. Служить буду верой и правдой, ты меня знаешь, а грязь московская надоела по горло, и даже выше.

Помолчал Захар Иванович малую толику времени для важности, а потом ответствовал:

– Быть по сему, Василий Васильевич, недолго ждать будешь. Его царское величество Алексей Михайлович уж спрашивал меня по энтому делу – мол, кого подберём с посольством в Неметчину ехать? Буду царю тебя навяливать, боярин. Только ить царь может и не отпустить от себя такого бравого боярина, любит он тебя, князь. Ну да ничего, Бог не выдаст… – и замолчал на полуслове, понял, что чуть не ляпнул непотребно.

На этом и расстались, довольные друг другом. Голицын был доволен, что выплясывалось его дело с посольством, а дьяк был доволен, что сможет после этого дела не считать себя должником Голицына, только дело это нужно было решать верно и окончательно.

Размышляя таким образом, Захар Иванович незаметно подошёл к своим воротам и стукнул кольцом воротным три раза подряд. Немного подождал и ещё раз стукнул. Ворота отворил опять Николка, стоял и смотрел на отца выжидающим взором. Захар сказал весело:

– Что, пострелёнок, гостинца чаешь? Чичас посмотрю, чего тебе лисичка послала.

Николенька уже давно знал, что никакой лисички нет, но виду не подавал уж года два.

С этими словами Захар отвернул полу шубы и начал шарить в нутряном её кармане, который был больше похож на кису^[6], чем на карман. В кармане он искал нарочито долго, играя в каждодневную игру. Наконец достал большой калач с маком и протянул его сынишке:

– На-ка гостинец, да не забудь с братьями поделиться, калач-то не мал.

Последние слова Николка уже не слышал – стрелой в хоромину убежал. На дворе начинались сумерки, и Захар Иванович зашёл в конюшню проведать Голубчика – своего верхового коня, который заржал мягко, узнав хозяина. Жеребец был обихожен справно, видно было, что он напоен, начищен и овёс задан в кормушку сполна. В стойле было чисто и сухо. Знать, дворовый работник Гаврила на службе не дремал. Ладноть, на дворе порядок, можно и в дом иттить.

Захар Иванович подошёл к высокому крыльцу своих хором и с прищуром оглядел всё вокруг. Хозяйство дворовое было в полном порядке, пока ладить ничего было не нужно. «Эхма, кабы денег тьма!» – сказав свою присказку, дьяк усмехнулся в усы и бодро поднялся на крыльцо. Только успел Захар войти внутрь жила, как сразу увидел Маланью, которая пребывала перед ним с подносом, на котором стояла чарка с медовухой, а в отдельной мисочке лежал мёд в сотах.

– Выпей и закуси, Захар Иванович, чем бог послал, – чай, замёрз, свежо ещё на улке-то. Видела я в окошко, как ты с кем-то на торговой площади боле часу беседовал.

– Боярин Голицын совету просил, вот и разговорились. А ранее с ним, да с царём, да с патриархом Новгородским Никоном трапезовали. Выпивали, конечно, не без этого. Насмешил меня Никон-то энтот, грит, Москва – Третий Рим. А царю понравилось. Да-а. Нек добру энтот Никон на Москве, царь его шибко возлюбил, патриархом всея Руси сделать хочет. Гордыня обуяла сего Никона, наплачется с ним православный люд. – С этими словами Захар поднёс чарку к усам да и выпил зараз, а потом заел питьё сотейным мёдом.

Завтра Паска, и семейство его было занято подготовкой к празднику. Кто-то лук шелушил для покраски яиц, девчонки варили холодец. Всем Маланья дело нашла, а мужу сказала:

– Иди в светёлку, Захар Иванович, вздремни там часок-другой, чай, намаялся за день. Шутка ли, с самим царём меды распивал. А вы нишкните мне: что в дому говорится, в дому и остаться должно. Смекайте, у тяти не простая служба – он муж государев.

– И то верно, шанюшка моя, вздремну трошки, а то ко всенощной пойдём, там обзеваешься, – сказал Захар и скрылся за дверями светёлки – лёг, как был, в одеждах, да и задремал сладко.

Паску отпраздновали на Москве знатно, с молебнами и звоном малиновым на колокольнях, и как тут не вспомнить старинное «Веселие на Руси – питие есть!». Дни шли своим чередом, вот уже и зелень летняя стала видна. Погоды стояли ясные, с птичьим щебетом и ветерком ласковым. А среди народа московского шла колготня и раздражение, на улицах больше, чем всегда, мелькали всяческие кликуши и нищие. Люд московский хотел понять, за-ради чего началась эта церковная реформа? Чего хотели добиться реформаторы и какие выгоды сулили они теперь уже не Московскому княжеству, а России? Пир четырёх под Пасху через малое время стал уже забываться, но словеса, которые тогда Никон брякнул спьяну, не забылись, а, наоборот, были на слуху у всей Москвы. Люди как-то с гордостью произносили их, будто Москва была выстроена на развалинах Константинополя и как минимум на костях греческих. Даже слово «Москва» начали толковать и так и сяк, пытаясь в названии города найти какие-то отголоски былой славы. Но приходили к одному: город Москва назван по названию Москвы-реки, ведь город построили люди, а река была всегда. На этом досужий народ не успокаивался, начинали рассуждать, как название реки вообще образовалось. Тогда начинали уже расспрашивать дедов столетних: как же Москва-река называлась в их молодости? Кто ищет – тот всегда найдёт; и здесь нашёлся дедок-моховичок, который помнил, как его дедушка называл реку. Он заявил, что дед его рассказывал, будто Москва-река во времена его молодости была шире в два раза, чем она стала к его старости, и называлась она Мощква, что весь люд московский понимал как «мощная вода». На это некоторые возражали: «Ну ладно, “мощь” может быть, а “ква” – это, конечно, название воды, но в заморских наречиях». На это какой-нибудь бойкий малый ответствовал: «А “квас” тоже слово нерусское? Ить квас – это вода и есть». После таких бодрых заявлений спорщики на время успокаивались. После того как народ уже и устал от праздников, Никон созвал Великий церковный собор с участием царя Алексея Михайловича и многих лучших людей Москвы.

Великий раскол

По большинству исторических записей, раскол в Русской православной церкви произошёл в семнадцатом веке, а начало ему было положено в Москве в 1652 году. Сейчас никто и не вспомнит, что начался он с обыкновенной пирушки накануне Паски. Раскол православной церкви имел тесную связь с реформами, задуманными и проводимыми патриархом Никоном. Они были направлены на то, чтобы внести изменения в богослужебные книги, печатавшиеся в Москве. Книги предлагалось привести в соответствие с древними греческими образцами и по греческим же канонам. Было заявлено: в связи с тем, что на Руси писцы часто имели малую грамоту, со временем богослужебные книги претерпели большие изменения. Почему-то реформаторам не пришло в голову списать новые книги с древнерусских образцов. Также на соборе было решено в дальнейшем креститься не двуперстием, а тремя перстами, собранными вместе. Из этого следовало, что и иконы, на которых изображено двуперстие, следует похерить или переписать. Вот, собственно говоря, и всё, чего хотели реформаторы. Но какими средствами они всего этого пытались достигнуть, требуется описать отдельно и подробно.

Осуществление реформ происходило при участии царя Алексея Михайловича и при его поддержке, а также при поддержке некоторых патриархов из православных. Реформирование было подтверждено постановлениями, принятыми рядом соборов, которые проходили в Москве довольно часто. Конечно, у реформ появились противники, которых позже стали называть старообрядцами. Их на ряде Московских соборов и на Большом Московском соборе, состоявшемся в 1667 году, предали анафеме. Она коснулась тех, кто придерживался крестного знамения двумя перстами. Несложно представить, что в те времена означала анафема. Человека, подвергшегося этому церковному остракизму, вполне можно было сравнить с абреком, то есть он был обречён на вечное скитание. Община просто-напросто изгоняла этого страдальца из своей среды, такой человек был как бы заражён какой-то страшной болезнью.

Захар Иванович Думнов видел изнутри все эти никонианские новшества на Москве и, как человек наблюдательный, ведавший дела государственные не понаслышке, был в большой тревоге. Он видел, что патриарх Никон вёл дела духовные уже не ради веры, а для собственной гордыни. Теперь стало не редкостью, что патриарх вмешивался и в дела светские, пользуясь расположением царя. Он даже к своему титулу «патриарх» вымолил у мягкого царя Алексея Михайловича приставку «Великий Государь». Теперь его титул был – Патриарх, Великий Государь всея Руси. Если Никон на выход к царю одевался попросту, то службу он вёл в золотых одеждах, каких ни у одного патриарха отродясь не бывало.

Всё это вкупе окончательно переполнило чашу терпения думного дьяка. В один из дней, дождавшись, когда царь остался один, он кинулся ему в ноги со словами, больше похожими на стон:

– Царь-батюшка, кормилец-поилец наш, Алексей Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить!

Царь, услышав такие речи от всегда спокойного и вдумчивого Захара Ивановича, даже как бы испугался:

– Что ты, что ты, батюшка Захар Иванович?! Али я когда тебя не слушал? Молви, что поведать хотел? Встань с колен-то.

Дьяк проворно встал с колен, помолчал, собираясь с духом, а потом промолвил:

– Не обессудь, Алексей Михайлович, на мои слова, но буду говорить тебе хоть и горькую, но правду, а потом хоть голову вели мне отсечь!

Царь насупился; вся кротость, сохраняемая им всегда в лице, исчезла, он был серьёзен и внимателен. Видимо, понял, что его наперсный слуга хотел сказать что-то важное. Захар Иванович начал говорить – сначала тихо и робко, но по мере высказывания речь его становилась уверенной.

– Говорить я буду, царь-батюшка, о том, о чём вся Москва говорит. Не знаю, могёт быть, и до тебя слухи доходили. Но, чаю, – нет, не доходили. Бурлит Москва-то, да так бурлит, что и до крамолы недалеко, весь народ готов в кулачки пойти друг на друга, а от кулачков и до дубья прямая дорога. Ведаешь ли ты, государь-батюшка, что весь народ московский надвое поделился? Молодняк, которые до сорока лет, молятся по-нововведённому – тремя перстами, а кому за сорок, не хотят того, они продолжают двуперстием креститься. Да так упёрлись, что стенка на стенку готовы пойти. Ить молодёжь стариков из церквы Божией волоком волокёт! Всё это непотребство происходит по наущению и науськиванию никониан и по прямому попустительству Никона – разве это по-христиански? Дело, батюшка Алексей Михайлович, зашло уже очень далеко. Ты обратил внимание, как участились пожары на Москве?

Царь оживился, в глазах его играло любопытство. Он молвил:

– Не хочешь же ты, Захар, сказать, что отец Никон домы московские поджигает?

– Нет, царь-батюшка, этого сказать я не хочу. Но могу сказать другое: христьяне, несогласные с троеперстием, боясь анафемы, собирают своих чадушек в кучку, скарб – в узлы и идут куда глаза глядят. А домы свои поджигают – не оставлять же их никонианам, говорят.

Захар Иванович перевёл дух, утирая большим платом испарину, выступившую обильно на лбу и шее.

– Всё сказал? – спросил царь сурово.

– Нет, не всё, ещё хочу молвить важное, – упрямо сказал дьяк и продолжил: – Ведаешь ли ты, батюшка, что Никон к твоей власти подбирается, наравне с тобой себя мнит, а то и выше. Сам слышал, как он в кругу своих единомыс-ленников толковал, – мол, духовная власть выше светской, ибо она напрямую Богом даётся. Это как понимать? Стало быть, патриарх выше помазанника Божия? Ан нет, он же не патриарх, таперича он «Патриарх, Великий Государь» пишется.

Царь посидел в задумчивости, а потом молвил:

– О каком круге единомысленников ты толкуешь, Захар Иванович?

– А енто они сами себя эдак прозывают, мол, мы – ревнители благочестия, сиречь боголюбцы, если по-простому. Хороводятся они вокруг твоего духовника Стефана Вонифатьева. Эти «ревнители» стремятся к исправлению не только церковной, но и светской жизни. Добиться этого они хотят путём насаждения строгого благочестия. Надо, мол, немедля ужесточить следование церковным уставам и постановлениям. В этот круг входят люди начитанные и искусные в деле проповедования. Перечислять их долго, вот я, батюшка-царь, переписал их, тут люди духовного сану немалого, а есть и бояре знатного роду.

Царь взял бумагу у дьяка, прочёл со вниманием и только хмыкал удивлённо. Это надо же – Ивашка Неронов, настоятель Казанского собора, протопопы Логгин и Аввакум. Вот те на! И Фёдор Ртищев здеся, да ишшо и сестра его Анна.

– Им-то чаво не хватает? – молвил царь озадаченно. – Это им Никон говорил, что священство выше царства?

– Да, истинно так, царь-батюшка.

Царь почесал в затылке, задумавшись на малое время, а потом молвил:

– Это, конечно, важно, что ты, Захар, сказываешь, но что может сделать чернец, хоть и патриаршего сана, супротив власти царской? Ить у меня охрана с хорошим коштом, а рынды и войско стрелецкое ить тоже не шутка. Куда уж тут Никону супротив меня? Кишка тонка будет.

На это Захар Иванович возразил:

– А помнишь ли, царь-батюшка, когда супостаты пришли на Русь и выставили своего богатыря Челубея перед решающей битвой на поединок? Мол, нет у вас против нашего батыра супротивника, говорили. Тогда монах Пересвет вызвался на битву, сам гибель принял, но и батыра ихнего проколол насквозь копьём. Он ведь чернец был, и таких монахов много у Никона по монастырям молятся. А погорельцы московские куда идут? Мы того не ведаем, а ну соберёт кто-нито этих недовольных – а их не мало сейчас по России-матушке слоняется. – Дальше дьяк продолжал уже в запальчивости: – Ладноть, это всё могёт бысть, а могёт, и нет, но когда такое было, чтобы доходы с трёх монастырей – Воскресенского, Крестного и Иверского – мочно было класть в свой собственный карман?

Наверное, добрую четверть часа сидел в задумчивости царь Алексей Михайлович, а потом молвил:

– За службу благодарствую, Захар Иванович. Многое я знал, но на многое ты мне глаза открыл. Обмозговать мне слова твои надобно, прощевай, Захар Иванович, до заутра.

Закат звезды Никона

Прошло несколько времени после челобития Захара Ивановича Думнова царю Алексею Михайловичу. Кажется, никто не присутствовал при том разговоре царя с дьяком, однако по отношению царской челяди к себе Захар Иванович понял: знают, всё знают, черти. Слуги царские, да и не только царские, всегда угадывают желание господина. И в этот раз при очередном посещении царя Никоном его служку побил царский рында. Выйдя из царских покоев, патриарх увидел слугу своего с синяками и в слезах. Никон понял всё без слов и рассвирепел так, что начал слюной брызгать в разные стороны. Он однозначно понял избиение своего слуги как личное оскорбление от царя. Обида его была столь велика, что он в тот же день покинул Москву и удалился в Воскресенский монастырь, который считал своей вотчиной. Мало того, Никон в сердцах написал личные письма патриархам, в которых ябедничал ехидно на царя Алексея, что он «латиномудреник, мучитель и обидник, Иеровоам и Озия» и что Русская церковь в латинские догматы впала. Узнав о поступке Никона, царь Алексей Михайлович дюже осерчал и послал за ним посольство. Никон послов царских прогнал и заявил: «Пусть царь сам ко мне приеде».

Здесь Никон перегнул палку; всем стало ясно, что дни его патриаршества сочтены. И действительно, это случилось в знаменательный год с тремя шестёрками – 1666-й, числа 12 декабря. В грамоте, подписанной всеми архиереями Русской поместной церкви Большого Московского собора, а также иерархами греческих поместных церквей, были указаны преступления, из-за которых Никон извержен из патриаршества и священства судом Поместного собора Русской православной церкви. Так закатилась звезда крестьянского сына – Патриарха Московского и всея Руси, Великого Государя – Никона.

Отстранение Никона от церковных дел уже не могло повернуть раскол вспять: церковная машина раскрутилась, и ничто её уже не могло остановить. Низложенный патриарх Никон пробыл в ссылке пятнадцать лет. Перед своей смертью царь Алексей Михайлович в завещании просил у Никона прощения. Новый царь Феодор Алексеевич принял решение о возвращении Никону его сана и просил патриарха вернуться в основанный им Воскресенский монастырь. Семнадцатого августа 1681 года по пути в Москву патриарх Никон умер. Он был погребён с подобающими почестями в Воскресенском соборе Новоиерусалимского монастыря. В сентябре 1682 года в Москву были доставлены грамоты всех четырёх восточных патриархов, восстанавливавшие Никона в сане Патриарха всея Руси, однако это уже всё запоздало.