Читать книгу: «Кровь и пепел Приада», страница 2

Не потому, что это долг, а потому что впервые за вечность она хотела идти.

И Приад – её мрачный, выжженный Приад услышал этот выбор. В его недрах что-то застонало, что-то древнее, забытое, что-то знавшее: если демоница начинает чувствовать – ад перестаёт быть адом.

И над обугленным горизонтом, среди пепла, тени, тишины и боли… впервые за века что-то изменилось.

ГЛАВА 2 – ШЁПОТ КОСТЯНОГО ЛЕСА Смоляные пустоши Приада, некогда кажущиеся Амажуан замкнутым кругом идеального порядка, по мере движения к северо-восточным границам начинали меняться: не рельефом, тот оставался таким же чёрно-бесконечным, застывшим в безмолвии вековых мук, а ощущением, которое, как скрип в тишине, прорезало привычную вязкость власти, пробуждая тревогу не от внешнего, но от внутреннего. От того, что подступало к ней не как угроза, а как воспоминание о том, чего она клялась больше никогда не помнить.

Они шли молча. Дурас шёл первым, как будто знал путь, хотя никакая душа, по крайней мере из тех, что она когда-либо судила, не проходила в этот лес и не возвращалась обратно. Его шаги были размеренными, но не механическими, и каждый оставленный след в пепле мерцал изумрудной искрой, которую Амажуан сперва списала на иллюзию – отражение своего расшатавшегося восприятия, но вскоре признала: нет, это реальность трещит, а не её разум.

– Почему ты идёшь туда, куда даже Тени боятся заглянуть? – спросила она, не повышая голоса, будто не хотела, чтобы звуки разрушили хрупкую тишину между ними.

– Потому что меня туда зовёт то, что сильнее страха, – ответил он, не оборачиваясь. – Если моя сестра где-то ещё существует, даже как шёпот в ветке мёртвого дерева – я обязан её найти.

Он говорил так, как говорят не мученики, не герои и не глупцы. Он говорил как человек, который знал цену боли и научился не бросать в неё других, а шагать навстречу, даже если возвращения из этого не будет.

Амажуан, чувствуя, как кости под её шагами впиваются в пепел с искажённым хрустом, посмотрела вперёд: лес действительно приближался. Он был не лесом в привычном смысле: его стволы были сложены из скрученных позвоночников, как будто чьи-то тела были вытянуты до безумия и превращены в столбы, а вместо листвы между ними клубилась серая дымка – не туман, не пепел, а нечто среднее между мыслью и прахом.

– Это Костяной лес, – сказала она тихо. – Здесь смерть сплетается с памятью. Деревья здесь шепчут не от ветра, а от того, что в них заключено.

– Я слышал голос, – прошептал Дурас, – и он назвал моё имя. Не тем тоном, каким призывают на суд, а скорее… как мать зовёт издалека, когда боится, что ты не узнаешь её.

С этими словами он ступил под первые из стволов, и лес мгновенно замкнулся над его головой, будто тьма приняла его в объятия, не как врага, но как сына, который слишком долго отсутствовал.

Амажуан последовала за ним, и в тот момент, когда её тело пересекло невидимую границу, она почувствовала, как костные деревья откликнулись на её присутствие не яростью, не враждой, а… признанием. Шёпоты стали различимыми, и в каждом из них было её имя, произнесённое по-разному: со страхом, с любовью, с презрением, с болью.

Она остановилась.

– Кто-то зовёт тебя, – произнёс Дурас, наконец взглянув на неё через плечо.

– Это лес, – ответила она. – Он не зовёт. Он помнит.

Костяной лес не просто принимал их в своё чрево, он как будто впитывал: движения замедлялись, воздух становился гуще, каждый звук, даже шорох пепла под ногами, отзывался эхом, но не в пространстве, а внутри них, будто сами кости дерева резонировали с теми частями их сущности, которые они не желали обнажать даже перед собой.

Дурас шёл впереди, осторожно, но с внутренней целеустремлённостью человека, чья душа, несмотря на пребывание в аду, ещё не согласилась исчезнуть, и это сопротивление, как вспыхивающий уголь в руинах мёртвого пламени, начинало тревожить саму ткань леса. Амажуан чувствовала, как трещины прокладываются не только в окружающем пространстве, но и в ней самой: привычная уверенность в незыблемости структуры Приада, в законах, выжженных ею собственной волей, начала дрожать, сталкиваясь с чем-то, чему она давно отказала в праве существовать – с живым.

– Деревья здесь дышат, – произнёс Дурас, остановившись у ствола, из которого торчал обломок челюсти, плотно впаянной в древесную ткань, словно даже смерть не позволила себе расцепиться полностью. – Ты это чувствуешь?

Амажуан медленно провела ладонью по ребристой поверхности ближайшего ствола и почувствовала, как под кожей дерева, между пластами из кости и сухожилий, проскользнула дрожь, не как волнение, а как вопрос, заданный шёпотом многих голосов, слившихся в один.

– Да. Они ждут и наблюдают. – Её голос был низким, почти интимным, как у женщины, вступающей на землю, где когда-то проливала слёзы, а теперь вынуждена признать, что помнит, как они жгли.

Небо над лесом почти не просматривалось, не потому, что его закрывали ветви, а потому что в этом месте сам воздух отказывался быть свидетелем. Вдруг в один миг пепел, вьющийся под их ногами, заклубился плотнее, превратившись в щупальца, пытающиеся обвить лодыжки и стянуть в трещину, затаённую под переплетением корней. Это была ловушка, древняя, почти инстинктивная, как реакция леса на вторжение чего-то неположенного, и в ту секунду, когда Дурас оказался на грани падения, Амажуан, не раздумывая, бросилась вперёд, пронзая воздух своим приказом:

– Не двигайся! – крик её не был просто криком – он был командой на грани магического приговора, от которого смолкли даже шёпоты.

Сжав пальцы в кулак, она высвободила из ладони плазму пепельного пламени, концентрированную силу, выжженную из её собственной крови, и метнула её в центр тени, завивающейся у самого края западни. Удар был точным, но не убивающим, скорее, разоблачающим, и то, что показалось из клубов дыма, заставило её замереть.

Существо, возникшее перед ними, было не просто тенью – это было отражение, вывернутое наизнанку, и голос, который вырвался из него, был тем самым голосом, который когда-то шептал ей в ночи, прокладывая путь к трону не любовью, а лестью, – Вергот, но искажённый, будто слепленный заново из обрывков воспоминаний и предательства.

– Ты всё ещё носишь мою печать, Амажуан, – прошипела тень, в её лице не было глаз, но они ощущались, – и всё ещё дрожишь, когда слышишь мой голос.

– Я не дрожу, – медленно произнесла она, сдерживая желание уничтожить это создание на месте. – Я вспоминаю. А воспоминание – это не слабость, это предупреждение.

Дурас, поднявшись на ноги, встал между ней и тенью, и в его движении не было жеста защитника, но был жест равного, того, кто не позволит другим нести боль в одиночку.

– Кто ты? – спросил он, и тень рассмеялась, смехом, который звучал как рассыпающийся лёд под ногами.

– Я – тот, кого она любила. Я – тот, кто отверг её. И я – тень того, кем ты станешь, если поверишь, что можно спасти то, что не хочет быть спасённым.

Амажуан сжала челюсти, кровь демонического гнева загустела в её венах, но она не дала ему вылиться.

– Ты – иллюзия, а он – реальность, – сказала она с тихой яростью. – И, в отличие от тебя, он идёт не за властью. А за правдой.

С этими словами она шагнула вперёд, и её рука, сжатая в перчатке, полыхнула светом её внутреннего пепла, не разрушительного, но очищающего, и тень зашипела, словно испепеляемая самим фактом сопротивления. Она исчезла, растворяясь в том же воздухе, из которого была соткана.

Когда клубы пепла осели, а воздух снова обрёл свою вязкую неподвижность, Амажуан стояла, тяжело дыша, не потому что устала, но потому что в ней, под кожей, в самых глубинах демонического сознания, пробудилось нечто, чего она боялась сильнее любого оружия – сострадание. Дурас, отряхивая руки от налипшей смолы, обернулся к ней, и в его взгляде не было ни страха, ни благодарности, лишь усталость человека, который слишком долго живёт в ожидании боли.

– Это был он? – тихо спросил он, не желая давить, но стремясь понять.

Амажуан, не сразу найдя в себе слова, кивнула, словно даже звук, прикасаясь к имени того, кто стал её изъяном, может снова разрезать старую рану, ещё не зажившую, а только запечатанную тьмой.

– Это был отголосок. Не он сам, но часть… часть моего прошлого, вырванная и спаянная с этим лесом, – ответила она наконец, медленно поднимая взгляд. – Вергот был демоном, но не всегда. Когда-то он был тем, кого я называла своим равным, а может, даже… тем, кого любила. И если в этом мире любовь когда-либо была оружием, то именно он научил меня, как глубоко оно может ранить.

Дурас опустился на корточки у корней одного из деревьев, которые, казалось, пульсировали под его пальцами, будто поддаваясь его присутствию, и провёл рукой по одному из костяных обломков, прежде чем тихо проговорить:

– Ты говоришь, будто то, что было, умерло. Но если оно возвращается в Тени, если лес ещё носит его голос, значит, что-то осталось. Значит, ты не забыла.

Амажуан села напротив, между ними колыхался пепел, оседая, как забытые письма, не доставленные во времени. Она долго смотрела на него, будто вглядываясь не в лицо, а в пламя, которое вот-вот может вспыхнуть внутри неё, но которого она ещё боится.

– Я не забыла, – медленно призналась она. – Но я научилась не слушать. Здесь, в Приаде, чтобы править, нужно быть пустой. Нужно выжечь в себе память, потому что именно память делает демона уязвимым. А я не могла позволить себе слабости, не тогда, когда на мне держался весь круг.

– Но ты всё ещё чувствуешь, – мягко сказал Дурас. – Иначе ты бы не пошла со мной, не вступила бы в этот лес, не остановила бы тень.

Амажуан отвела взгляд, и на мгновение её лицо стало неподвижным, как у статуи, вырезанной из мрамора боли.

– Ты говоришь так, будто сочувствие – это дар, но здесь, в аду, это приговор. Здесь каждый, кто чувствует, обречён либо на предательство, либо на разрушение. Я – остаток той, кто когда-то верила в иное, и я слишком давно не видела света, чтобы различить, где начинается спасение, а где гибель.

Он медленно встал и протянул ей руку, не как демон владычице, не как спасённый – спасительнице, но просто как человек – человеку. Она не взяла её сразу, но потом, с колебанием, словно вспоминая, как это делается, вложила свои пальцы в его ладонь.

И в тот миг, когда их руки соприкоснулись, костяные деревья вокруг замерли, их шёпоты утихли, как хор, осознавший, что наступает момент, когда песня меняет тональность. Из глубин леса пронеслось лёгкое дрожание – не угроза, не предупреждение, а… ожидание.

– Ты сказал, что пришёл за сестрой, – произнесла она, стоя рядом с ним, их руки всё ещё оставались сплетёнными, будто не для защиты, а для опоры. – Расскажи о ней.

Дурас кивнул, его голос стал ровным, почти как у человека, рассказывающего историю, которую повторял про себя тысячи раз, чтобы не сойти с ума.

– Её звали Селия, она была младше меня на семь лет. Тихая, но с глазами, в которых всё время вспыхивал огонь, не ярости, не дерзости, а… нежности. Она пела, иногда даже среди ужаса. Мы жили в месте, которое ты бы назвала забытым богами, и, возможно, так и было. Однажды за ней пришли, не демоны, а люди, но с душами, давно расплавленными страхом. Я отдал свою душу, чтобы они отпустили её.

– Ты знал, что попадёшь сюда?

– Я знал, что не вернусь, и что будет больно. Но я не знал, что в аду можно услышать её голос… здесь.

Он приложил ладонь к одному из стволов, и дерево, будто отозвавшись, дало ему почувствовать дрожь – неровную, едва различимую, но явно живую.

– Селия жива? – спросила Амажуан, и её голос стал ниже, почти шёпотом, как если бы она боялась собственного участия.

– Я не знаю, – признался он. – Но я верю, что если даже её тело исчезло, её голос остался. И лес его слышит.

Тотчас после его слов, словно сама суть леса – этот искривлённый симбиоз костей, праха и остаточной памяти, решила подтвердить или опровергнуть их правоту, от одного из древнейших стволов, стоящего чуть поодаль, словно изолированного от остального леса, раздался низкий, глухой треск, который невозможно было спутать ни с чем иным. Это был не хруст ветра, не ломкость кости, но вздох, долгий, осознанный, будто дерево, в чьих слоях когда-то запечатлелись последние ноты жизни, вдруг напомнило себе, что оно умеет дышать.

Амажуан, затаив дыхание, инстинктивно шагнула вперёд, её пальцы чуть дрожали, не от страха, но от удивления: она знала этот лес, она была его хозяйкой, его законодателем, его жрицей, и за всё своё бесчисленно долгоживущее владычество ещё ни разу не видела, чтобы Костяной лес отвечал. Он наблюдал, он сохранял, он вёл хронику, но никогда не вступал в диалог.

– Ты что-то пробудил, – произнесла она, и её голос, обычно спокойный и тягучий, в этот момент зазвучал живо, почти человечески, – либо воспоминание, либо… остаток души.

Дурас смотрел на дерево, из ствола которого начали прорастать тонкие прожилки зелени, хрупкой, почти прозрачной, цвета изумруда, как если бы сама ткань ада, коснувшись его присутствия, начала распускать нервы, а не листья. Он не говорил ничего. Он смотрел, и в его взгляде было не изумление, не радость и не надежда, а узнавание, как у того, кто, оказавшись в аду, всё ещё способен поверить, что даже среди пепла может звучать голос, способный напомнить о доме.

– Это не просто отклик, – наконец заговорил он, и его голос стал чуть глубже, будто пропитан этим узнанным ритмом. – Это память. Не моя. Её.

Амажуан, стоявшая рядом, чувствовала, как что-то внутри неё снова трещит: не так, как в момент боли, а скорее как вскрытие давней раны, которая зажила неправильно, но всё это время мешала дышать. Её власть, основанная на подавлении, на бесстрастии, на цементации эмоций в форму приговора начала осыпаться, не потому, что кто-то напал, а потому что кто-то начал верить.

– Ты не должен был вызвать это, – сказала она, не как укор, а как признание. – Ты – сбой. Исключение. И я не знаю, к чему это приведёт.

– Я тоже не знаю, – отозвался он, подходя ближе, чтобы положить руку на ствол, словно в попытке услышать ещё раз, – но если я способен напомнить, если эта искра – действительно её остаток… я не остановлюсь. Не потому что я герой, а потому что… я не могу иначе.

Они стояли молча. Между ними – лес, который дышал, под ногами – пепел, который больше не был безжизненным, над головами – пустое небо, в котором, возможно, однажды появится звезда, если в Приаде разрешат себе мечтать.

И тогда, когда тишина снова опустилась, но уже не как гнёт, а как слушание, из глубины леса донёсся шорох, и этот шорох был не призрачным, не угрожающим, но наполненным печалью. Он звучал как песня, спетая губами, которые больше не существуют, но память о них всё ещё вибрирует в ветвях.

– Пойдём дальше, – сказала Амажуан, не поворачиваясь к нему. – Я чувствую, что в этом лесу есть не только ответы. Здесь есть путь, и он не только твой.

– Нет, – мягко согласился Дурас, его голос звучал, как отголосок, а не как утверждение. – Теперь наш.

Они шагнули вглубь.

Позади остался смоляной мрак, обугленные поля Приада, молчащие стражи, треснувший трон. Впереди раскинулся лес, который шепчет. А внутри горел огонь, который снова может любить.

ГЛАВА 3 – ПЕСНЬ ИЗУМРУДНОГО ПЕПЛА Когда они покинули пределы Костяного леса, в котором каждый шёпот был отпечатком прошлого, каждый ствол – погребённой историей, а каждый шаг – согласием вспомнить то, что проще было бы забыть, пространство Приада встретило их не тишиной, но гулом, исходящим не столько из недр, сколько из самого воздуха, который дрожал, будто струна, натянутая слишком туго, слишком давно. Смоляные реки, некогда текущие размеренно, как застывшие приговоры, начали бурлить, словно в их толще пробудилась древняя ярость, или, напротив, тоска – и не было ясно, что страшнее: гнев ада или его печаль.

Амажуан остановилась на краю утёса, где ветер, насквозь пропитанный запахом смолы и древнего пепла, не жалил кожу, но казался будто обнимающим – знакомым, старым, как прикосновение чьей-то давно ушедшей руки. Ниже, в распахнутой пасти ущелья, лежали развалины старого святилища, чьи колонны когда-то устремлялись к небу, не прося, а утверждая: что-то чистое было даже здесь, в этих глубинах, где сама ткань реальности пропитана болью и голосами забытых.

Это место, как знала она, было вычеркнуто. Не просто забыто – вытравлено, вырезано, осуждено на стирание. Карты не отмечали его. Тени не шептали о нём. Демоны сторонились этих скал, словно сами камни держали в себе остатки того, чего ад боится больше всего – памяти, не прошедшей фильтр страха. И всё же Амажуан помнила. Не памятью разума – памятью тела. Плоть её помнила, как воздух здесь звенел иначе, и как раз за тем обломком арки, где теперь торчит череп со сквозным отверстием, она однажды впервые позволила себе петь.

– Здесь, – произнесла она, и голос её был неустойчив, будто каждый звук вызывал дрожь в костях, и от этой дрожи начинала вибрировать сама почва под ногами, – здесь я оставила строки, которых уже не помню… но которые, возможно, помнят меня.

Она не смотрела на Дураса. Но знала – он рядом. И не просто стоит в тишине, но вбирает в себя это место, не как свидетель, но как странник, способный услышать не то, что сказано, а то, что затаилось между строками мёртвого камня. Он подошёл ближе, и его шаги не нарушали тишину, а как будто становились её частью – вписывались в неё, как новая строфа.

– Ты писала стихи? – спросил он, с той полуулыбкой, в которой не было ни насмешки, ни снисхождения, только щемящее, почти детское трепетное удивление, свойственное тем, кто ещё не разучился восхищаться тем, что уцелело в золе.

Она долго молчала. В этом молчании плыли века.

Затем медленно подошла к плите – выветренной, тронутой мхом, частью уже покрытой окаменевшими следами когтей. Но даже сквозь всё это можно было различить резкие, неровные надрезы, не похожие на резьбу. Это были царапины, будто оставленные в исступлении, когда кровь на пальцах уже не смывалась, и ногти становились пером, а боль – чернилами.

– Я не просто писала, – наконец ответила она, не глядя на него. – Я… пела. Это было преступлением. Тогда уже было запрещено чувствовать. Только тени имели право произносить имена, и только в форме приговора. Любая эмоция, не оформленная как наказание, считалась ересью. Но я ослушалась. Потому что не могла иначе. Потому что внутри меня оставался голос, не согласный с мраком.

Она провела ладонью по строке, и её пальцы задрожали, когда коснулись определённой выемки – едва заметной, но той, что отзывалась в ней вибрацией. Как будто именно из этого надреза, прорывалась когда-то мелодия, ставшая трещиной в структуре Приада.

– «Я пела тебе, когда ты ещё не был собой», – произнесла она тихо. – Это была первая строка. Я не знала, кому она адресована. Тогда я думала, что пела в пустоту. Но сейчас…

Она медленно обернулась к Дурасу, и в её взгляде, глубоким, как колодец боли, впервые появилась неуверенность, смешанная с надеждой, слишком хрупкой, чтобы назвать её верой.

– Теперь… возможно, я начинаю догадываться.

И тогда, за спиной у них, что-то дрогнуло. Один из камней сорвался с уступа, упал и, скатившись по обломкам, замер у подножия черепа, который, как казалось, смотрел прямо на них. Ветер усилился, но вместо обычного шепота ада, в нём возник отголосок – не фраза, не имя, а мотив. Несколько низких, дрожащих нот, рождающихся не извне, а изнутри, как если бы сама земля пыталась вспомнить музыку, которую ей когда-то навязали забыть.

– Ты слышал это? – прошептала Амажуан.

Дурас кивнул, не отводя взгляда от руин. Он не был певцом. Он не был поэтом. Он был душой, которая шла сквозь боль – и значит, мог быть тем, кто поймёт.

– Это твоя песня. Она ещё звучит, – сказал он. – Значит, ты не одна её помнишь.

И тогда – впервые за многие века – Амажуан прикрыла глаза. Не от страха, не от боли. А потому что в груди её, под пепельной плотью, между слоями забвения и власти, что-то откликнулось. И это не было приказом. Это было музыкой.

Дурас стоял в двух шагах от неё, и когда взгляд его упал на обнажённую плиту, покрытую рубцами прошлого, его лицо не изменилось резко, но в глубине зрачков дрогнуло нечто, не поддающееся обычному человеческому определению – не боль, не восторг, не стыд, а нечто иное, более древнее и тихое, как узнавание, присущее тем, кто внезапно встречает нечто, что жилo в них всегда, но было погребено под слоями чужой воли, чужой боли, чужой памяти. Это был не жест чувств, но жест откровения, как у того, кто на мгновение перестаёт быть просто свидетелем, чтобы стать частью того, что прежде казалось невозможным – частью самой песни, заключённой в камень.