Читать книгу: «Олег. Путь к себе книга вторая», страница 3

Притча о талантах:

«…Ибо Он поступит, как человек, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение своё: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошёл, употребил их в дело и приобрёл другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрёл другие два; получивший же один талант пошёл и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего. По долгом времени, приходит господин рабов тех и требует у них отчёта. И, подойдя, получивший пять талантов принёс другие пять талантов и говорит: господин! пять талантов ты дал мне; вот, другие пять талантов я приобрёл на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошёл также и получивший два таланта и сказал: господин! два таланта ты дал мне; вот, другие два таланта я приобрёл на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошёл и получивший один талант и сказал: господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнёшь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошёл и скрыл талант твой в земле; вот тебе твоё. Господин же его сказал ему в ответ: лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро моё торгующим, и я, придя, получил бы моё с прибылью; итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет; а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов. Сказав сие, возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит!»¹⁵.

Я замолчал, посмотрел на монахов и спросил:

– О чём эта притча? Разве о том, чтобы, познав свою ничтожность, зарыть данный Богом от рождения талант и способности «в землю» и ничего не делать, уповая в смирении лишь на то, что всё в руках Божьих и не может человек ступить или что-то сделать без его воли? Разве этого ждёт от нас Бог? Разве для этого нам даны сердце, разум, воля и способности? Кому сколько дано, с того столько и спросится. Каждому из нас дарованы Господом свои способности и таланты, и мы их должны развивать и использовать на благо мира, нашего общего мира, который сотворён и принадлежит Богу и дарован нам для мудрого управления и пользования. Но этот путь добровольного сознания. Только те, кто чувствуют, кто готов идти по нему, примет новый Устав, остальные вправе зарыть свой талант в землю. Каждый должен сам решить. Но не будет никаких препятствий тому, кто захочет покинуть общину. Я обещаю всяческое содействие в переселение на новое место, которое изберёт сам человек. Пока я хотел бы остановиться на этих двух основных моментах жизни в нашей будущей обновлённой общине. Через неделю мы с вами соберёмся и обсудим обновлённый Устав. За пару дней до сбора я вышлю его каждому из вас. Если кому, что непонятно, обращайтесь в любое время. Я с радостью объясню.

Я оглядел всех. Все молчали.

Только Фивий задумчиво протянул:

– Трудно пока судить, ведь ничего конкретного мы пока не узнали. Сначала надо ознакомиться с новым Уставом.

– Я должен буду на это время уехать в обсерваторию, чтобы всё ещё раз сверить с материалами отца Окимия и составить окончательный текст Устава, который мы должны будем обсудить и принять. За меня, как и при прежнем настоятеле, остаётся брат Фивий. Вы же, брат Фивий, не отказываетесь от своей должности заместителя?

– Нет. Не отказываюсь, – несколько громче, чем это требовалось, сказал Фивий. И видимо поняв, что горячится, сбавил тон, – я нужен монахам и пастве, и потому, должен продолжить свою работу.

Я согласно кивнул:

– Очень хорошо. А теперь нас ждут дела.

Все встали.

«Молитву! Молитву читай! – стукнуло в ухо.

Я опомнился и начал произносить слова молитвы.

После молитвы все раскланялись друг с другом и потянулись к выходу. Последним выходил Фивий.

– Брат Фивий, я бы хотел переговорить с вами, – окликнул его я.

Он обернулся:

– Да, конечно, давайте поговорим.

Я спустился с престола и сел в кресло в центре зала, жестом пригласил его сесть рядом. Он степенно уселся, важно расправил складки одежды.

– Я хотел поговорить с вами о молодом монахе, который сегодня на площади избивал себя плетью.

Фивий недовольно поджал губы.

– Ведь это по вашему распоряжению?

– Я ничего такого не приказывал.

– Разве? Егорий сам, ни с того, ни с сего начал себя в кровь избивать? А вы даже не в курсе случившегося?

– Я в курсе всего, что происходит в монастыре. Послушник Егорий на исповеди покаялся в своих грехах. И в искупление их…

Я перебил его:

– И во искупление их он должен был изувечить себя? Что за дикость! Вы знали и допустили подобное безобразие! – кровь бросилась мне в лицо, я едва сдерживался, чтобы не закричать. – Вы хладнокровно допустили увечье человека, для которого были духовным наставником. Если вы не можете благотворно воздействовать на душу человека, а заставляете испытывать физические муки, я серьёзно сомневаюсь в вашей компетенции, как духовного наставника. А может быть, вам это доставляет удовольствие?

Фивий резко поднялся:

– Что вы такое говорите! – с негодованием воскликнул он, но взял себя в руки и медленно с достоинством продолжал. – Вы знаете, брат Олаф, мои взгляды на паству и монашескую жизнь, – он помолчал, словно собираясь с мыслями, – я не отрицаю великого значения научных открытий отца Окимия и ваши, – он чуть поклонился в мою сторону, – но должен сказать откровенно, что считаю ошибочным претворения их в жизнь сегодня. Возможно, когда-нибудь, в будущем, когда человек, поборет хотя бы самые страшные свои грехи, он приблизится к порогу их введения, но не теперь. Поверьте! Я вас очень хорошо понимаю, вы искренне хотите сделать как лучше, подвигнуть человечество в его развитии вверх, к Богу. Но уверяю вас, сегодня это никак невозможно! И желание ваше идёт скорее от идеалистической мечтательности, чему, как учёный, был подвержен и отец Окимий, и потому от недопонимания сути человеческой. Простой человек очень далёк от того, чтобы понять свою греховность мыслью. Для него понятны только физические инстинкты, только физическое чувствование, что хорошо, а что плохо. И только страх, что, поощряя свои греховные наклонности, он может быть физически наказан, попасть в ад, может удержать его от гибели.

– Вы не правы! – воскликнул я, тоже вставая, но Фивий перебил меня:

– Я не намного старше вас, но жизнь видел с несколько, мягко говоря, с иной стороны, чем вы. Я хорошо знаю, о чём говорю.

Я молчал. Да и что я мог возразить человеку, который не верил в людей. Как мы можем с ним работать вместе?

– В любом случае, брат Фивий, я запрещаю физические истязания в нашем монастыре. Если подобное повторится, то я не только лишу вас должности своего заместителя, но и буду ходатайствовать о переводе вас в другую обитель.

Фивий склонил голову:

– Воля ваша, брат Олаф.

– Вы можете идти.

Он повернулся и пошёл к двери. У порога остановился и обернулся:

– Знаете, я хочу, если можно так выразиться, открыть вам глаза.

Я удивлённо поднял брови.

– Да, да! Вот вы считаете, что уже хорошо знаете монахов и поселенцев. Ведь так?

– Ну не всех, конечно, особенно поселенцев. Но в общем, да.

– Тогда я вам предлагаю экскурсию.

– Какую экскурсию? – недоумённо спросил я.

– Я предлагаю переодеться и тайно посетить места, которые как вы убедитесь, очень хорошо характеризуют людей, которых вы так идеализируете. Думаю, вам будет это на пользу. Согласны?

– А почему нет? Когда и куда мы пойдём?

– Да хотя бы сегодня вечером. Оденьтесь как поселенец и набросьте тёмный плащ с капюшоном. Вечера уже холодные, никто на нас не обратит внимания. Я буду вас ждать в десять вечера у гостевого домика. Договорились?

– Договорились, – ответил я, хотя сердцем чувствовал, что влезаю в какую-то опасную авантюру, что нельзя доверять Фивию. А с другой стороны, что мне может угрожать? Надо решить наш с Фивием спор раз и навсегда. Может быть, это нас сблизит. Всё-таки нам вместе работать.

Глава 5

Часы на колокольне отзвонили девять раз. Через час встреча с Фивием, а я всё ещё стоял перед открытым шкафом и перебирал одежду. Ну, ничего похожего на одежду поселенцев, только монашеские одеяния. Есть, конечно, кальсоны, уж в таких тут все ходят, но не пойду же я в одних кальсонах! Заказать по интернету? Вряд ли сегодня успеют с доставкой, теперь только назавтра. И дед Анисим не уходит к себе, возится на кухне.

Послышался грохот.

– Дед Анисим! – крикнул я в открытую дверь спальни.

Через минуту он заглянул ко мне:

–Ась? – и подозрительно покосился на вещи, разложенные на кровати.

– Ты чего там гремишь? Десятый час уже. Иди спать.

– Как же я пойду, коли настоятель ещё на ногах? – поразился дед.

– А если я совсем не лягу, ты что, всю ночь будешь рядом сидеть? Может, у меня бессонница? И, кстати, ты где, спать-то будешь?

– Как это где? – дед Анисим вытаращил глаза, – знамо где, у себя.

Я посмотрел на него:

– Это где у себя?

Дед пожал плечами:

– За кухней же! Там испокон веку моя каморка. Когда отец Окимий жил в монастыре, я завсегда тама и находился.

– Так, там…, – хотел сказать, что там и нет никакой двери, но вдруг вспомнил, что действительно видел на кухне дверь, но она была закрыта, и я не стал искать ключ, подумал, что там кладовка для продуктов, а потом забыл, – она была закрыта, я подумал кладовка.

– Сам ты кладовка, – обиделся Анисим, – очень даже уютная комнатка, а закрыта, так ключ-то у меня.

Он хитро прищурился:

– Хочешь, иди, поглянь.

Я кивнул и пошёл за дедом.

Монастырская кухня в покоях настоятеля была маленькая, квадратная, метра два на два. Очень похожа на ту, которая была у меня в обсерватории. Справа от входа в углу – узкая дверь, к ней впритык стоял обеденный стол во всю стену до окна на противоположной от входа стене. Напротив стола – кухонная утварь и полки над крохотной плитой для готовки и холодильником, за которым и была небольшая дверца.

Дед Анисим подошёл к двери, открыл её и вошёл внутрь. Мне пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться о низкую притолоку.

Дед зажёг свечу, и я осмотрелся.

Комната оказалась и вправду довольно уютной, хоть и крохотной. Только большое окно делало её просторнее. Даже теперь, когда в него глядела темнота надвигающейся ночи, далёкие отблески свечей в стёклах домов поселенцев и полная луна на ясном небе, усыпанном звёздами, видимо, к заморозку, раздвигали границы маленького помещения.

Справа у стены, занимая всю её длину, стояла узкая кровать. Рядом с изголовьем примостилась тумбочка. На ней белая плоская тарелка со стеклянным графином, наполовину наполненным водой. Горлышко графина закрывал перевёрнутый стакан. Рядом с ним – свеча в подсвечнике. Под окном низкий столик с кипой газет. Я улыбнулся про себя. Вспомнил, как первый раз увидел деда Анисима. Тогда он тоже читал газету. «Странное у него хобби, – подумал я, – где он в наше время их только находит? Хотя поддержка хобби по интересам – целая отрасль экономики, и далеко не последняя». У столика стояло большое мягкое кресло старое и продавленное, но, по-видимому, очень удобное, если хозяин до сих пор его не выбросил. Напротив постели расположился платяной шкафчик, а за ним – настенная полка с церковными книгами по обеим сторонам от иконы Николая Чудотворца в центре. На полу расстелена толстая полосатая тканевая дорожка.

– Вот тут рядом с настоятелем моё и место. Если что, я должен сразу по вызову прийти в любое время дня и ночи.

– Ясно, – кивнул я.

«Значит, от тебя мне трудно будет отделаться. Надо что-то придумать».

Я покосился на шкаф Анисима.

«А ведь он не монах, обычный поселенец на договоре».

И решился:

– А что, дед Анисим, нет ли у тебя каких-нибудь спортивных брюк?

Дед от удивления даже рот приоткрыл.

– Ась? Спортивные брюки? У меня? – он почесал затылок. – Отродясь не бывало. А зачем мне спортивные брюки-то?

– Ну, думаю, а вдруг. Может, и не спортивные, а так, обычные.

Дед гоготнул:

– Ну, даёшь, как же я без брюк-то? Есть, конечно. А тебе пошто?

– Да, я тут решил спортом заняться. Бегом. Перед сном. Харитон посоветовал. Говорит, что надо больше двигаться, а то вот уже толстею.

Дед обошёл меня, критически осматривая, недоумённо пошевелил кустистыми седыми бровями:

– Где толстеешь-то? Чтой-то я не пойму. Ерунду какую-то доктор наплёл, – он неодобрительно покачал головой. – Настоятель должен быть солиден и степенен, вона как брат Фивий, к примеру, а ты худой совсем.

– Доктор не может наплесть ерунды, – строго сказал я. – Спорт – это большое дело. А ты сам знаешь у меня одна монашеская одежда, не буду же я в ней спортом заниматься! Но если тебе брюк жалко, так и скажи.

– Чего-то мне жалко-то?! – подпрыгнул дед Анисим. – Совсем и не жалко!

– Да мне всего на один вечер, а завтра я закажу себе.

– Вот ведь приспичило. Да ты и не влезешь в них, – дед открыл шкаф и стал перебирать одежду. – Хотя во! Смотри, – он достал сложенные брюки, развернул их и встряхнул.

Это были обычные тёмные брюки. Как раз то, что нужно.

– Вот! То, что нужно. Спасибо, дед Анисим.

–А кофта-то есть? – спросил он, усмехаясь, – али голышом, в одних брюках побежишь для закалки?

– Нет, голышом не побегу, что людей пугать, – я засмеялся. – Кофта есть, и плащ с капюшоном на случай дождя.

Дед Анисим поглядел на чистое звёздное небо и хмыкнул.

– В балахоне да в темноте страха поболе нагонит, чем полуголый в брюках.

Я смутился.

– Да я в рюкзачок его и за плечи. Бег с нагрузкой очень полезен.

Дед прищурился на меня.

– Ну, и куды побежим-то?

– Ты что, тоже бежать собрался? – опешил я.

– А то, как же! Я должен быть завсегда рядом с настоятелем.

– Хорош, ерунду нести! – разозлился я. – Поздно уже. Ложись спать. Ты пожилой человек. Куда тебе бегать со мной? Всё! Спасибо за брюки. Буду поздно. А ты отдыхай. И не думай меня ждать. Узнаю, что ослушался – уволю! Моё слово верное, – я сердито посмотрел на него.

Часы пробили половину десятого.

– Ты понял меня, дед Анисим?

Дед стушевался. Может, и правда испугался, что я могу его уволить?

– Да понял я, понял. Беги себе куды хошь, если уж надо. А я спать пойду.

Я направился к двери, слушая, как он ворчит:

– Очень надо тебя караулить. Ночь давно. Спать пора.

– Спокойной ночи, – строго сказал я и прикрыл дверь.

Замер на секунду прислушиваясь. За дверью было тихо, и я быстро пошёл к себе.

Для конца октября ночь была необычно тёплой. Редкая рябь облаков пробегала по небу, и от этого казалось, что звёзды перемигиваются, сигналя друг другу. Ветра не было, а полная луна светила так ярко, что всё вокруг было видно, как днём. Я плотнее запахнул плащ, накинул капюшон от случайного взгляда и быстрыми шагами направился к гостевому домику.

Прошло уже несколько минут, как часы пробили десять, а у гостевого домика было тихо и пустынно. Я остановился, размышляя ждать или уходить, как услышал за спиной хруст камешка под чьей-то ногой, и резко обернулся. Из-за угла показалась тёмная фигура и стала приближаться. Лицо под капюшоном было не видно.

– Брат Фивий? – тихо спросил я и удивился своему напряжённому голосу. «Что это я? Боюсь, что ли?».

Человек остановился недалеко от меня и сдвинул с головы капюшон. Я увидел бледное лицо Фивия. Его глаза, обычно карие, сейчас при мертвенном свете луны были чёрными и лихорадочно блестели.

– Я, – отозвался он, – долго собираетесь.

– Извините, – пробормотал я.

Фивий кивнул.

– Ну что? Пошли? – спросил я. – Что вы хотели показать?

– Пошли, – ответил он. – Идите за мной. Только тихо. Старайтесь не шуметь, – он снова набросил на голову капюшон.

Я удивился, когда мы пошли не к мосту, а в противоположную сторону, вглубь монастыря. Вскоре я понял, что Фивий вёл меня к общежитию монахов. Мы подошли к длинному тёмному одноэтажному зданию. Только кое-где в его окнах дрожали отблески пламени свеч.

– Зачем мы сюда?

Фивий в ответ дёрнул меня за рукав и приложил палец к губам. Он не пошёл к дверям общежития, а свернул за угол. Здесь было совсем темно: луна ещё не перешла на эту половину неба. Между зданием общежития и монастырской стеной росли фруктовые деревья, среди голых веток я заметил редкие комки съёжившихся почерневших яблок.

На эту сторону тоже выходили окна келий.

«Зачем мы тут? Все спят давно. Первые читки чуть свет».

Фивий крадучись подошёл к первому окну, оно было на полметра выше его головы. Он остановился и прислушался. Достал что-то из складок плаща. Я подошёл к нему и одними губами спросил:

– Что это?

Он мотнул головой: не до объяснений сейчас. У него в руках я увидел небольшой прибор, даже два прибора, соединённых гибким тонким проводом. Привстав на цыпочки, он осторожно приложил один из приборов, на вид круглую тёмную пластмассовую коробочку сантиметров шесть в диаметре, к углу окна. Она была совсем незаметна в темноте, и тут же прилипла к стеклу.

Я удивлённо уставился на Фивия и подумал: «Что за шпионские штучки? Он что с ума сошёл?».

Фивий толкнул меня локтем в бок и показал вторую коробочку, которую держал в руке. Она была больше и имела квадратную форму, я наклонился, рассматривая её, и понял, что это экран. Вот на нём появились очертания кельи. Фивий увеличил изображение, и оно стало чётче. В келье было темно, только слабый свет шёл от стола. Я пригляделся. Там горела свеча, а за столом сидел монах. Я сначала не понял, что он делает, но, приглядевшись, увидел, что он жадно ест что-то из миски, торопливо вытирая рукавом рясы губы и озираясь на дверь.

Мне стало противно, и я зло зашептал Фивию на ухо:

– Мы что сейчас подсматривать за всеми будем?

Он хмыкнул, близко наклонился к моему лицу и едва слышно с насмешкой сказал:

– Какие мы нежные! Поглядите только. Так ты хочешь знать, что из себя представляют люди, когда их не видят или глазки будем закрывать и придумывать себе того, чего нет?

– Чего нет-то? Человек голодный. Это вам, брат Фивий, попенять надо, на то, что ваши люди голодные.

Фивий даже руками всплеснул от возмущения и зашипел мне в ухо:

– Голодный? Ночью? Втихаря? И где только достал. Унёс из столовой или с кухни стащил! Вон рожу-то отъел. Монах!

Я взглянул на экран, где было увеличено лицо монаха. То ли от эффекта увеличения, то ли на самом деле он выглядел мерзко: в руке держал большой кусок, от которого зубами отдирал части и, чуть прожёвывая, быстро глотал; жующее лицо тряслось жирными складками, а по подбородку стекал жир, монах вытирал его рукавом. Меня затошнило, и я отвернулся.

Фивий аккуратно снял присоску с окна:

– Насколько я могу видеть, у него только вибрации желудка задействованы на высоком уровне, – насмешливо прошептал мне на ухо и, тихо ступая, перешёл к следующему окну.

Присоска плотно села на окно.

Фивий покрутил колёсико и потянулся, чтобы снять присоску с окна.

Я вопросительно глянул на него.

– Да ничего такого, – неохотно ответил он.

Мне стало интересно, и я взял у него из рук экран. Всмотрелся. В углу под иконами горела лампада. На столе мерцала свеча. Её слабый свет едва освещал книгу, над которой склонился монах. Лицо его было спокойно и торжественно. Губы шевелились, видимо, он читал вслух, время от времени осеняя себя крестным знамением. Вдруг он поднял лицо от книги. Я вздрогнул. Нет, он не мог меня видеть. Монах посмотрел в сад и поднял лицо к небу. Мне показалось, что в глазах его отразились звёзды. Он тихо улыбнулся. Так хорошо улыбнулся, что на душе у меня потеплело, и я с улыбкой обернулся к Фивию. Тот тоже улыбался. Кивнул мне и взял коробочку из моих рук. Чуть слышно сказал мне на ухо:

– А что? Разве я говорю? Не было бы святых людей, порушился бы мир давно, – и вдруг нахмурился, – но мало их, таких людей-то, очень мало.

И толкнул меня в бок:

– Пошли.

Мы подошли к следующему окну. Фивий приделал присоску, покрутил экран и крякнул.

– Что там?

– Да ничего особенного, обычный монастырский вечер.

– Дай, – я забрал у него экран.

– Ишь, прыткий какой, давно ли возмущался, что подсматривать нехорошо? А сейчас прям из рук рвёт, – хмыкнул мне в ухо Фивий.

Я посмотрел на экран.

В тесной келье стол был сдвинут к кровати, на которой сидели два монаха. Третий сидел на придвинутом к столу стуле, спиной к окну. На столе бутылка, видимо, вина и большая тарелка. Тот, кто повыше и потолще, взял бутылку и разлил по стаканам. Они выпили. Толстый занюхал рукавом, взял со стола карты и принялся тасовать. Второй – маленький и худой – брал из тарелки кусочки, похожие на нарезанный хлеб, обнюхал каждый и, блаженно прикрыв глаза, отправлял в рот.

– Хорошо сидят, – хмыкнул Фивий.

– Где же они достали?

– Ну, в монастыре вино не запрещено. Кагор и для причащения нужен, да и на праздники святые дозволителен. А вот собираться по кельям, а тем более пьянствовать монахам это да, запрещено. Не говоря уже об игральных картах. А где взяли, я разберусь, – он нахмурился, – Ладно, пошли.

У следующего окна он тихо выругался и плюнул.

– Ты чего? – шёпотом спросил я.

– Любуйся, – в сердцах он сунул мне в руки экран.

На кровати сидели два монаха. Рясы их были сняты, и они сидели в одних рубахах. Один другому положил голову на плечо, его рука скользнула в расстёгнутый ворот рубахи и гладила ему грудь. А тот наклонился к нему, приподнял за подбородок голову и поцеловал.

Я отвернулся.

– Ну и что? – спросил я. – Если бы это было не в монастыре, то и ничего такого.

Фивий смотрел на меня выпученными глазами и хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Мне стало смешно, а он, наконец, справился с возмущением и затарахтел в ухо:

– Разврат хоть где разврат и есть, а уж тем более в святом месте – в монастыре! Гнать их надо отсюда, а ты – «ничего особенно» – передразнил он меня. – Ты понимаешь, что в монастырь приходят люди, чтобы побороть свои низменные страсти и не заразиться пороками от других? Чтобы о душе думать! О Боге! Уж если в святом месте подобное творится, то, что ты хочешь от обычных людей? Как ты собираешься их, как говоришь, «увести» из вибраций низших инстинктов и повысить эти вибрации до духовных? Ведь даже покаяние Егория запретил! – от возмущения он забыл о конспирации и говорил громким шёпотом.

– Тише! – одёрнул я его за рукав.

Он опомнился и замолчал.

– Дальше пойдём? – спросил я.

Он ничего не ответил, только сердито зыркнул на меня и пошёл к следующему окну.

Мы подошли и остановились под окном. Прислушались. Тихо, но сквозь тишину проскальзывали какие-то звуки, едва уловимый женский смех и пыхтение. Мы переглянулись. Кровь бросилась в лицо Фивия:

– Это что такое? Непотребство в монастыре? – он лихорадочно прикладывал к стеклу присоску и, насупившись, крутил настройку.

Всмотрелся и усмехнулся, передал экран мне. Я вопросительно посмотрел на него. Он ничего не ответил, только кивнул на коробочку. Сначала я ничего не понял. На узкой кровати полулежал монах, опираясь спиной о стену. Одна рука у него была вытянута и лежала поверх одеяла. На ней браслет с развёрнутым экраном, из которого раздавался тихий смех, мелькали голые тела. Похоже, шёл порнофильм. Монах неотрывно смотрел на экран. Лицо его болезненно исказилось, второй рукой, спрятанной под одеяло, он яростно удовлетворял себя.

Я отдал коробочку Фивию. Тот торжествующе смотрел на меня. Я ничего не сказал. По-человечески я понимаю, но на душе было мерзко, и особенно на нас с Фивием, что мы суём нос… Захотелось поскорее уйти.

– Ладно, – сказал Фивий, – ещё одно окно и хватит. Итак, всё ясно.

– Пойдём отсюда, – я повернулся, чтобы уйти.

Но Фивий дёрнул меня за плащ. Я обернулся. Он стоял у следующего окна прислушиваясь. Жестом подозвал меня.

– Слышишь? – одними губами спросил он.

Я прислушался. Ничего не услышал и пожал плечами.

Фивий поднял указательный палец и замер. Я опять прислушался и вдруг услышал глухое, еле слышное «тум-тум-тум» – какие-то глухие, едва слышные удары.

Фивий уже прилаживал присоску и всматривался в экран. Его губы тронула насмешливая улыбка, и он передал коробочку мне.

В келье было темно, даже свеча на столе не горела. На узкой монашеской постели никого не было, никого не было и за столом. Я уже хотел было спросить, где монах. Как лампада в углу под иконами всколыхнулась и осветила тёмную фигуру, стоящую на коленях перед иконами. Монах выпрямился, и я увидел его белое исступлённое лицо. Он жарко шептал молитву, истово перекрестился и вдруг яростно ударил лбом об пол: «тум» послушалось едва слышное. На секунду монах замер и снова выпрямился, вскинул лицо к иконе, руку ко лбу, и снова послышалось «тум».

– Господи! – вырвалось у меня.

Фивий ничего не сказал, отодрал от стекла липучку, сунул прибор под плащ и осторожно стал пробираться вдоль здания общежития обратно.

– Фивий, ты не думаешь, что такой фанатизм сродни, а может быть даже и хуже онанизма? Оба пытаются удовлетворить потребность тела или души, а попытка эта исковерканная, неестественная, оттого и мерзкая.

Фивий ничего не отвечал, спешно шёл вперёд. Я не отставал.

– А ещё гнуснее, ходить и подсматривать за людьми.

Фивий так резко остановился, что я едва не врезался в него. Он обернулся, и я увидел его перекошенное лицо.

– Ты что же думаешь, что мне это в радость? Что я только и занимаюсь, что за всеми шпионю, – зашипел он мне в лицо, – вот, коробочку даже прибрёл, чтобы развлекаться?

Он выхватил из кармана прибор и со всей злости выдрал из него проводки, размахнулся и зашвырнул их в темноту. Приблизил ко мне лицо и зашептал так, что слюна брызнула. Я отшатнулся.

– Не нужна мне никакая коробочка! Тебе, тебе она, Олаф, нужна. Я-то и так знаю, что есть человек: хоть монах, хоть мирской – разницы нет – человек он и есть человек, грешник великий! Для тебя вот прибор заказал, чтобы ткнуть тебя в то, что ты никак понять не можешь. Всё витаешь во Вселенных, как отец Окимий, в своих фантазиях, откуда и человека-то не разглядеть. А вот он каков, человек-то, когда наедине с собой! Любуйся! Сам вынудил, а теперь.

– Остынь, Фивий. Я тоже не вчера родился. Да и познать людей лучше всего, не подсматривая за ними, а заглянув в себя. Каков ты, таковы и люди. И не надо уничижать других, возвеличивая себя.

Фивий усмехнулся, повернулся и зашагал по дороге, ведущей к мосту.

– Ты прав, я тоже – великий грешник, но силы свои кладу в борьбе с грехами. И не только со своими, потому на мне и сан Богом данный. Ладно, пошли.

«Богом ли?» – подумал я, но ничего не сказал.

На часах колокольни пробило без пятнадцати одиннадцать. Я пошёл за ним.

Мы не заметили, как перешли на «ты» и назвали друг друга просто по имени. Видимо, общее преступление, а я был уверен то, что мы сейчас делали – преступление, сближает. В очередной раз цель оправдала средства. А ведь я, хоть и чувствовал ложь и гадливость, пошёл на это. Может быть, просто сыграло подленькое любопытство? На душе было пакостно. Если кто-то более могущественный, чем мы, мог бы присматривать за нашими жизнями, ему бы тоже было пакостно, когда он увидел, как мы тут ползаем под окнами и подсматриваем друг за другом. Вот почему я никогда не приму душой, что Бог – это высшее существо, которое видит каждого из нас в любой момент. Скорее, это высшее существо, которое научилось управлять стихиями и заложило законы преобразования энергий: от непроявленных стихийных форм к проявленным – материальным, и дальше к сферам высших вибраций. Жёсткие законы, ведущие каждого из нас по жизни, преобразовывая и совершенствуя всё, что способно преобразовываться и совершенствоваться, и выбраковывая всё неспособное, отправляя его в нуль-точку трансформации энергий. Как мы далеки от того, чтобы даже попытаться приблизиться. Я тяжело вздохнул и посмотрел на небо. Оно глядело на меня бесчисленными звёздами. Вон те, две звезды рядом. Переливаются, как глаза монаха, когда он, то ли молился, то ли разговаривал со звёздами, подняв лицо к небу. Теперь мне казалось, что он смотрит мне в душу, и лицо его печально. Жгучий стыд охватил меня так, что стало жарко щекам. «Куда я иду? Зачем?» – я остановился.

– Фивий, хватит похождений, – сказал я.

Фивий глянул на меня. Он был бледен, губы упрямо сжаты, а глаза горели мрачным светом.

– Уже пришли, – ответил он, – или у мечтателя запал закончился, и он захотел спрятаться от жизни в тёплую постельку?

– Не говори ерунду. Куда пришли-то?

Я огляделся. Мы стояли недалеко от низкой широкой избы, окна которой были ярко освещены. С дороги к ней вела широкая протоптанная тропа, по который могла проехать и телега. Слева почти за избой протяжно скрипнула дверь узкого, чуть выше человеческого роста строения с нахлобученной остроконечной крышей, и оттуда вышел человек, на ходу подтягивая брюки и покачиваясь. Не обращая на нас внимания, громко икая, он пошёл в избу. Открыл дверь и заорал:

– Эй, Стешк-ка, вина! Ик-кота пристала ок-каянная. Надо вып-пить.

Я посмотрел на Фивия. Он усмехнулся:

– Пошли, посмотришь уровень вибрации поселенцев, – язвительно сказал он и направился к избе.

Я пошёл за ним. Вошёл в избу и задохнулся: после чистого и холодного, как родниковая вода, ночного октябрьского воздуха, здесь было душно, жарко и накурено. От резкого света и плавающего в нём смога от табачного дыма и коптящего очага, ничего было не разобрать. Постепенно глаза привыкли, и я огляделся. Мы стояли в большой почти квадратной комнате. Вдоль стен её за длинными, узкими деревянными столами напротив друг друга сидели на лавках люди. В центре стояли шесть небольших квадратных столика, по три в ряд. Такие же столики стояли и по углам комнаты: один слева от входа, второй справа – притиснулся между стеной и высокой стойкой бара. На полках бара толпились бутылки разных форм и размеров. А с другой стороны стойки, в очаге, обитом железными листами, на углях стояла решётка, на ней подрумянивались большие куски мяса, истекая соком и ароматом. Дальше, почти в углу, я приметил деревянную дверь.

Фивий дёрнул меня за рукав и повёл к столику у бара. На нас никто не обратил внимания. Да и кому было обращать? Похоже, что люди отдыхали уже давно: зал гудел, все были в подпитии и говорили одновременно, что-то доказывая друг другу, а задохнувшись от спора, жадно припадали к стаканам, запить не высказанные слова. Пальцы хватали жирные куски мяса, и, раздирая их, засовывали в рот. Глаза тупо смотрели в одну точку, чтобы через минуту снова встретится с кем-то взглядом и затеять спор. Некоторые, упав головой на стол, тут же засыпали. К таким живо подскакивал юркий молодой человек, будил и уводил из трактира. Ему помогал огромный верзила, который молча ходил за ним по пятам.