Читать книгу: «Школа. Никому не говори. Том 3», страница 2

– С твоей расхлябанностью только за смертью посылать! Новый год без хлеба! Дожили! Как пюре, оливье и буженину есть? Праздник коту под хвост из-за нерасторопной неумехи!

Люба глянула на часы – 22:45. Баня уже была чуть тёплой. Вода ещё горячая в чанах – хорошо, на плите греть не придётся. На скамье чистых полотенец не было. Только использованные валялись в углу для стирки. Придётся опять переться в дом через мокрый грязный двор.

«Спать хочется». Укутанная в полотенце и халат, школьница устало упала в кресло. 23:40. Девочка покупалась быстро, но потом подолгу сидела в холодной кухне, не желая идти в дом. Если бы в пристройке были диван и отопление, то подросток с удовольствием встретила бы полночь там. Родители, насупленные, недовольные, смотрели телевизор, ожидая новогоднего концерта на ОРТ.

– Остались без хлеба в такую ночь! – разворчалась Александра. – А рынок и магазины заработают не раньше третьего января. Хуже нерасторопности только бесполезность!

– Брат приезжал? – перевела разговор десятиклассница.

– Нет, – стушевалась мать. – Завтра, наверное, сыночек приедет! Празднует в компании приличных людей.

– С хлебом, – съязвила Люба. – А Борис Иванович приходил?

– Да, приходил. Сидел целый час, новости рассказывал. Мы с Василём послушали.

– Что ж вы с папой его послушали, а хлеба не попросили?

– Да вот как-то не сообразили… Точно, надо было у Бори спросить!

– Надо было, – согласилась подросток, чувствуя, как её накрывает волна злости. – У Чумака булок десять про запас лежит. Он ведь хлеб сам печёт.

Григорьевне нечего было ответить на дельное замечание дочери. Женщина крякнула, смутившись, и, недовольно поджав губы, отвернулась к телевизору.

– Калитку закрыла? – поинтересовался отец. – А то хлопать будет, ветер подымается.

– Закрыла.

– В Новый год всякая шваль по дворам шастает в поисках наживы. Больше всего краж в праздники и случается, – занервничала Шура.

– А нам-то какое дело? Калитка закрывается на щеколду хлипкую. Ни замка на ключ, ни навесного, ни крепкой задвижки. Все соседи ходят как к себе домой. Заходи не хочу, бери не хочу. Я так понимаю, никого не волнует, обворуют нас или нет.

– Если вор захочет обокрасть, то обворует. Никакие замки не спасут.

– Тогда чего переживаешь за калитку, мама?.. Если никакие замки не спасут! Можно забор на металлолом сдать и жить без него.

– Что ты несёшь?!

– Ничего, мам. Просто заметила. Кто-нибудь ещё приходил с поздравлениями?

– Приходила эта… Помнишь её?.. Я ей горшок с геранью давала.

– Бабушка с Ленина?

– Да. Герань у неё сгнила. Она ругалась, что цветок погиб, потому что руки гнилые его дали! – возмутилась Григорьевна.

– В новогодний вечер ей было не стыдно дряни хозяевам наговорить, а потом несколько часов сидеть чаи пить, – поддержал жену Василий Михайлович.

– Кошмар какой! – шокировалась Люба. – Чёрт бы побрал этих бабок!

– Это ещё что за выражения?!.. Нельзя клясть пожилых! – одернула её Александра.

– А пожилым в канун праздника приходить в чужой дом клясть хозяев и жопу по несколько часов отирать на чужих харчах можно? Зачем вы её пустили и за стол посадили?

– А что, выгнать надо было?

– Взашей!

– Преклонный возраст выгнать?! Бог накажет! Да и как потом людям в глаза смотреть?!

– Ха! Чумак бы выгнал! И Бог бы его не наказал. И в глаза бы Борису Ивановичу смотреть никто не перестал. Все могут, а вы – нет!

– Люба, какая муха тебя укусила?!

– Какая?.. Я с пяти вечера до одиннадцати ночи топталась по городу в поисках булки, пока вы сидели пили чаи с Чумаком и полоумной бабкой, даже не додумавшись попросить хлеба!

– Ой, ты посмотри-ка! – отмахнулась мама. – С тебя не убыло! Если б ты озаботилась хлебом вчера или сегодня с утра, проблемы бы не было. Устроила с моря погоду! Я и Василь работаем с утра до ночи, можем сегодня и дома посидеть, пока ты бегаешь. Надсадилась она! И это твоя дочерняя благодарность за наш труд?! Мы оба уже на пенсии, только ради тебя работаем!

– Так не работайте. Я вас об этом не просила.

– Ты бы, что ли, заработала и нас с отцом прокормила?.. Работалка не выросла! Какая может быть работа у безалаберной лентяйки? Никакой в доме пользы нет толком!

– А от тебя есть? – парировала дочь.

– Люба! – грозно насупив брови, проговорила Александра Григорьевна, наклонившись с окаменевшим лицом. – Заболталась, подруга! Где язык распускать научилась?! Кто позволял хамить матери?! Щас быстро помело поганое покороче завяжу, да надолго! Посмотри-ка! Рот раззявила! Ремнём быстро горб перепоясаю! Не заставляй грех брать на душу в святой праздник!

– Замолчите обе! – рявкнул отец. – Ельцин говорит. Люба, подойди и сделай погромче!.. Ну вот, всё прослушали!

Никто за перепалкой не заметил, как президент начал поздравлять россиян. Люба замолчала и невидящими глазами посмотрела на экран. Ей было всё равно, что говорил лидер её страны. Куранты пробили полночь. За окнами послышался треск фейерверков и петард. Начался «Голубой огонёк»: жизнерадостные румяные лица артистов лучились благодатью. Мама вышла и зашла вновь в зал.

– Ну что ж, семья, с Наступившим! Вот, Люба, подарок, – женщина говорила хмуро, тяжело, будто не хотела находиться на Солнечном 27 в компании мужа и дочери. – На что денег хватило.

В руках матери были дешёвые вязаные фабричные перчатки.

– Это тебе, родная. Носи на здоровье. После того что ты наговорила, само собой, не стоило и этого дарить, но не важно. Держи! Ну, возьми же!

– Не хочу, – отрезала тихоня. – Раз не стоило дарить, так и не дари, мама. Не больно-то и надо!

Григорьевна, оглушённая, замолчала. Годами накопленный стресс, подавляемый из последних сил, неудовлетворённость жизнью, непрожитые обиды, несбывшиеся мечты и желания – всё скопом навалилось на пожилую женщину после грубого ответа подростка, девочки, не позволявшей огрызаться, и взорвалось, словно вулкан.

– Господи боже мой, вот дрянь я вырастила, а! Какая скотина! За что такое наказание, господи?! – женщина охнула, закрыла лицо руками и, глубоко всхлипывая, истошно зарыдала. – Поила, кормила, куска лишнего не доедала, чтобы последняя наглая тварь попрекнула меня моим же подарком! Ничтожество ослиное! Свинья неблагодарная! Глаза твои бесстыжие! У всех дети как дети, а у меня мразь треклятая растёт! За что ты меня так наказал?! Вырастить паршивого полудурка кусок! Что лупишься бараньими глазами, дубина стоеросовая?! У-у-у, скотинушка!!!

Перепуганная Люба огорошенно смотрела на волком вывшую мать, что билась в истерике, заламывала руки и захлёбывалась в собственных слезах. В зале повисла жуткая тишина. По телевизору пел мажорную песню беззаботный Валерий Леонтьев. Певца на экране осыпали блёстками и мишурой, гости широко улыбались и пили шампанское.

– Да лучше бы я грех на душу взяла и в поганом зародыше удушила ублюдка, чем на свет подлую хамку родила! Ты не дочь, нет! Не может бесчеловечная гнида быть дочерью! Бесполезная ты дешёвка! Какой от волчьего подкидыша прок в доме?! Проститутки кусок! Воспитываешь её, воспитываешь, а всё равно гадина ленивая под забором как последняя лярва сдохнет! Ни чести в тебе, ни достоинства, ни красоты, ни ума – ничего! Ты позор на мою голову! У всех родителей в классе девочки – умницы, красавицы, любо-дорого глядеть! Одна ты как репей подколодный, как паразит по миру болтаешься! Ни рожи ни кожи, глиста кладбищенская! Люди не дураки, всё видят! Паскудная мразь растёт! Никому без меня не нужна будешь, лохудра, пугало огородное! Никто тупорылую дубину замуж не позовёт! Будешь свой век с матерью доживать, дармоедина, подстилки кусок! И подарок ты этот не заслужила, сволочь! У-у-у-у, ссыкуха!!!

Александра, плача навзрыд, вскочила с дивана, побежала в гостиную, вернулась с ножницами и с остервенением покромсала несчастные перчатки на куски. Плохо управляемые ножницы тряслись в её руках. Изуродованный новогодний подарок с презрением был брошен на пол.

Школьница оторопело молчала, боясь даже пошевелиться. С улицы послышались радостные вопли праздновавших соседей.

– Правильно невестка говорила, что в дурке твоё место! По тебе тюрьма плачет! Ничего хорошего из ирода вырасти не может! Ни к чему не пригодна, морда козья! Зачем я выродка косорукого родила?! Кретинки кусок!

Мама наконец замолчала. Лишь продолжила громко, исступлённо рыдать, закрыв лицо руками.

– Да, хорош праздник! – медленно заговорил Василий Михайлович. – Не стыдно дубинушке? Довела мать! Кровопийца малохольная. Спасибо, доченька, за праздник. Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведёшь. Вот пусть тебе всё, что сделала матери, во сто крат злом обернётся. Что посеешь, то и пожнёшь. Не было дочери, и ты не дочь.

– Не дочь она мне! Не дочь! – выкрикнула следом Григорьевна и ещё сильнее разрыдалась.

Убитая словами, бледная, без единой кровинки, тихоня встала с кресла и ушла в комнату. Лёжа на кровати в темноте, она ещё долго слушала сквозь стену всхлипы и причитания товарного кассира, низкий голос отца, пытавшегося успокоить жену, бабахи новогодних ракет и выкрики счастливых пьяных гуляк.

Глава 3.

«Как же было хорошо!» – школьница приоткрыла глаза 1 января после безмятежной ночной дремоты. Проснувшееся сознание участливо припомнило всё, что случилось в Новогоднюю ночь, и подросток ощутила прилив отравляющего, гадкого разочарования.

«Не хочу просыпаться! Хочу снова уснуть! Навсегда! Ну пожалуйста!!!» – десятиклассница свернулась калачиком под тяжёлым ватным одеялом и плотно закрыла веки, желая обратно погрузиться в глубокую дрёму. Но не судьба. Панцирная сетка заскрипела под периной, напоминая, что пора вставать. Люба позволила себе ещё часик поворочаться в постели, а потом нехотя, с душным горьким чувством встала в новый день нового года.

В доме царила донельзя враждебная атмосфера. Родители держались сообща, особняком, не здоровались и с глубочайшим отчуждением игнорировали провинившуюся дочь. На лицах матери и отца отпечатком ложилась ненависть, едва Люба появлялась в поле их зрения.

Непримиримой враждой и лютой ненавистью Солнечный 27 оказался пропитан практически на все новогодние каникулы. Родители бойкотировали дочь, делали вид, что она в доме – чужеродный элемент, не имеющий права не то что на добрый взгляд, даже на перемещение в стенах родных пенат. Взрослые постоянно совещались, недобро шушукались, вычеркнув напрочь ребёнка как из жизни, так и как факт самого существования. Тихоня хоть за юные годы и привыкла к наказывающему поведению от предков, но именно эта ссора выбила её напрочь из колеи.

Шурик за две недели каникул с поздравлениями к родителям так и не приехал. Люба этому искренне радовалась: она боялась представить, как мать будет жалиться на поганую дочь любимому старшему сыну, чтобы получить сочувствие и поддержку. Девочка страдала, мучилась от вины и чувствовала себя неимоверно одинокой. Она завидовала по-чёрному своему брату, Варе Илютиной, Тимону и многим другим. Всем тем, у кого были друзья, кому было куда пойти, согреться, излить душу. Кто не был так бесконечно одинок, как пятнадцатилетний подросток с Солнечного 27. Всё, что имелось, – это комната, книги и два окна, в которые она глазела на серые кубанские будни.

«Хорошо, что туалет на улице! Не нужно проходить гостиную и пересекаться с кирпичными физиономиями предков!» – радовалась тихоня домашнему неустройству впервые в жизни. Время покушать старшеклассница старалась выбирать тогда, когда родители уходили либо в летнюю кухню, либо на улицу, либо – если вариантов посидеть в гостиной одной не было – накладывала еду в тарелку и уносила к себе. Подросток обнаружила, что бойкот бойкотом, но мыть грязную посуду так и осталось её обязанностью. Сначала из чувства вины школьница перемывала гору за всей семьёй. А потом решила, что раз она в доме враг № 1, значит, и посуду вражеские руки должны мыть только за собой, как и убирать ровно свою комнату, ну и готовить только на себя, разумеется.

Несчастные перчатки, искромсанные нервной материнской рукой, так и валялись одиноко на полу в зале, пока Люба их по-тихому не подняла и не унесла к себе. «Бедняжки! За что же вам так досталось? – размышляла она, поглаживая испорченную вещь. – Лежали на рынке, никого не трогали, пока вас не купили и не принесли сюда. А потом ни за что изуродовали. Не пришло вам счастья быть полезными. Порезали, изувечили, чтобы вы очутились в мусорке раньше, чем жить начали. Ну ничего! Я это исправлю».

Люба зашила и примерила. Теперь перчатки, все в шрамах, где-то бугристые, где-то перекошенные, выглядели как вещь из гардероба самого Франкенштейна. Тихоня полюбовалась и спрятала залатанные рукавички в карман школьной куртки.

Один раз мать всё же обратилась к подростку сквозь зубы, чтобы узнать, куда делись два бутылька с лекарством из нижнего ящика письменного стола отца.

– Я их выбросила. Они были давным-давно просрочены.

Мгновенно озверев, Александра Григорьевна влепила дочери с размаху довольно болезненную пощёчину.

– Клешни твои поганые только и могут, что портить да выбрасывать, скотина ты треклятая!

Школьница, погладив ударенную щёку, в неприятном недоумении вновь спряталась в своей комнате.

В этот же день на Солнечный заявилась двоюродная сестра Лена, просидевшая с родителями в зале больше полудня. В комнату к изгнанной из семейного круга Любе родственница зашла лишь для того, чтобы передать просьбу:

– Тётя Шура хочет, чтоб ты сходила к Таисии Фёдоровне и отнесла ей от всей семьи гостинцы.

– А она сама сходить к любимой подруге не желает? – ехидно поинтересовалась она в ответ.

Лена вышла, но вскоре вернулась.

– Мать говорит, что в твоей лени и бестолковости даже не сомневалась. Ну, тётка ещё много чего наговорила… Только не проси повторять!

– Не стоит. Наизусть знаю. Пусть не переживает! Ленивая дочка сходит.

– Хочешь, компанию составлю?

– Нет. Развлекайся здесь. Будет кому кучу пирожков доесть. С собой обязательно возьми побольше. И кусок буженины.

Подраконила подросток маму лишь из вредности и обиды. Такой шанс выпал за две недели: пропасть из душного родного дома в гостях у доброй бабы Таси на целый день! Это дорогого стоило! «Ничего, скоро школа. Увижу братьев, к Паше в гости схожу! Может, Ден меня покатает!»

Таисия Фёдоровна девочке неимоверно обрадовалась. Всё так же было чисто в побеленной, опрятной до скрипа малюсенькой низенькой летней кухне. Всё так же тикало множество старинных часов в тишине зала, покрытого шерстяными коврами. Пожилая женщина и старшеклассница долго душевно болтали. А потом Любу, измученную родительской ненавистью, согревшуюся в искренней душевности бабы Таси, прорвало. Поспелова неожиданно громко разрыдалась.

Воцерковлённая старушка не на шутку перепугалась. Десятиклассница, всхлипывая и постанывая, пересказала новогодний инцидент.

– Ох, нехорошо получилось! – покачала головой женщина. – Сколько жестоких слов! А ведь зло никогда не забывается. Добро стирается из памяти, а злоба впивается в душу и оставляет незаживающие раны. Жаль мне тебя, доченька. Но родители скоро отойдут и снова пригреют. Они любят, просто запутались…

– Нет! – выкрикнула рыдающая тихоня. – Любили бы меня родители, никогда бы такого не наговорили! Разве так любят, бабуля? Я обидные слова не в первый раз слышу! Хотите, наизусть перескажу? Нигде я не нужна: ни дома, ни в школе – никому. Ни одного человека не знаю, кто бы сказал, что я хорошая, красивая, любимая! Только и слышу: бесполезный урод, дерьма кусок… Везде отталкивают, гонят как паршивую собаку, попрекают! В школе шарахаются, как от заразы, дружить брезгуют, даже не здороваются! Что я за человек такой? Зачем живу? Зачем родилась?.. Вот мама говорит, что лучше б аборт сделала, и я с ней согласна! К чему рожать, если ребёнок ещё на свет не появился, а ты уже его ненавидишь? Почему я живу и мучаюсь?! Не хочу так! Вообще жить не хочу! Для чего это нужно?! Хватит, надоело!

Люба всхлипнула последний раз и замолчала, насупившись, сурово сдавив челюсти. Кисти рук её сжались в кулачки, костяшки пальцев побелели. С лица ушёл румянец, оставив мёртвую белизну и синеватые, будто подсохшие, губы.

«Ох, нехорошо! Боже Милостивый!» – переполошилась набожная Таисия Фёдоровна, наблюдая за ребёнком. В подростке проступили признаки той непреодолимой решимости, когда человек, доведённый до грани, готов отказаться от самого ценного, что у него есть.

– Легко, солнышко, не хотеть жить. А ты, наоборот, звёздочка моя, попробуй жить не для родителей, не для одноклассников, не для других людей, а для себя.

– Не хочу для себя жить! Зачем оно мне надо? Почему меня все ненавидят? Как будто пришла в этот мир, чтобы меня пинали и гнали! Для чего такая тоска лютая?!

– Бог милостив. Если бы Всевышний хотел, ты бы не родилась или умерла. Как твоя сестра.

– Как Лена? – тихоня подняла на старушку заплаканные красные глаза.

– Да. Лена выполнила предназначение, и Бог её забрал.

– Какое, интересно, у неё было предназначение?

– Одному Богу известно, доченька! Может, научить родителей чему-то важному, ценному. Возможно, они усвоили урок Судьбы. А, возможно, и нет. Потом Владыка тебя послал в наш Мир. Мама, конечно, думает, что это она постаралась. Выносила, родила, выкормила… В этом есть доля правды. Но присутствует в твоём появлении на свет и Божья рука! Ты здесь нужна.

– Для чего?

– Это ты сама должна понять, усвоив все уроки, которые преподносит Судьба. А насчёт людей… Ну что я могу сказать, золотко? О любви, доброте говорят все. А вот делать, чувствовать и уж тем более дарить другим могут единицы из нас. Может, и хорошо, что ты хлебнула и увидела столько плохого. Знаешь теперь, что у зла и нет лица, и одновременно есть – в людях, в каждом из нас. А одноклассники… Люба, они всего лишь глупые дети! Пройдёт время, много времени, и ты будешь вспоминать о школе с лёгкой усмешкой, а не с печалью.

– Я так не думаю!

– А здесь и думать нечего. Оно того не стоит, родная. И люди твоих мыслей, поверь, совсем не стоят. Легко, деточка, не хотеть жить из-за чужой неприязни и злых слов. А ты, Люба, живи не для, а вопреки. Назло. Наперекор. Чтобы не надеялись тебя легко сломать и использовать. Договорились?

Таисия Фёдоровна крепко обняла подростка и заглянула ей своими чёрными пушистыми глазами прямо в душу. Люба, ещё раз всхлипнув, нашла силы улыбнуться старушке в ответ. Пожилая женщина с удовлетворением поняла, что всё сказанное ею достигло цели.

– Всё проходит, крошечка! И это пройдёт, поверь. Я, старая, хорошо знаю. Правда на века. Обещаешь жить вопреки?

– Обещаю! – кивнув, улыбнулась школьница.

Успокоившись вконец, десятиклассница, выйдя поздним вечером из уютного домика Таисии, глубоко вдохнула холодный сырой воздух зимней кубанской погоды. Получив в гостях отдушину, необходимую для успокоения мечущегося сердечка, Поспелова подставила порыву резкого свежего ветра заплаканное лицо и осознала – остро, сильно, до оскомины – как она всех, кто её посмел когда-то обидеть, искренне люто ненавидит.

***

Люба окончательно приняла условия бойкота на Солнечном 27. Готовила, убирала, стирала и мыла лишь только за и для себя. К родительским горам тарелок и грязных вещей она не прикасалась. Всё наготовленное впрок на праздники к последним денькам каникул постепенно съелось.

«Нужно зарабатывать самой, чтобы от родаков не зависеть. Можно забрать документы из школы и поступить в техникум или ПТУ, чтобы мама вконец взбеленилась. Уехать подальше, например, в Краснодар. Но это я смогу сделать только летом. И, опять же, нужны деньги. Где достать столько денег?! Боже, как же страшно-то!»

В субботу впервые в новом году в её комнату зашла Александра Григорьевна и заговорила. Правда, сквозь зубы и без тени улыбки на лице.

– На рынок со мной сходишь?

– Схожу. – Люба оторвалась от книги. То, что мама пришла сама, означало начало примирения.

– Собирайся.

Весь путь до рынка мать и дочь шли молча. Школьница не собиралась разговаривать. Молчать она умела, да и ей всегда находилось о чём подумать. Александра же упорно держала язык за зубами из сохранения гордости, привыкнув, что вечно виноватая дочь, как раньше, ягнёночком заглядывая в глаза, начнёт добродушно болтать – они помирятся и всё будет по-прежнему. Только Люба уже не была прежней и так не считала. Она хотела искренних извинений, после которых бы попросила прощения сама, но прекрасно знала, что их не последует. Мама никогда не извинялась. А ребёнку надоело идти на сближение первой.

Городской базар располагался в центре города, облепив палатками местную реку, как комарами, с двух сторон. На первом берегу расплодился, словно грибы после обильного дождя, вещевой рынок, создавая на полдня (особенно в выходные) целый палаточный городок, правильной формы, с мини-улочками, на которых палатки стояли лицом друг к другу, пестря товаром на любой цвет, размер и вкус.

Поспеловы вступили в ряды плывшей между торговых точек праздной толпы. Десятиклассница крутилась, выхватывая взглядом то в одной палатке, то в другой интересные вещи. «Нечего пялиться! Мама ничего не купит!» – расстроилась она, но разглядывать обновки не перестала.

– Любушка! Постой! Иди сюда! – окликнула родительница. – Смотри, я тебе кофточку шикарную присмотрела!

«Блин, ну как всегда – бабья прелесть! – скривилась Люба, едва увидев длинную закрытую объёмную серую кофту из пушистой шерсти, расшитую бисером. – Сэро опять оборжётся!»

– Александра Григорьевна, ну что вы! Это не для молоденькой девчушки вещь, а для Вас, – улыбнувшись, тактично заметила торговка. – Школьницы в таком не ходят. У них своя мода. Стоит ли дочку в неудобное положение перед ровесниками ставить?

Люба выдохнула: «Хоть кто-то меня понял!»

– Зато спина закрыта! И грудь. Не простудится!

– Ой, да ладно Вам, Александра Григорьевна! В школу сходите да молодёжи это расскажите! Заодно посмотрите, как они Вас послушают! – рассмеялась хозяйка палатки. – Зачем же совсем юную девочку, только начавшую жить, в бабу взрослую рядить? Красоту портить! Согласна, Люба?

– Э-э-э-э… Ну да. Вы правы. – Тихоня удивлённо посмотрела на торговку, которую видела впервые и точно знакома не была.

Женщина, поняв причину удивления, улыбнулась.

– Мои дети с тобой в одной школе учатся. В 10 «Д». Мальчики-близнецы. Ибрагимовы. Сэро и Имир. Знаешь их?

От неожиданности услышанного кровь прилила к Любиному лицу. Уши загорелись алым пламенем. Десятиклассница, раскрыв рот, вытаращила глаза: «Ни за что бы не подумала, что передо мной их мама!» Не так себе Поспелова представляла родительницу Ибрагимовых, совсем не так.

В приятной полноватой женщине, на Любин взгляд, не было ничего цыганского. Синие глаза. Невысокая. Немного смуглая кожа. Круглое миловидное лицо. Современная и ухоженная дама. Макияж, маникюр – всё при ней. На ногах – дорогие, качественные, из кофейной кожи, полуботинки на среднем каблуке. Зауженная юбка из светлой джинсовой ткани застёгивалась на железные пуговицы от верха до низа и доходила лишь до середины ног, демонстрируя окружающим качественный, плотный, совсем не дешёвый капрон. Верх – приталенная шубка из короткого кремового меха. Длинный прямой пепельный волос подвязан в тугой конский хвост. Голову вместо платка элегантно опоясывал тонкий кашемировый шарф цвета увядшей розы. Лала, видя, как её разглядывают, скромно опустила умные внимательные глаза и чуть улыбнулась.

– Они на Вас совсем не похожи! – не удержавшись от шока, выпалила девочка.

– Совсем не похожи, точно! – согласилась торговка, нежно прищурившись и слегка качнув головой; длинные золотые серёжки в ушах чуть дрогнули. – Мальчики мои – вылитый Алмаз. Особенно Сэро – он даже шальным нравом в папку пошёл! Мою внешность только Роза взяла. Остальные детки смешали нас обоих.

– Да, у вас большая семья, хорошая! – вставила Шура Поспелова, не обратив никакого внимания на реакцию Любы, потому что не могла оторваться от злосчастной серой кофты. – И всё равно, дочь, примерь! Вдруг пойдёт к лицу!

Тихоня побагровела от возмущения.

– Не буду! Если хочешь, сама в неё наряжайся!

– Действительно, Александра Григорьевна, примерьте сами! – отозвалась цыганка. – Кофта как раз для Вас. Я хорошую скидку сделаю, как всегда. Вы же меня знаете! Только, кстати, из Турции привезла новый товар.

«Братья тоже здесь?» – старшеклассница чуть не ляпнула вопрос вслух, но вовремя спохватилась, занервничала и начала крутить головой.

– Ой, нет, Лала, что ты!.. Куда такую красоту на старости лет носить! Помирать пора, а, чтобы в гроб с собой тащить, вещь слишком хороша!

– Рано Вам на тот свет собираться! Живите и радуйтесь! А для Любы у меня палатка с молодёжными штучками в другом ряду. – Лала подмигнула девочке: – Там Руслана дежурит. Она тебе интересное подскажет…

– Ой, нет-нет! В другой раз! – перепугалась подросток, не готовая к знакомству со старшей сестрой Сэро. – Мы деньги только на продукты взяли!

– Ничего страшного, мы в долг дадим! Когда сможете, вернёте.

– Нет, не надо, я не могу! Мама, куда нам там пора? Пойдём уже!

– Да, пойдём. Всего хорошего, Лала!

Едва Поспеловы отошли от палатки, Александра пихнула дочь.

– Молодец, вовремя меня увела оттуда! А то я бы точно потратилась! Уж больно кофта красивая!

– Да не за что, – сухо бросила Люба, всё ещё красная от смущения после неожиданного знакомства, но довольная, что Григорьевна ничего не поняла.

Перейдя через реку, семья окунулась в гомон продуктового рынка. Тут на деревянных прилавках под треугольными крышами торговали овощами, рыбой, фруктами и многим другим съестным. Продавщицы топтались возле большущих стальных канистр с домашним утренним молоком и разливали его в принесённые покупателями баллоны и бидоны. Самым желанным было молоко парное, только из-под коровы. Оно обычно звучало на вкус нотами скошенной сухой травы и тёплого хлева. Тут же в тазах, покрытых марлей, стояли сметана и творог: их зачерпывали узким железным совком-лопаткой, накладывали в банку покупателя и ставили на механические весы с гирями.

Крытых, основательно построенных рядов было мало. Мест для всех продавцов не хватало. Чтобы занять место «повкуснее», торгаши приезжали на рынок ни свет ни заря или отправляли на бронь своего человека. Кто не успевал, располагался в стихийных рядах-однодневках и обустраивал торговую точку как мог. На столиках или ящиках мостили коробки с колбасами, сосисками, халвой, козинаками, конфетами. Продавец нагребал сладости руками в пакет, затем шустро расставлял гирьки на весах, отсчитывал сдачу и обслуживал следующего.

От домашних овощей и фруктов рынок ломился летом, а зимой – от заграничных. В отдельном проходе торговали живностью: здесь стоял гогот домашней птицы, шебуршались в клетках кроли, чирикали нежные жёлтые комочки-цыплята. Летали перья. Продавцы хватали бесцеремонно утят за горло, грубо, быстро – и перекладывали в ящики покупателей. Чуть дальше организовались амбары с зерном и комбикормом. Работники в высоких кирзовых сапогах лазали по горам зерна, лопатой сбрасывая его поближе к выходу. Другие работники вёдрами насыпали корм в мешки, стоявшие на платформе огромных напольных весов.

Не пройдя и первого ряда от моста, товарный кассир столкнулась со знакомой пожилой женщиной. Завязался разговор.

– Дочка какая у тебя красавица, Шурочка! Хозяйка растёт, – дежурно отметила с улыбкой благочестивая старушка-божий одуванчик.

– Да, воспитываю, стараюсь! Она у меня умница! Любонька на рынок со мной пошла, чтобы помочь, – тут же расхвасталась мама. – Повезло мне с доченькой: будет на кого в старости положиться!

Школьница стала разглядывать свою обувь. Какая бы ни была ругань на Солнечном 27, мама сор из избы выносить избегала, другим запрещала и строго наказывала: «Меньше чужие знают – лучше спят!» Благодаря такой политике семья Поспеловых смотрелась в глазах посторонних порядочной, воспитанной и благополучной. А что там за стенами дома происходило, знали только домочадцы. Вот и сейчас перед очередной значимой бабулькой Григорьевна изображала заботливую мать и достойную жену, скрывая малейшие следы ссоры, лишь аккуратно давая понять отпрыску – вскользь, словом, жестом или мимикой – что та должна быть ей благодарна за сохранение репутации хорошей невесты.

– Бывают, конечно, недоразумения, но Люба старается делать выводы, исправляет ошибки и стремится к лучшему. Правда же, солнышко? – Шура пронзительно взглянула на подростка, прищурив сурово глаза.

– Конечно, правда! – не выдержала вранья будущая невеста. – На Новый Год, например, мама разрыдалась и пожалела, что аборт не сделала! Что родила волчьего выродка и скотину. Маму понимаю! Как тут не плакать?! Воспитываешь-воспитываешь, а растёт проститутки тупой кусок, который сдохнет под забором, потому что никто на убогих не женится. Обидно, правда? У всех дочери как дочери, а мамуле дубина с бараньими глазами досталась! Ничего, мам, скоро всё закончится: через три года, в восемнадцать лет, дочь-ублюдок станет совершеннолетней и избавит тебя от мерзкой обузы!

У старушки от услышанного чуть глаза из орбит не выпали – такое потрясение женщина испытала. Шура, не зная, куда провалиться со стыда, смогла лишь скомканно, неуместно хихикнуть, глупо улыбаясь и пряча забегавший взгляд от собеседницы.

– Любушка, ты что-то напутала!.. Я так не говорила! Все ругаются дома, зачем…

– Что именно я напутала? Что не родня тебе? Уже снова дочкой вдруг стала, а не мразью? Быстро мнение меняешь, мама! – школьница вызывающе глянула на оторопевшую знакомую и улыбнулась обезоруживающей детской улыбкой (именно так говорил колкости Сэро: мило, но нагло, глядя жертве в глаза): – Думаю, уж Вы-то маму понимаете. Сами детей так же воспитывали, верно?.. Всего хорошего! Идём, мама!

Люба уверенно потопала дальше. Смущённая донельзя Александра – за ней. Эффект неожиданности сработал качественно: у матери не было для выходки дочери подходящих слов, чтобы высказаться по делу, – от произошедшей встряски всё смешалось в голове. Девочка сама не осознавала, что её заставило выкинуть этот финт: слова резко подошли к горлу и без разрешения хозяйки вырвались наружу. Поздно, ничего не исправить. «Да я и не собираюсь ничего исправлять! – Тихоню затрясло от неуправляемого гнева. – Не нужна нахрен ни репутация в глазах чёртовых бабок, готовых отобрать в канун Нового года последнюю булку, ни хвалёная правильная жизнь! Что ни делай, всё равно мразь! Ничего, справлюсь».

– Зачем выставила меня дурой при посторонних?! – зашипела, схватив отпрыска за локоть, Шура, наконец найдя подходящие слова для случившегося. – Могла бы и подыграть, а не выставлять родную мать фашистом и живодёркой!