Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь

Ronald D. Gerste

Die Heilung der Welt:

Das goldene Zeitalter der Medizin (1840–1914)

© 2021 Klett-Cotta – J.G. Cotta’sche Buchhandlung Nachfolger GmbH, Stuttgart This is edition is published by arrangement with Michael Gaeb Literary Agency.

В оформлении обложки использованы иллюстрации: Morphart Creation, Demogorgona / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация: Morphart Creation / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Бочкарева К. Е., перевод на русский язык, 2022

© Клинюшина В. А., перевод на русский язык, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Пролог. Мыть руки – спасать жизни

На первый взгляд супермаркет выглядел так же, как и всегда. Отдел с фруктами радовал богатым разнообразием плодов, товары на прилавке с мясом и колбасами были безупречно отсортированы, а всех желающих поддаться искушению маленьких сладких грехов поджидали несколько метров полок с конфетами и шоколадом – от молочного и горького до экзотического с чили или морской солью. Прогуливаясь по этому потребительскому миру, внимательный покупатель мог заметить в ассортименте всего две странности. Первая: отсутствие туалетной бумаги. Вторая: везде, где наряду с товарами для гигиены и наведения чистоты раньше располагались бутылочки разного размера, известные во всем мире как санитайзеры для рук, теперь была пустота. В немецком языке для обозначения санитайзера термин несколько громоздкий: «Händedesinfektionsmittel» – дезинфицирующее средство для рук.

Подобные супермаркеты можно было обнаружить в Штутгарте и Берлине, в торговом центре на окраине Дюссельдорфа, за Эльбой в Магдебурге, в Вене и в Люцерне. В супермаркетах других стран тоже наблюдалась похожая картина, которую в дальнейшем дополнил еще один штрих – люди в масках. Сначала их было несколько, затем все больше и больше, и, наконец, все люди в магазинах стали носить маски, подозрительно глядя на других покупателей и стараясь как можно быстрее покинуть помещение.

Это была весна первой четверти XXI века.

* * *

На первый взгляд вход в клинику выглядел так же, как и всегда. Врачи и студенты-медики, известные своей веселой шумливостью, шли из построенного по приказу покойного императора Иосифа II большого больничного комплекса. Он являл собой контрапункт отделения, куда собиралась войти группа. Они уходили от смерти и двигались к новой жизни. Позади остались утренние вскрытия, исследование человеческого тела и причин смерти – отделение патологии Венской больницы общего профиля было самым крупным и известным в медицине того времени. Они вошли в первую акушерскую клинику – одно из двух отделений, в коридорах которых эхом разносились крики новорожденных.

Смех и оживленная беседа молодых врачей стихли, когда они, присмотревшись внимательнее, заметили, что изменилось: у входа на столике стояла емкость для мытья рук, а возле нее – флакон с резко пахнущей жидкостью. Рядом табличка с недвусмысленным текстом. «С сегодняшнего дня, – читала группа с удивлением и некоторым возмущением, – господа коллеги могут входить в родовое и послеродовое отделения только после тщательной обработки рук раствором хлорной извести. Без исключений». Большинство студиозусов^[1] сочли это требование чрезмерным, однако спорить не стали. Некоторые революции начинаются незаметно, и та была одной из них: теперь рождение ребенка больше не оборачивалось смертным приговором для матери.

Это была весна середины XIX века.

Многое из того, что мы считаем само собой разумеющимся, взяло свое начало где-то в прошлом. Если в поисковую строку вы введете запрос «история мытья рук», то получите результаты, в которых имя Игнаца Филиппа Земмельвейса почти всегда будет уже в первом предложении. Некоторые статьи даже создают впечатление, что до появления в мире медицины Вены этого врача, то есть до 1847 года, люди руки не мыли или же мыли крайне редко. Безусловно, приверженность такому виду гигиены тела, которая кажется нам сегодня фундаментально важной, многие эпохи зависела от мировоззрения людей и, конечно, от их социального положения. Скажем так, нам кажется больше похожим на современность образ жизни людей Древней Греции или даже Древнего Рима с его купальнями и акведуками. Даже несмотря на то, что они не встречают одобрения современных гигиенистов-эпидемиологов из-за качества воды, тяготение к чистоте тела все же сближает нас с людьми Античности, а не с европейской знатью позднего Средневековья, обитающей в замках с ванными комнатами и туалетами. Как бы то ни было, мытье рук из медицинских соображений, в целях профилактики – в данном случае как средство против вопиюще высокой материнской смертности, – действительно по большей части восходит к Игнацу Филиппу Земмельвейсу.

Почти все повествующие статьи о Земмельвейсе, отображенные по запросу в Google, опубликованы в газетах, журналах и других интернет-СМИ в одном году. В 2020-м.

Жизнь, которую мы знаем и принимаем как должное при нормальных обстоятельствах, основана на опыте и прогрессе наших предшественников – прогрессе, за который, как показывает жизнь Земмельвейса, нередко приходилось бороться упорно и жертвенно. Зачастую мы осознаем линии, связывающие «современное» бытие с прошлым, только когда наша «норма» оказывается под угрозой, то есть во времена кризисов и неопределенностей. На вопрос о корнях нашей знакомой, но в итоге хрупкой современности каждый даст свой ответ, отталкиваясь от личного мировоззрения. Можно, например, сослаться на изобретение примерно в середине XV века искусства книгопечатания, без которого рост и распространение знаний едва ли можно себе представить. В достижениях общества, таких как отмена рабства, введение избирательного права для женщин или закрепление демократии в качестве главенствующей политической системы государства, можно увидеть рассвет нашей современности. Помешанные на технологиях и цифровизации люди 40 лет назад, вероятно, определили наш путь, на котором слово «компьютер» уже не используется исключительно в контексте разговора о таких учреждениях, как НАСА и ЦРУ. Оно получило приставку «домашний», а сам компьютер занял свое место в гостиных и кабинетах домов обычных людей после выхода на рынок первых моделей компьютеров.

Однако ни техника, ни самая классная машина, стоящая в вашем гараже, ни огромное количество путешествий, ни социальные и политические условия нашего существования – ничто не оказывает такого значительного влияния на жизнь и душевное состояние, как физическое и психическое состояние. Здоровье или болезнь – это самые базовые факторы, определяющие, направляющие и в какой-то момент – неизбежно – завершающие жизнь. Наличие болезни, ожидание того, что она может нас настигнуть, в итоге даже страх перед аномальным событием, от которого страдают многие или даже все люди, способны пошатнуть все, что кажется знакомым и надежным, и перевернуть с ног на голову жизнь одного человека или жизни многих.

Говоря о начале современности с точки зрения нашего физического состояния и здоровья, ее можно с легкостью провозгласить эпохой несравненного прогресса. Именно во второй половине XIX века совершались небывалые открытия и появлялись невероятные изобретения, заполнявшие все больше белых пятен на карте возможностей медицины. Эта книга призвана вернуть читателей в то время, позволить им стать свидетелями наиболее важных событий, подаривших всем нам возможность жить. Эта книга также оживит основоположников, «первопроходцев» той захватывающей эпохи, без каких-либо притязаний на полноту и без стремления охватить глобальную перспективу – местами действия станут Европа и Северная Америка.

 Это не история медицины, а, скорее, живописание твердо верившей в прогресс эры, излагаемое преимущественно с медицинской точки зрения.

Прорывы, сделанные врачами в этот золотой век, связаны с беспрецедентным восторгом по отношению к инновациям. Тогда изобрели реалистичные изображения (дагерротипы^[2] и фотографии), которые в конце века люди научились еще и приводить в движение. Также мир встретил триумфальное появление железной дороги и способ связываться с людьми в реальном времени благодаря кабелям, проложенным по морскому дну. Врачи и исследователи начали новаторскую деятельность на фоне резко меняющейся демографии, стремительного роста городов, массовой индустриализации и быстро перестраивающейся политической обстановки. Эту эпоху идеологий и формирования партий все больше определяют дебаты, возникают новые национальные государства, такие как Германия и Италия. Великобритания по-прежнему остается мировой державой номер один, но Соединенные Штаты становятся все ближе к этой роли после кровавой Гражданской войны, которая с позиции медицины также считается эпохальной. Итак, мы встретимся не только с Земмельвейсом, Робертом Кохом, Луи Пастером и Зигмундом Фрейдом, но и с архитекторами, железнодорожными магнатами и некоторыми правителями, сформировавшими эпоху – один из них предстанет перед нами в качестве действующего лица и пациента и даже одарит эпоху своим именем.

Небольшое пояснение: второй половиной XIX века считаются годы с 1850 по 1900-й. В книге же описан период несколько шире – 1840–1914 годы. Дело не только в том, что историки любят говорить о «долгом XIX веке», подразумевая время до 1914 года, и нередко обозначают началом этого периода Французскую революцию 1789 года, а иногда и 1815 год, когда Наполеон потерпел окончательное поражение и завершился Венский конгресс (это сдвигает временные границы века, но не слишком их удлиняет). Скорее, это связано с тем, что незадолго до середины столетия появились многочисленные рычаги, повлиявшие на основы будущего, в том числе благодаря революциям 1848–1849 годов.

 Но самое главное, что два величайших события медицины – стоит еще раз подчеркнуть: без них наша жизнь сегодня была бы немыслима, – произошли в 1840-х годах.

А завершить эту сагу 1914 годом необходимо для прояснения одной вещи: название книги отражает ожидания времени, которые иногда одурманивают, но не являются реальностью. Мир нельзя исцелить. Его можно улучшить, сделать более пригодным для жизни, и именно этим заняты многие действующие лица этой книги. 1914 год ознаменовался крахом многих надежд, грубым пробуждением ото сна, предвещающего, что все всегда будет двигаться лишь в сторону совершенствования.

Катастрофу устроили не врачи. Но эпилог показывает, что и они всегда должны быть готовы потерпеть неудачу в своих устремлениях. В нем говорится о пандемии, которую не удалось взять под контроль.

Врачи, ученые, изобретатели той эпохи, к которой мы хотим приблизиться, в основном (за исключением отдельных случаев) были полны практически непоколебимой веры в будущее, следуя своим представлениям о том, что каждый последующий день будет лучше предыдущего. Выдающийся хирург Фердинанд Зауэрбрух, родившийся в середине нашей саги, оглядываясь на свою молодость, написал: «Я родился в Бармене в 1875 году. В то время сегодняшний страх за жизнь был бы совершенно непостижимым». Он вырос «в разгар времен благополучия и уверенного взгляда в будущее» [1]. Это были давно минувшие времена.

1. Изображения людей

Американцы любят быть первыми (или величайшими), и Роберт Корнелиус не был исключением. Память о его уверенном выражении лица в момент собственного триумфа люди передают из поколения в поколение. Уверенность представителя тогда еще молодой страны по ту сторону Атлантического океана по-прежнему кажется смотрящему живой и аутентичной. Совершив задуманное, на обратной стороне своей работы Роберт Корнелиус с гордостью написал: «Первая в мире световая картина. 1839 год» [1].

Он заблуждался, хотя и не мог этого знать, учитывая возможности коммуникации той эпохи, когда сообщения из Старого в Новый Свет передавались со скоростью парусного судна, а в дальнейшем парохода, везущего почту. Поэтому Роберт Корнелиус с некоторой задержкой узнал, что первая «световая картина» была сделана незадолго до его работы в Европе, во Франции. Но Корнелиус, умелец-изобретатель из Филадельфии, все же был одним из новаторов в этом деле и поэтому заслужил титул, который так ценится в его родной стране, – титул первого. Да (вероятно), в начале октября 1839 года Корнелиус создал первый автопортрет в истории фотографии.

Что завораживает в этой фотографии даже более 180 лет спустя, так это живость лица Корнелиуса, его будто намеренно взлохмаченные волосы, острый взгляд, словно проходящий сквозь зрителя. Есть в ней и что-то жутковатое: несмотря на пятна и повреждения на серебряной пластинке, у человека, смотрящего сегодня на этот снимок, создается впечатление, что Роберт Корнелиус через секунду может начать двигаться или говорить. На многих фотографиях, сделанных в конце XIX века, изображены люди, которые (чаще всего из-за надменного выражения лица или непривлекательной для современного человека прически эпохи до изобретения шампуня) кажутся неестественными, прочно привязанными к другому, давно минувшему миру. Между тем Корнелиус на своей великой фотографии представляется одним из нас, разве что, может быть, немного более дерзким и уверенным.

Изобретение фотографии наглядно показывает, как быстро распространяются и с каким энтузиазмом подхватываются новые увлекательные вещи в начале эпохи расцвета инноваций (особенно медицинского характера), и как разные люди, иногда разделяемые тысячами километров, одновременно были в шаге от прорыва или совершали его. На протяжении веков позволить себе быть запечатленными на портрете могли лишь представители определенных социальных слоев. Портрет или изображение группы людей требовали присутствия и навыков художника, а также денежных средств для оплаты. Однако иногда для этого хватало карандаша в руке одаренного друга или члена семьи. Некоторые из этих рисунков обрели известность, потому что объект, а иногда и художник, были известны или стали таковыми позже, как в случае с портретом еще молодого Генриха Гейне, сделанным Францем Теодором Куглером за десять лет до изобретения фотографии.

 Первое селфи в истории фотографии было сделано в 1839 году.

В то время как правитель или, скажем, его наложница должны были сидеть (стоять, лежать) целыми днями, чтобы их портрет написал придворный художник, человек, портретируемый методом Роберта Корнелиуса, тратил всего 15–20 секунд. Это, а также практически полное отсутствие сложностей с приобретением пластин и необходимых химикатов (при наличии определенного бюджета) быстро сделали процесс создания такого рода портретов демократичным. Что, в свою очередь, привело к повсеместному распространению портретов людей примерно с 1840 года: известных и неизвестных, молодых и старых, здоровых и больных.

Человеком, опередившим Роберта Корнелиуса на несколько недель или даже месяцев в создании первой световой картины, был Луи Жак Манде Дагер. Он сделал фотографию, вероятно, в 1838 году, а 19 августа следующего года представил ее в Париже. В трудах по истории фотографии этот день обычно называют часом рождения фотографии как технологии и формы искусства. Дагер также косвенно участвовал в создании первого гелиографического прототипа, который изначально приписывался Жозефу Нисефору Ньепсу. Прототип появился в 1826 или 1827 году в кабинете Ньепса в Сен-Лу-де-Варен. Для выдержки пластины, покрытой светочувствительным асфальтом, требовалось восемь часов. Этот факт и получившиеся в результате довольно размытые здания говорили против широкого использования метода Ньепса, называемого гелиографией. Термин очень подходящий, учитывая, что интенсивность воздействия солнечного света требовалась высокая и длительная.

Метод Дагера, основанный на выдержке серебряных пластин (вскоре, из соображений стоимости, замененных покрытыми серебром пластинами из других материалов, таких как медь), был более практичным. Таковым его можно было называть, по крайней мере, до тех пор, пока несколько лет спустя не появились другие методы вроде увлажнения пластины с коллодием и «позитива-негатива» британца Генри Фокса Тальбота. Как дагеротипия этот метод был популярен, особенно в Америке, вплоть до середины века. На всемирно известной фотографии Дагера, снявшего вид на бульвар дю Тампль в Париже, запечатлены первые два фотографически «задокументированных» человека. Хотя их имена неизвестны, мы знаем, что на переднем плане слева – чистильщик обуви и его клиент. Дагер, должно быть, упросил их не двигаться в течение всего времени выдержки, прежде чем ворвался обратно в свою комнату на третьем этаже, у окна которой установил свою камеру. Остальные фланеры^[3], которые точно присутствовали на бульваре в то время, не были запечатлены из-за этого довольно длительного промежутка времени. Они не оставили даже тени на этом уникальном историческом документе.

Стремительный ход событий говорит сам за себя: в августе 1839 года Дагер сообщил об этом новшестве широкой публике, через несколько недель Корнелиус сделал свой автопортрет, а всего через пару месяцев на Бродвее в Нью-Йорке открылась первая коммерческая фотостудия, ставшая очень популярной. Роберт Корнелиус тоже присоединился к фотографическому бизнесу, открыв студии в Филадельфии и Вашингтоне. Восторг современников по поводу новой технологии отразил все более распространяющееся отношение к жизни, по крайней мере, среди буржуазии: они были почти безгранично открыты техническому и научному прогрессу, будь то индивидуальная мобильность, ставшая возможной благодаря железной дороге, радость от фотографии, на которой изображен сам человек или его семья, или прогресс медицины, который в это динамичное десятилетие, в 1840-е годы, ощущался таким необычайно устойчивым [2].

Произошедшее можно назвать первым звоночком: пока 4 марта 1840 года не открылось фотоателье Дагера, оба его владельца были вовлечены в то, что сегодня мы назвали бы медицинскими технологиями. До этого события Александр Уолкотт и Джон Джонсон производили технику для стоматологов. В целом медицина сразу же начала прибегать к помощи фотоискусства. Французский врач Альфред Франсуа Донне был одним из ведущих микроскопистов того времени. Он добился известности в профессиональном мире, исследуя, среди прочего, выделения из урогенитального тракта больных сифилисом и гонореей. Стоит сказать, что эта тема не обсуждалась широкой публикой или обсуждалась только за закрытыми дверями. Благодаря этой субспециализации в 1836 году Донне обнаружил простейшее Trichomonas vaginalis (которое в 2016 году Немецкое общество протозоологии выбрало «одноклеточным организмом года»), возбудителя трихомониаза – заболевания, передающегося половым путем. Донне столь восторженно относился к мирам, открываемым микроскопом, что купил 20 микроскопов на свои собственные деньги и установил их в лекционном зале университета Парижа, создав возможность обучать относительно большие группы студентов.

 В 1840-х годах микроскоп был далеко не таким мощным, как модели, которые позже использовали Роберт Кох и Луи Пастер.

Однако способ документирования того, что Донне и его ученики видели под микроскопом, зачастую был неудовлетворительным. Заключения о тканях человека, одноклеточных организмах, в том числе трихомонадах, можно было в лучшем случае зафиксировать с помощью рисунка и в дальнейшем использовать в процессе обучения или для публикаций полученных результатов. Потому Донне и загорелся изобретением Дагера, от которого его отделяло лишь несколько парижских кварталов. Подобно Дагеру и практически всем его современникам, интересовавшимся фотографией, Донне был убежден, что наконец-то появился метод «объективно» передавать изображение: способ показать вещи такими, какие они есть, нейтральными и аутентичными. Вскоре с некоторым разочарованием все обнаружили, что изображения можно видоизменять, а значит, еще задолго до изобретения фотошопа фотография стала отличным средством для манипуляций: иногда исходя из представлений об эстетичности, иногда по политическим и деловым соображениям.

В первую категорию вошла композиция «Угасание» британского фотографа Генри Пича Робинсона, созданная в 1850-х годах и высоко оцененная супругом королевы Виктории, принцем Альбертом. На фотографии изображена умирающая в кругу семьи бледная девушка – ее лик и название работы указывают на чахотку. Изображение полностью соответствует вкусу того времени с его упором на семейные ценности высшего общества и среднего класса с одной стороны и культом смерти – с другой. Правда, Робинсон составил сцену и группу фигур не менее чем из пяти негативов.

Донне, однако, был заинтересован в подлинном воспроизведении результатов микроскопии и заручился компетентной поддержкой, начав работать с молодым человеком по имени Леон Фуко. Последний приступил к изучению медицины, но не смог завершить начатое: ему не удалось заставить себя работать с человеческим трупом и, соответственно, изучать анатомию общепринятыми способами. Тем не менее он изберет свой путь постижения науки, не имея высшего образования, и станет одним из самых известных физиков XIX века.

 Эксперимент с маятником в Пантеоне Парижа в 1851 году стал одним из звездных часов науки: с его помощью Фуко продемонстрировал вращение Земли.

 

Донне и Фуко работали над методом усиления интенсивности света и, следовательно, улучшения качества передаваемого микроскопом изображения. Помимо этого, они применяли другую силу, в то время еще не использовавшуюся, – силу электричества, получая в итоге фотоэлектрический микроскоп. С техникой Дагера и высокой интенсивностью света они могли делать снимки с выдержкой от четырех до двадцати секунд, что в то время считалось очень небольшим промежутком времени для создания фотографии. Донне сделал микрофотографии всех мыслимых жидкостей организма: от крови и слюны до постыдных выделений, а также клеток или компонентов клеток различных органов людей и животных. Также были задокументированы элементарные компоненты, служащие воспроизводству человеческого рода: яйцеклетки женщины и сперма. И, конечно же, Донне сфотографировал свое открытие – трихомонады. Коллекция изображений впервые увидела свет в 1844 году в атласе под названием «Курс микроскопии» – предшественнике поколений тех учебников, с которыми каждый студент-медик должен внимательнейшим образом ознакомиться на первых порах своего обучения [3].

Фотографии отдельных тканей человеческого тела и документирование того, что медики называют макроскопическим описанием, фиксация внешнего вида больного человека для наблюдения врачами и студентами (а с годами все чаще и для ознакомления непрофессиональной публики, привлекаемой чем-то странным и пугающим) – все это было лишь маленьким шагом. Дэвид Октавиус Хилл и Роберт Адамсон в 1843 году основали фотостудию в Эдинбурге. Всего за несколько лет она превратилась в настоящую сокровищницу фотографий, которые по праву считаются ранним выражением новой формы искусства (и теперь демонстрируются в национальной галерее Шотландии). Хилл был признанным художником с острым чутьем на стоящие мотивы и, если речь шла о людях, на умелую аранжировку. Эти двое создали снимки пейзажей и городских видов, благодаря которым можно заглянуть в Эдинбург давно минувших дней, с его практически всегда свободными улицами, где экипаж можно увидеть лишь изредка. Однако искусство создания портретов они подняли на новый, прежде не существовавший уровень лишь через четыре или пять лет после изобретения фотографии. Было сделано несколько частично экспериментальных индивидуальных портретов, представляющих, например, загадочную женщину, повернувшуюся спиной к камере (весьма необычная композиция, поскольку, вероятно, все остальные фотографы того времени сосредотачивались на лицах), или обнаженного молодого человека, лежащего наполовину в тени. Помимо таких работ, по большей части фотографы создавали тщательно спланированные групповые портреты, показывающие нам людей из далекого, давно затерянного мира такими живыми. Так, Хилл и двое его друзей на фотографии под названием «Edinburgh Ale»^[4] озорно смеются над нами, сидя за столом с наполненными пивом стаканами, как бы подчеркивая, что и к 1840-м годам применим слоган «Life Is Good!»^[5]. В другой работе Хилла и Адамсона, получившей название «Miss Ellen Milne, Miss Mary Watson, Miss Watson, Miss Agnes Milne and Sarah Wilson»^[6], перед камерой расположились пять молодых женщин. Прямые взгляды, которые они бросают на зрителя, серьезные, но отнюдь не пренебрежительные, идут вразрез с появившимися позднее представлениями об этом периоде как об эпохе ритуализированной целомудренной скромности [4].

Совершенно иным был случай с одной неизлечимо больной для того времени женщиной: в нем Хилл и Адамсон тонко почувствовали мотив, выходящий за рамки обычного и общепринятого. Вероятно, этому дуэту потребовалось приложить весь свой талант убеждения, чтобы склонить женщину встать перед камерой. На портрете «Woman with a Goiter»^[7] перед нами предстает женщина средних лет с явным симптомом тяжелого заболевания щитовидной железы – зобом размером с голову ребенка. Это первая известная фотография человека, страдающего определенной болезнью. Несмотря на свое состояние, шокировавшее наблюдателей прошлых лет так же, как современных, женщина с зобом пережила молодого фотографа Роберта Адамсона. Из-за ослабевшего здоровья – эта фраза часто свидетельствовала о туберкулезе – он умер в 1847 году в возрасте 26 лет.

Уверенность и гражданское самосознание, которые излучают многие люди на фотографиях Хилла и Адамсона (возьмем, к примеру, фотопортрет молодого хирурга Джеймса Янга Симпсона), подпитывались убеждением, что они живут во времена практически ничем не ограниченного прогресса, стремящегося вперед с захватывающей дух скоростью. Эта вера в будущее была воплощена, прежде всего, в железной дороге, но подпитывалась также и другими изобретениями, открывшими новые измерения в представлениях о времени и коммуникации.

В способе передачи сигналов на большие расстояния и в итоге – информации произошел прорыв. Благодаря экспериментам с электрическим телеграфом анатома Самуэля Томаса фон Земмеринга в 1809 году, многим изобретателям в 1830-х удалось передать электрические сигналы. В 1833 году знаменитый математик Карл Фридрих Гаусс вместе с физиком Вильгельмом Эдуардом Вебером смогли установить подобную связь между обсерваторией в Геттингене и центром университетского городка. Телеграфия стала действительно удобной благодаря нововведениям американца Сэмюэла Морзе, который не только разработал пишущий телеграф, но и ввел особую последовательность сигналов. Каждый из них передавался с помощью электричества по кабелям и означал определенную букву: так появилась азбука Морзе. Часом рождения этой технологии, вскоре распространившейся по всему миру, стал момент отправки 24 мая 1844 года короткой цитаты из Библии – «What hath God wrought?»^[8].

 Первое сообщение Морзе отправили по телеграфной линии протяженностью около 60 километров, проложенной из Вашингтона в Балтимор.

Линии телеграфа быстро растянулись над странами Европы и часто располагались в непосредственной близости от недавно проложенных железнодорожных путей, образуя взаимодействие пассажирских и грузовых перевозок, а также потока данных. Это стало революцией в межличностной, а вскоре и в межгосударственной коммуникации. Информация, а точнее говоря, сообщения, передавались в реальном времени и на большие расстояния; теперь письма, традиционные депеши остались позади. Послание государственного канцлера Австрии Меттерниха, находившегося в Вене, своему прусскому коллеге в Берлин, отправленное напрямую или через посольство Австрии, могло быть получено в течение нескольких минут после отправки. Скорость передачи информации была крайне удобна широкой общественности или, выражаясь более осторожно, ее образованному и политически заинтересованному классу. Это была «эпоха чтения», в которой процветали не только книготорговое дело и посещаемость библиотек: в кофейнях и других подобных местах отдельные люди или целые читательские клубы также склонялись над газетами и журналами. Например, любой, кто открывал ежедневную газету в популярной кофейне Лейпцига «Zum Arabischen Coffe Baum»^[9], обнаруживал новости о событиях в Париже, Вене, Лондоне или Дрездене, произошедших несколько недель назад. С распространением телеграфов впервые стали говорить об актуальности информации. Редакции, которые в некоторых местах выпускали по несколько номеров в день, теперь помещали в газету новости, только что поступившие из далекого города или региона; описываемые события нередко происходили всего за несколько часов до публикации. Аудитория теперь была близка ко времени событий, от которых ее могли отделять тысячи километров.

Этот новый информационный век стал эпохой, следующей за тридцатилетней консервативной реставрацией, репрессиями и укрепляемой бидермайеровской^[10] замкнутостью (над чем зачастую старались именно власть имущие). В то время в социальных и политических сферах копилось все больше пороха. Поступающие по телеграфу новости из Парижа, снабжаемые служащими почты пометкой о времени происшествия и дополнительными сведениями, возымели общеизвестный эффект искры, попавшей в пороховую бочку. В феврале 1848 года во Франции произошла еще одна революция. В ходе гораздо менее жестокого восстания, чем Великая французская революция, французского короля изгнали из страны (Луи Филиппу, в отличие от своего предшественника Людовика XVI, удалось сохранить свою голову). Вскоре революционный огонь разгорелся во многих европейских столицах и резиденциях.

Лишь в следующем десятилетии был проложен подводный кабель, соединяющий Европу с Северной Америкой. Вот почему вести как о революции, которая была гораздо более длительной и плодотворной, чем все восстания судьбоносного 1848 года, так и о зарождении современной медицины пришли в Европу со скоростью парохода. Этих пришедших из Нового Света новостей врачи и обычные люди из разных государств и даже континентов ждали на протяжении веков.