Милое дитя

– Лучше бы вызвать еще раз санитара, – говорит Мюнхен и указывает на кнопку. Кам следует его совету.

– Вы попали под машину, и вас доставили в больницу. Вы можете назвать свое имя?

Вращаю глазами и издаю стон боли.

– Послушайте, нам известно о хижине. И мы уже разыскиваем ее. Здесь вам ничто не угрожает, вы в безопасности.

Открывается дверь, входит санитар. Кам и Мюнхен синхронно отступают от кровати.

– Она пришла в себя, – сообщает Мюнхен санитару.

Тот проверяет мой пульс и говорит:

– Пришлю доктора Швиндта, чтобы вколол ей что-нибудь. Но придется подождать. Как раз конец смены, так что там пока неразбериха.

Я раскрываю рот, чтобы возразить, но из груди вырывается лишь странный шум, что-то среднее между хрипом и истерическим хихиканьем. К тому моменту как приступ проходит, санитара уже нет. Главное – ясно мыслить; вот и все, о чем я могу думать.

– Вы нашли его? – удается выдавить мне.

Кам неопределенно кивает в сторону, в то время как Мюнхен пристально разглядывает шрам у меня на лбу.

– Как я уже сказал, мы разыскиваем хижину. Но вам не о чем беспокоиться. Здесь вы в безопасности. Вы назовете свое имя?

Я убеждаю себя, что его просьба вполне логична и однозначна. Что в этом нет ничего плохого и мне ничто не угрожает, даже наоборот. Если в полиции узнают мое имя, они смогут оповестить родственников. Сообщить моей матери, что я еще жива, и она может забрать меня отсюда. Поскорее забрать меня отсюда. И я уже готова ответить, набрала в грудь воздуха и раскрыла рот. И снова издаю лишь истерический хрип. Я придушила собственную личность и посмеиваюсь над собой.

Проходит время, полицейские терпеливо ждут. На их лицах наряду с нерешительностью проступает новое выражение. Сочувствие. Для них я уже стала ею – несчастной женщиной из хижины. Когда это доходит до меня, смех иссякает. Не обрывается тотчас – скорее, отрывисто захлебывается. Пару мгновений я еще хриплю, как глохнущий мотор. И наконец-то затихаю. Нужно дать ответ.

– Лена. Мое имя Лена.

Ханна

Я узнала его с первого взгляда. Мы виделись тогда, на празднике в саду, в нашу с мамой первую вылазку. Это он рассказывал мне про божьих коровок, что они приносят счастье. Сразу вспомнила его серые волосы, и его светло-голубые глаза, того же цвета, как одно из маминых платьев. Только на платье есть еще белые полоски. Но потом вдруг засомневалась, потому как люди, с которыми он стоял в коридоре, так громко переговаривались, что напугали сестру Рут. И она увела меня обратно в комнату отдыха. При этом мы так быстро шагали, что мне пришлось загнуть носки кверху, чтобы не слетели розовые шлепанцы.

Вообще-то сестра Рут обещала, что мы пойдем к маме, но теперь она прикрывает за собой дверь и говорит:

– Похоже, нам придется еще немного подождать, Ханна.

Я смотрю на пол и нахожу нитку. Фиолетового цвета; наверное, с кофты сестры Рут. Она до сих пор на мне.

– Не расстраивайся, – говорит сестра Рут и приподнимает мне подбородок. – Позже мы обязательно к ней сходим, обещаю. Но перед этим я хочу выяснить, что там у них стряслось. – Она опускает руку и ведет меня обратно к нашему столу. – У них, видно, с головой что-то не в порядке.

Кажется, она разговаривает не со мной, потому что невнятно бормочет и даже не смотрит на меня. В разговоре всегда нужно смотреть на собеседника.

– Поднимают такой шум и пугают окружающих… Как будто тебе сегодня мало досталось! Ну что это за люди такие? – Она несколько раз качает головой. – Ну, садись, Ханна. Сделаю тебе еще чаю, а потом пойду выяснить, что за спектакль они там устроили.

Киваю и сажусь за стол, а сестра Рут отходит к кухонному уголку. Слышу, как она открывает кран у меня за спиной, а затем гремит чайником.

– Кажется, я знаю, – произношу я.

– М-м-м? – Сестра Рут не слышит меня, потому что течет вода.

– Кажется, я знаю! – кричу я, но она уже перекрыла воду.

– О чем ты, Ханна?

Клик, закрывается крышка чайника, и щелк, включается кнопка на нем.

– Знаю, что это за люди, – говорю я.

У меня за спиной все замирает. Похоже, сестра Рут снова ничего не понимает.

– Я думаю, этот человек, который так кричал, – мой дедушка.

– Твой…

– Дедушка, отец кого-то из родителей, а в просторечии просто пожилой человек, точка.

Поворачиваюсь к сестре Рут, чтобы по ее лицу определить, все ли ей понятно. Конечно, ей ничего не понятно, и она снова таращится на меня. Я вздыхаю.

– Они же кричали Лена, – объясняю я бедной, глупенькой сестре Рут. – Так зовут мою маму, помните? А кроме того, я его узнала.

Я не жду, что сестра Рут попытается подумать самостоятельно, а сразу рассказываю про нашу с мамой первую вылазку. Как мы ехали по гладкой дороге, в сад, где лужайка пахла как наше моющее средство, и цвели гортензии размером с кочан капусты. На праздник, где угощали одной лишь нездоровой едой. И о моем дедушке, как он сидел со мной на траве и рассказывал про божьих коровок.

– Божьи коровки приносят много пользы, потому что поедают клещей и тлю, – повторила я его слова. – А еще считается, что они приносят счастье.

Сестра Рут между тем возвращается за наш стол. Мышиным шагом подкравшись от кухонного уголка, плюхается на стул. Вода в чайнике давно закипела и, конечно же, остынет, а чая мне так и не нальют.

– Так ты и в самом деле уже видела его? – первое, что спрашивает сестра Рут, когда я замолкаю.

Киваю.

– Мы с мамой часто совершали такие вылазки. На море и в Париж. Эйфелева башня была построена к столетней годовщине Французской революции и имеет триста двадцать четыре метра в высоту. – Я наклоняюсь через стол и добавляю шепотом: – Только об этом никому нельзя говорить.

– Не понимаю… – Сестра Рут снова лепечет.

– Ну, что мы совершали такие вылазки. Это секрет. Иначе нам достанется, мне и маме.

– От папы?

– Да. – Я снова киваю. – Мама ведь такая неумеха. Не может даже печку сама растопить. Папа сказал бы, что ей слишком опасно водить машину, тем более со мной, и так далеко. Да и Йонатан тоже наверняка рассердился бы.

Вообще-то я не хотела больше думать о Йонатане, потому что мне его так жалко из-за всей этой возни с ковром… Чтобы отвлечься, разглаживаю платье у себя на коленях. У этого платья карманы с обеих сторон. На правом кармане снизу разошелся шов, поэтому класть что-то можно только в левый.

– Почему твой брат рассердился бы? Вы не брали его в свои поездки?

– Ему все равно не понравилось бы.

Сестра Рут склоняет голову набок.

Поначалу я не хочу говорить, потому что мне немного стыдно. Но потом задумываюсь: ведь я не виновата, что мама любит меня больше и предпочитает брать в поездки одну.

– Дело не в этом… он бы рассердился, если б узнал, что мы давали ему снотворное, – объясняю я, но не смотрю при этом на сестру Рут и продолжаю разглядывать свое платье.

Мама непременно должна зашить правый карман, когда мы вернемся домой.

Лена

Это произошло в мае, в четверг. В этот день я исчезла из этого мира. Алиса провалилась в кроличью нору, полетела вниз головой и ударилась о землю. Подозреваю, что он вколол мне анестетик, прежде чем уволок в хижину. Первое, что я помню, – это запах мочи, пота и затхлого воздуха. Потом, словно откуда-то издалека, – лязг, как будто ключ проворачивается в замке, и щелчок выключателя. Я шевельнулась, только когда он несколько раз ткнул меня ботинком.

– Как ты, Лена? – спросил стоящий надо мной человек и улыбнулся.

Взгляд метнулся по комнате, от стеллажа, занимающего почти всю стену с противоположной стороны, по консервным банкам из стекла, картофельным мешкам, еще каким-то припасам, к чему-то темному – судя по серебристым замкам, моей дорожной сумке; от нескольких канистр и поленницы в углу к лампочке под потолком, а от нее – по собственным ногам к перемотанным упаковочной лентой щиколоткам, по своим запачканным джинсам к пропахшей по́том майке и рукам, стянутым в области запястий и прикованным цепочкой из стяжек к сливной трубе раковины. И, наконец, снова к человеку, который все с той же улыбкой терпеливым голосом повторил свой вопрос:

– Как ты, Лена?

Лена. Это не я, меня не так зовут.

Шестеренки в мозгу пришли в движение. Это недоразумение; должно быть, он меня с кем-то спутал. Я заскулила в кляп, как побитая собака. Потом попыталась все объяснить. При этом с такой силой тянула руки, что стяжки врезались в кожу.

Он сочувственно покачал головой, развернулся и пошел к двери. Клик, свет погас. Дверь закрылась, лязгнул металл, ключ дважды провернулся в замке.

Я осталась одна, в полной темноте. И принялась кричать и рвать стяжки. И то и другое без толку. Мой крик застревал в кляпе, а стяжки держали крепко. Я была похищена. Прикована к сливной трубе. Ужасающее недоразумение. И в темноте происходящее вселяло еще больше страха. Комната как будто растворялась. Я витала в черном бесформенном пространстве, и мыслям не за что было зацепиться. Я представила лицо этого человека. Его серые глаза, чуть загнутый нос, его улыбку, темные вьющиеся волосы. Я смотрела на него лишь мгновение, и все-таки его образ отпечатался в мозгу. Как и его голос.

Как ты, Лена?

Лена, Лена, Лена… Я знала одну Лену. Практикантка в рекламном агентстве, где я работала. Капризная и дерзкая особа. Богатые родители, очень богатые. Тогда я догадалась. Ему нужна была она! Лена с богатыми родителями. Выкуп, вот в чем дело. Чего же следовало ждать? Что он убьет меня, когда осознает свой просчет? Отпустит? Потребует выкуп за меня? Я представила, как мой отец складывает пачки денег в «дипломат». При этом у него никогда не было ни «дипломата», ни, собственно, денег. Я представила маму в черной одежде и черной шляпе, как она покусывает нижнюю губу и раздумывает, что бы такого сказать, помимо того, что бо́льшую своей часть жизни я была для них разочарованием. И Кирстен, которая впервые согласилась бы с ней. Я вспомнила даже старую фрау Бар-Лев с третьего этажа; как она примыкает к шеренге качающих головами и сетует, до чего небрежно я отношусь к графику уборки на общей лестнице. Такие сами ищут неприятностей. Мысли кружились в голове, мешались, и не за что было уцепиться в этом черном пространстве. Только эта вонь, пот, моча, затхлый воздух, и я плыла – меня уносило – прочь.

* * *

Очнулась. Я снова оказалась здесь. По-прежнему здесь.

Слезящимися глазами я смотрела на лампочку, висевшую под потолком на коротком кабеле.

– Как ты, Лена?

Он вернулся. Стоял надо мной, как прежде, и улыбался.

По моим прикидкам я провела в плену немногим больше половины дня. Хотя ощущения и рассудок расходились в этом отношении диаметрально. В темноте время замирало. И все-таки я чувствовала себя не настолько плохо, чтобы допускать более длительный период. У меня болела голова, и одолевала слабость, но разум еще функционировал. Хоть он и рисовал передо мной единственную перспективу: Через два-три дня без воды ты умрешь.

– Надеюсь, успокоилась?

Я поборола желание закричать и лишь кивнула.

Тогда он сказал:

– Замечательно.

Развернулся и направился к двери.

Я ожидала щелчка выключателя. Но его не последовало. Свет продолжал гореть. Более того, он оставил дверь приоткрытой, когда уходил.

Затаив дыхание, я смотрела на открытую дверь. Судорожно подтянулась в своих оковах, не сводя глаз с двери, открытой двери. В четырех, пяти или шести шагах от меня, и при этом недосягаемая…

Я сморгнула неуместные слезы. Все равно я не добралась бы до нее. Он собирался вернуться, иначе зачем ему оставлять свет включенным, а дверь – открытой… Мне оставалось только ждать. С трудом, насколько позволяли связанные руки, я попыталась переменить позу. Собственное тело причиняло мне дискомфорт. Дощатая стена впечаталась в спину. Ноги словно распухли, шея затекла, и плечи изнывали, вывернутые в одном положении. Раковина, к сливной трубе которой он меня приковал, располагалась справа. Мои руки были оттянуты, как у бейсболиста, ожидающего подачи. Я ждала и ждала… Сердце отчаянно колотилось. Куда он ушел?

За ножом!

* * *

Ведь так принято у этих сумасшедших. У психопатов. Принести нож, топор, цепную пилу – и при этом улыбаться. У них собственные, никому не ведомые принципы, и его вопрос «как ты, Лена?» следовало толковать совсем иначе.

В действительности он спросил меня, готова ли я умереть, и я лишь молча кивнула. Выразила свое согласие. Или одобрение. Возможно, в эти мгновения он любовался широким клинком своего любимого ножа. Поворачивал рукоять, чтобы видеть собственное отражение в лезвии. Представлял, с какой легкостью он взрежет мою плоть, рассечет жесткие мускулы, артерии и вены…

Мне стало нечем дышать. Он мог вернуться в любой момент, с ножом в руке. К тому времени как меня начнут разыскивать, я уже буду мертва. «На нее похоже», – подумает мама, если в выходные я снова не зайду на кофе, как обещала. «Что-то здесь неладно», – такого ей и в голову не пришло бы. А что же Кирстен? Скорее всего, решит, что я намеренно пропала из виду. «Ну любит она переводить все в драму…» – прозвучал в голове ее голос.

В любой момент.

Сейчас. Дверь. Он вернулся.

У меня затрепетали веки. Дыхание сбилось, и сердце зачастило так, что закружилась голова. Я подтянула колени и вжалась в стену. Происходящее виделось как сквозь толстое матовое стекло. Он медленно приблизился, почти вплотную, встал прямо надо мной. Что-то было у него в руке. Нож?

– Ты хочешь пить, Лена?

Понадобилось несколько секунд, прежде чем до меня дошел смысл этих слов. И я различила в его руке бутылку воды. Никакого ножа.

– Хочешь пить, Лена? – Он протянул мне бутылку.

Я стала кивать в такт собственному пульсу и зарычала, точно голодный зверь, в надежде, что он вынет кляп изо рта. Но у него, похоже, и в мыслях этого не было. Он так и стоял надо мной. Покачивал бутылкой у меня перед глазами. И улыбался.

Я растерянно затрясла головой. Он опустил бутылку и показал левую руку. Только тогда я увидела, что он держал еще и упаковку краски для волос. С пачки счастливо улыбалась женщина со светлыми волосами. Мне стало дурно от ее вида. Ощущение зарождалось где-то в желудке и постепенно расползлось по всему телу.

Он задумчиво покивал.

– Сначала покрасим тебе волосы. А потом можешь попить.

Я прикинула свои шансы. Через два-три дня без воды ты умрешь.

– Поразмысли; можешь не спешить.

Он пожал плечами и направился к двери.

Я захрипела в кляп и засучила связанными ногами по полу. Он медленно повернулся.

– И это правильно. А поскольку верные решения принято вознаграждать, тебе можно сразу сделать глоток.

Он отложил упаковку с краской на край раковины и опустился передо мной на корточки. Поставил бутылку рядом и вынул мне кляп изо рта. Затем взял бутылку, свинтил крышку и поднес горлышко к моему рту, придерживая другой рукой голову. Глоток означал ровно глоток. Тем не менее я поблагодарила его и слизнула каплю с нижней губы.

– Теперь можно приступать.

Он поднялся с хрустом в коленях и шагнул к стеллажу. Когда развернулся, я увидела в его руках ножницы.

– Это все страшное недоразумение, – заговорила я хриплым голосом, пока он разрезал стяжки на моих запястьях. – Вы, наверное, спутали меня с кем-то. Я не Лена.

Ножницы в его руке замерли.

– Мое имя…

– Молчи! – рявкнул он так громко, что я вздрогнула.

Ножницы рассекли последнюю стяжку, и мои руки оказались свободны.

– Сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не лгала мне?

– Но я не лгу…

– Я сказал, молчать!

Лицо его вдруг налилось кровью, на левом виске вздулась и запульсировала вена. Я невольно покосилась на ножницы в его руке.

– Прости, – проговорила я тихо.

Он что-то проворчал, я смотрела на ножницы.

– Что тебе нужно от меня? – спросила я осторожно.

Он потянулся к раковине, и вместо ножниц в его руках появилась упаковка с краской.

– Нужно, чтобы ты была красивой, Лена.

Его слова сдетонировали в мозгу, парализовали мышление. Короткое замыкание. Пронзительный вопль, сильный толчок ему в грудь. Он ударился головой о раковину, чтоб тебя, тварь! Мое тело рванулось вперед, каким-то образом встав на ноги. Дверь всего в паре метров от меня. Я покачнулась на затекших ногах, кровь хлынула в голову, соберись, движение за спиной, дверная ручка так близко, я протянула руку, почти коснулась ее… Меня резко рвануло назад. Его рука вцепилась мне в волосы, оттянув голову, и я повалилась на спину. Кожу головы словно огнем обожгло. Я ухватилась за его предплечье и ногами искала опоры. Он ревел, я тоже.

– Неблагодарная тварь!

– Что тебе нужно от меня, ублюдок?

Он поволок меня обратно к раковине, с силой швырнул об пол. Я всхлипнула и скорчилась у его ног, тело дернулось в рвотных спазмах.

– Мир сошел с ума, Лена, – заговорил он одышливо, но при этом совершенно спокойно. – Люди позабыли о благодарности. Забыли об уважении. Обещания утратили для них всякую ценность, никто не признает обязательств. Да и кто вспомнит о важности правил, если со всех сторон вам твердят, что правила не нужны? Я не упрекаю тебя, Лена. Ты запуталась. И все-таки я должен указать тебе последствия твоего проступка.

Он выждал, чтобы слова его обрели вес. Затем я услышала, как он глубоко вздохнул, и сама инстинктивно набрала воздуха. А после закрыла глаза. Его первый удар пришелся мне по животу.

* * *

Знаешь, Лена, в тот момент я понятия не имела, о каких правилах он говорил, но уже тогда четко усвоила одно из них. Я – это ты; в противном случае меня ждет смерть. Можешь называть это рефлексом, как тебе угодно. Можешь считать меня малодушной или сумасшедшей, мне все равно. Только не удивляйся, что в первую секунду, когда полицейский спросил мое имя, я не смогла ответить иначе как:

– Лена. Мое имя Лена.

* * *

– Фамилия?

Полицейский из Кама достает блокнот и карандаш. От меня не укрылся тон его отрывистого вопроса.

Я качаю головой. У Лены нет фамилии.

– Ну, по крайней мере, вы не Лена Бек, – заключает Мюнхен и сдвигается на край стула.

Невольно касаюсь лба; шрам над бровью, кажется, горит. То ли под пристальным взглядом полицейского, то ли от пота, выступающего из каждой поры. Сложно сказать.

– Кто вы? – снова спрашивает Кам, спокойно, проговаривая каждое слово.

Кажется, в считаные секунды мой ответ оборачивается ложью, и мне сложно с этим не считаться. Возможно, у него даже есть основание, чтобы вкладывать недоверие в свой вопрос. Быть может, это и в самом деле ложь. Быть может, в этом вина не только твоего супруга, но в той же мере и моя. Куда легче убеждать себя, что все те кошмарные вещи происходили с Леной, и никак не с Ясмин.

Ясмин наслаждается жизнью где-то в этом мире. Втягивает воздух после дождя. Спорит из-за первого и последнего кусочка шоколада. Вдыхает аромат ландышей. Танцует под Дэвида Боуи и неумело подпевает. После долгой ночи киснет над своим пивом и сосиской карри с дурацким чувством, которое принимает за любовь. Невозмутимо и свободно творит глупости и добрые дела, которые и составляют эту жизнь. Глупости, которые я пыталась вспоминать, когда твой муж забирался на меня, а мне хотелось умереть.

Я смахиваю слезы с подбородка и шмыгаю носом.

Мюнхен прокашливается.

– Позвольте кое-что рассказать вам, Лена…

Маттиас

Рассветные сумерки высвечивают небо на горизонте. Можно даже наблюдать, как новый день подъедает ночную тьму. Часы вот-вот покажут пять. Мы по-прежнему в палате, дожидаемся Герда и Гизнера. Я стою возле окна, Карин все так же сидит на постели. Я вижу в отражении, как она болтает ногами. Голова опущена, руки лежат на коленях. Время от времени слышится тихий вздох. Я прокручиваю в голове события последнего часа и пытаюсь разобраться. Женщина, которую мы принимали за нашу пропавшую дочь, нам незнакома. На краткий миг мысли возвращаются к Герду. Этой бестолочи следует сказать спасибо за весь тот переполох. Он сгреб в кучку жалкие остатки наших надежд и со спокойной душой подпалил. Оставил нам один лишь пепел.

Я смотрю в небо, подхваченный религиозным порывом. Ты уже давным-давно там, наверху, Лена, так ведь?

Я не сознаю, что начал всхлипывать, пока в отражении не возникает лицо Карин. Я чувствую, как спины касается ее рука. Она кладет голову мне на плечо и закрывает глаза. Мы оба это понимаем. Раз уж Лена не объявилась этой ночью, нам следует наконец-то смириться с мыслью, что она не вернется никогда. Теперь, в холодной реальности больничной палаты, эта мысль воспринимается совсем иначе, чем в прошлом, когда мы строили догадки о том, что могло произойти с нашей дочерью. До этого часа то были всего лишь теории, дававшие известный простор для маневра. Я понимаю, что последние четырнадцать лет эти идеи и составляли наше жизненное пространство, единственное, где мы могли существовать. Теперь этого места не стало. Мы плывем где-то в вакууме, там, в небесах. Как два астронавта, которым оборвали кислородные шланги. Я беру Карин за руку. Мне не хочется одному затеряться в этой черной пустоте. Карин кивает, словно может прочесть мои мысли. Я заключаю ее в объятия и прижимаю к себе, насколько хватает сил. Новый день озаряет небеса. Ханна, так ее зовут… Ты назвала ее в честь моей матери. Это прелестно, Лена. Просто прелестно.

Лена

– Студентка из Мюнхена двадцати трех лет, юная и беззаботная. Училась на четвертом семестре педагогического факультета. И ее отец клянется, что она с детства хотела стать учителем. А я готов был поспорить, что она займется какими-нибудь искусствами. Может, начнет писать. У нее и в самом деле была богатая фантазия, и она выдумывала диковинные истории. Или стала бы актрисой, ей и это отлично подошло бы. Так или иначе, она принадлежала к тому типу девушек, на которых невольно оборачиваешься. Которым стоит лишь войти в помещение и улыбнуться, чтобы все присутствующие потеряли дар речи. Длинные светлые волосы, голубые глаза, изящная фигура… Она пропала, когда возвращалась домой с вечеринки. Бесследно, будто ее и не было. Ни единого свидетеля, ничего. Последними ее видели другие люди на той вечеринке, и они утверждали, что Лена не отказывала себе в алкоголе, а возможно, и в других веществах. Ну вы понимаете… Высказывалось много гипотез. Дорога домой проходила через Изар, Райхенбахский мост. Мы не исключали, что она упала в реку и утонула. Неоднократно посылали водолазов на поиски, но так ничего и не обнаружили. Проверили друга Лены, но тот не имел никакого отношения к исчезновению, хотя ее отец долгое время не желал в это верить. Мы допускали в том числе и похищение, вот только нам не поступало требований выкупа. И кто сказал, что это дело рук одного человека? С тем же успехом Лену могли захватить торговцы людьми. Похитить и продать за границу. Принуждение к проституции; думаю, вы о таком слышали. В общем, как видите, вариантов множество. Но факты таковы: мы просто не знаем, что произошло с Леной Бек четырнадцать лет назад. До сих пор. Тогда я обещал ее отцу, что найду ее. Знаете, что полицейский должен усвоить, еще будучи курсантом? Нет? Нельзя давать обещаний. Неисполненные обещания ломают людей. И отец Лены сломлен, уж вы мне поверьте. Он до сих пор страдает, каждый день. Мне тоже тяжело, впрочем, как и всем нам. Этот шрам у вас на лбу… Лена заработала свой в возрасте четырех или пяти лет, ударилась об угол книжного шкафа. И это произошло в моей гостиной, можете себе представить? Ее отец был вне себя. А откуда ваш шрам?

Кажется, я делаю вдох впервые с того момента, как Мюнхен стал рассказывать. То же самое можно сказать о его коллеге. Я слышу, как тот с шумом втягивает воздух.

– Это сделал он. – Я осторожно касаюсь шрама над бровью. Порезы, полученные сегодняшней ночью, когда-нибудь заживут, а этот так и останется моим клеймом.

– Вы можете сказать, кто он?

Я киваю.

– Человек, который похитил меня…

* * *

Человек, который назвал меня Леной, а затем избил.

Я лежала, свернувшись, на своем прежнем месте, на полу справа от раковины. Сжимала в руке зуб, выбитый в самый разгар. Я насчитала шесть ударов ногой и еще три – кулаком. Хотя он уже оставил меня, перед глазами, закрывала я их или нет, все еще вспыхивали радужные огни. Фейерверк, воспламененный болью. Все мое тело пульсировало, как одна сплошная гематома.

Он стоял надо мной и разминал костяшки пальцев.

– Теперь мы можем продолжать, Лена?

Не дожидаясь ответа, наклонился, железной хваткой взялся за мои запястья и поднял. Я заскулила. Ноги меня не держали, и я снова повалилась на пол.

– Ты должна приложить немного усилий, Лена.

На этот раз он взял меня под мышки и снова поднял, после чего поволок к раковине, над которой висело зеркало. Старое, почти выцветшее зеркало, оно едва отражало мое лицо. И все же я разглядела бурую дорожку высохшей крови, которая тянулась от моего носа и по подбородку. В поисках опоры я ухватилась за края раковины и уставилась в сливное отверстие.

– Ах, Лена, – произнес он мне в затылок. – Не лучшее начало.

Затем обхватил мои бедра и стал расстегивать джинсы.

– Для начала тебя хорошо бы отмыть. Поверь, ты почувствуешь себя новым человеком.

Кстати, если тебе интересно, эту часть я отнесла к списку тех подробностей, о которых предпочла бы умолчать. Деталь, которой я ужасно стыжусь, потому что даже не попыталась воспротивиться. Мне следовало бы ударить его локтем в ребра, оттолкнуть от себя или, на худой конец, накричать на него.

Ясмин такого просто не допустила бы. Не дожидалась бы безучастно, пока он наполнит раковину из канистры. Не стояла бы голой, с оттянутыми в сторону руками, расставив ноги, чтобы он вымыл ее. Не позволила бы ему тереть себя грубой тряпкой, пока не раскраснелась кожа. Не стала бы безропотно терпеть, пока он красил ей волосы, и не оплакивала бы молча свой коренной зуб, что лежал в лужице крови и брызгах воды на краю раковины.

Когда он только раздевал меня, от него не укрылось, что в какой-то момент я обмочилась.

– Нужно себя контролировать, – сказал он тогда, приподняв брови и наморщив нос. – Ты же взрослая женщина, Лена, в самом деле…

Ясмин не стала бы жалобно просить прощения. Она бы плюнула ему в лицо и прорычала бы: «Да чтоб ты сдох!»

Я же только послушно кивнула, когда он отжал тряпку и спросил:

– Теперь намного лучше, верно?

Я позволила обтереть себя, смыть лишнюю краску, просушить и расчесать мокрые волосы. Даже поблагодарила, когда он сунул мне в руки бутылку с водой. В награду, как он выразился.

– А теперь мы тебя оденем, Лена. Ты, наверное, замерзла.

* * *

На полке для меня была приготовлена одежда. Не знаю, лежала она там с самого начала или он принес ее позднее. Белое белье, тонкие колготки с шелковистым отливом, белая блузка, темная юбка до колен, туфли на ремешках, на размер меньше моего. Я взглянула на собственные вещи, бесформенной кучей сваленные под раковиной. Затем перевела взгляд на стеллаж. На самом верху, недосягаемая, лежала моя дорожная сумка, смятая, как пустая оболочка. Должно быть, он уже выпотрошил ее.

– Говорят, не стоит судить о человеке по внешнему виду, – промолвил он с белыми трусиками в руках.

Я старалась не смотреть, когда он наклонился и продел в них мои ноги, сначала одну, затем другую. Запрокинула голову и уставилась в потолок.

– Но правда такова: женщина в вульгарной одежде и сама становится вульгарной.

Я заметила паутину между балками крыши, и это отвлекало меня от его прикосновений, пока он застегивал на мне бюстгальтер. «Крошка-паучок забрался в водосток», – напевала я про себя. Мама пела мне эту песенку, когда я была маленькой, а она еще оставалась мамой. Садилась на край кровати и смешно перебирала пальцами, изображая маленького паучка. «Вот дождик полил, паучка наружу смыл…»

– Ты будешь придерживаться моих правил, Лена. Порядок, чистота, дисциплина, уважение, честность, доверие, верность. Как только я вхожу в комнату, ты должна вставать так, чтобы я тебя видел, и вытягивать руки. Тебе понятно? Я должен проверить, чистые ли у тебя ногти, и удостовериться, что ты не держишь ничего такого, чем могла бы причинить вред мне или себе. Посещение туалета для тебя предусмотрено в семь часов утра, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов. Я помогаю тебе с личной гигиеной. К сожалению, у нас нет водопровода, только эти канистры. – Он указал на канистры, расставленные на полках. – Но и этого хватает, если экономно расходовать воду. Зато есть свой генератор и вообще все необходимое. Тебе понравится.

Он застегнул молнию на юбке и поправил блузку на плечах, после чего встал передо мной и прошелся ладонью по моим волосам.

– И не думай, что тебе нельзя разговаривать со мной, Лена. Конечно, мы можем говорить. Я хочу, чтобы ты была счастлива, и сделаю все для этого, обещаю. Но я, в свою очередь, должен знать, что ты усвоила правила и, главное, следуешь им. Иначе наша совместная жизнь не заладится… – Он окинул меня взором. – Почти идеально.

Совместная жизнь, эхом разнеслось у меня в голове. Совместная жизнь. Он взял с полки губную помаду. Совместная жизнь. Грубыми движениями накрасил мне губы.

– Остался последний штрих.

Его левая рука обхватила меня за шею; правая между тем отложила помаду на полку и взяла ножницы, которыми он разрезал стяжки на моих запястьях. Дыхание стало прерывистым. Он плотнее прихватил мне шею. Ножницы оцарапали лоб. В ушах зашумело, кровь залила правый глаз.

* * *

У тебя есть шрам, Лена.

И у меня появился такой же.

* * *

– Посмотрим, достаточно ли этого, – произнес он, промокнув ранку тряпкой. – Возможно, придется еще доработать. Лучше подержать тряпку еще какое-то время, а то запачкаешь блузку. – Он взял мою руку и поднес ко лбу. – Держи крепко, Лена. Жалко будет блузку.

Я прижала тряпку ко лбу и тихо заскулила.

– Надо было проделать это перед тем, как одеться. Я не подумал. Все-таки это твоя любимая блузка…

Я ничего не видела. Кровь заливала глаз, веки дрожали, пульс участился. Комната опрокинулась, верх и низ поменялись. Как в замедленной съемке, я осела на пол, ударилась. Отключилась.

Следующее, что я помню, – это как раскрыла глаза и судорожно вдохнула, как если бы долгое время пробыла под водой. Я лежала на спине, на чем-то мягком, лоб пульсировал от жгучей боли. Увидела над собой размытые бурые полосы; еще через мгновение полосы оформились в доски, дощатый потолок. Я попыталась подняться – безуспешно. Из того, что выхватил взгляд, я заключила, что нахожусь в гостиной. Толстый ковер, книжный стеллаж у стены, в старой железной печке горит огонь. Ложе подо мной прогнулось. Я поняла, что лежу на диване, укрытая одеялом. С подушкой под икрами – вероятно, чтобы привести в норму пульс.

Кто-то сел на край дивана. Рука коснулась моей. Маленькая рука.

– Ты не спишь? – прошептал детский голос.

Через мгновение надо мной появилось мальчишеское лицо. Светлая кожа, узкое милое личико с голубыми глазами, тонкие черные волосы. Я разглядывала его как произведение искусства, притягательное и вместе с тем отталкивающее.