Русская зима

Сейчас же он впервые за много-много лет побежал не по ленте, а по земле, увидел меняющийся ландшафт, почувствовал камушки и кочки, дышал по-настоящему свежим, не кондиционированным, воздухом и понял, какое это удовольствие. И пружинящие подошвы кроссовок вызывали в нем настоящий детский восторг: «Ни фига себе!.. Ни фига себе!..»

Но быстро стал задыхаться, перешел на шаг. «Ничего, втянусь».

* * *

В новой жизни дни потекли быстрее, хотя не так пустовато, как раньше.

Сергеев поднимался в начале восьмого – на улице еще было темно – делал зарядку, принимал легкий душ и, сварив кофе, садился читать или писать.

Читал он Джека Лондона, «Смирительную рубашку».

Раньше, давно, Лондон был его любимым писателем. Сначала рассказы о Севере, «Белый Клык», «Время-не-ждет», «Путешествие на “Старке”», затем, конечно, «Мартин Иден», «Лунная долина» – вроде бы тягомотная вещь, но если настроиться, отрешиться от окружающего бедлама, то – завораживающая. Особенно третья часть, когда Билл и Саксон путешествуют.

Именно из-за «Лунной долины», а не музыки, Сергеев лет в пятнадцать стал хиппарём. В их маленьком сибирском городе о хиппи в то время и не слыхивали, и пацаны-хулиганы, которых называли буграми, часто до того бившие Сергеева, отбиравшие мелочь, растерялись от его вида, а потом даже зауважали – чтоб отпустить волосы, обвязать их веревочкой, надеть пеструю рубашку, превратить обычные брюки в клеши, обуть туфли на каблуке, нужна была дерзость. И по отношению к ним, буграм, и по отношению к милиции, учителям, завучам, вообще всем вокруг. «Борзый», – одобрительно ухмылялись пацаны.

Кстати, и учителя с завучами не трогали – он был один такой. Когда один – можно.

Сергеев в то время стал много бродить за городом, пытался, что называется, слиться с природой, найти свою Лунную долину… Продолжалось это почти год. Потом понял, что не найдет. Повзрослел. Оделся в нормальное, постригся. Но книгу иногда перечитывал.

А вот про «Смирительную рубашку» никогда не слышал. Да и неудивительно – книга далеко не из самых увлекательных у Лондона – ползешь по тексту, спотыкаясь, буксуя, а не летишь. Может, переводчик плохой?..

Преодолев первые полсотни страниц – исповедь заключенного тюрьмы, слишком упорно и оттого неубедительно доказывающего, что он настоящий, а не выдуманный автором, – добравшись до момента, когда во время пыток начались перемещения заключенного в своем сознании в другие миры и времена, Сергеев понял, что книгу стоит дочитать. Она из тех, что обогащают. Такие именно книги нужны в одиночестве. В метро, во время обеденного перерыва или перед сном они просто не пойдут. Ты либо отбросишь их как унылый мусор, либо будешь засыпать после нескольких абзацев, а если и дочитаешь, то пожмешь плечами: хрень какая-то.

Эту книгу он читал сидя за столом. Неспешно, упорно, с карандашом в руке. Она напоминала ему «Розу мира».

Он тогда только-только вернулся из армии. Начало девяностых – и для него, и для страны это было временем новых книг. Читали все, читали постоянно – передавали друг другу томики, номера журналов, обсуждали, спорили, иногда ругались. Благодаря чтению обретали или теряли веру. А верили многие и во многое.

«Розу мира» Сергеев проглотил за несколько дней, мало что в ней поняв, а теперь и вовсе забыл, в чем там была суть. Осталось лишь ощущение того, что человек – автор – очень страдал в тюремной камере, в неволе, и из этого страдания родилось нечто великое. Сложное, громоздкое, может, и бесполезное в обыкновенной жизни обыкновенных людей, но… Да, если нескольким миллионам начать жить по этой книге, то мироустройство изменится. К лучшему.

Герой Лондона, которого то и дело затягивают смирительной рубашкой, не хотел изменить мироустройство, не думал об этом. Он сопротивлялся унижению насильственной неподвижности, отправляя в путешествие свое сознание. Выпускал на свободу душу.

И это не так уж фантастично. Недаром существуют медитации, сомати, летаргия, которую, говорят, можно вызвать искусственно. Да и сам Сергеев несколько раз испытывал, вернее, впадал в подобное состояние – в самую легкую, наверное, форму отделения души от тела. Но и ее хватало, чтобы спасаться от давления реальности.

В армии, например… В армию ему, домашнему ребенку и маменькиному сынку, конечно, не хотелось. Честно говоря, вообще никуда не хотелось, – ближе к окончанию школы он почувствовал такую усталость от людей, что на уроки ходил через великую силу, а остальное время проводил в своей комнате, читал, слушал музыку, а больше дремал.

Друзья, еще недавно необходимые, стали раздражать так, что тянуло подраться, такие соблазнительные месяц назад девчонки, от мыслей о которых кружилась голова и прошибал пот, теперь вызывали брезгливость… Сергеев чувствовал, что сейчас, сейчас лучший кусок его жизни, и этот лучший кусок тонул в усталости, раздражении, приступах отвращения ко всему. И в первую очередь к самому себе. Казалось, что он мутирует; Сергееву хотелось мыться, тереть себя мочалкой, но от вида ванны, мочалки, мыла булькало в горле что-то горькое, ядовитое. Он возвращался на диван, пытался свернуться калачиком, а диван был узким – свернуться не удавалось…

Кое-как получив аттестат, несмотря на уговоры и слезы мамы, он даже не попытался никуда поступить, и осенью ему вручили повестку. Расписался, и через две недели отправился в военкомат.

Домашность слетела в первую же неделю. Отвращение и раздражение сменились животными потребностями: успеть пожрать, пока сержант не поднимет отделение из-за стола, выспаться, справить нужду за отведенное время…

Вообще-то в армии ему повезло – дедовщина оказалась щадящей, без издевательств; он не стал белой вороной, объектом для тупых армейских шуток и подколов. И на первом году, и на втором находился в общей массе, не выделялся.

Свободного времени было мало, и он этому радовался – в свободные минуты наползали мысли, начинала грызть тоска. Не по свободе, не по гражданке, не по своей комнате с книгами и шторами, способными отгородить его от остального мира, а какая-то беспредметная и от этого особенно острая. Нет, не острая, а болезненная, что ли. Казалось, что лучше б была острой: разрезала до костей, до сердца, и всё; но она не резала, а расковыривала его при первом же удобном случае.

Тяжелее всего приходилось в нарядах часовым – четыре часа бродить по пресловутому периметру части от казармы до боксов, от боксов до бани, от бани до столовой…

Нет, в первые разы даже радуешься, что один, в тишине, что есть возможность помечтать, посочинять стихи. Наслаждаешься этим временем. Но когда бредешь в десятый, двадцатый, тридцатый раз определенным маршрутом, мыслей уже нет никаких, все мечты перемечтаны, рифмы найдены. И если не уводить сознание куда-то прочь отсюда, в другие измерения, не отпускать на время душу, то очень легко застрелиться – освободить пулей душу из тюрьмы тела. А орудие вот оно – болтается на плече, с пристегнутым магазином.

За время службы Сергеева в их части были два самоубийства. Сначала застрелился один, а недели через две другой. Из разных рот, старики…

Приезжали комиссии, допрашивали офицеров, солдат, читали письма с родины, которые нашли в их вещ- мешках. (Традиция была такая – хранить письма все два года, а в последний вечер перед дембелем сжигать в большой урне в курилке.) Никаких причин комиссии не нашли. Да и вряд ли вот такие, для доклада, причины были – кончают с собой обычно без явных причин. Просто душе становится невыносимо, а человек не умеет выпустить ее погулять, крепко сжимает в себе.

И вот один решил, что так, мертвым, ему – точнее, душе его – будет лучше, а потом второй взял пример с первого: если тот это сделал, значит, понял что-то важное, нашел выход, а мы все тут мучаемся, храпим, ржем над анекдотами, дрочим на прапорщиц из «Советского воина», жрем что дают. И так каждый день, каждый день.

Кроме выстрела в себя, есть всего два пути: или превратиться в животное – на первом году в травоядное, а на втором в хищное, или научиться временно умирать телом, чтоб дать волю душе. Главное не переборщить… Джек Лондон это очень точно описал:

«Я не могу точно объяснить, но мне всегда казалось, что если я буду слишком далеко в тот момент, когда они придут и вынут мое тело из рубашки, то я не смогу вернуться в него. Думаю, что тогда мое тело умрет по-настоящему, а я не хочу этого».

Да, отпуская душу, становясь зомби, бредущим по периметру, Сергеев боялся одного. Нет, не врагов, которые полезут за добром их части, а – проверки. Что дежурный офицер неожиданно окликнет, посветит в лицо фонарем, потребует доложиться. Казалось, тогда он просто рухнет на землю грудой мяса и костей. Умирают ведь от неожиданности – может, это как раз то самое: человек отпустил душу, и тут его опустевшее тело дёрнули. И оно обмякло, повалилось. Плоть превратилась в прах…

Может быть, этот полученный в нарядах опыт и открыл в Сергееве способность писать. И через полтора года после дембеля, подзаработав немного денег, он отправился в Москву поступать в тот институт, где учат на сценаристов. Поступил. Был очень рад и горд собой.

* * *

Сама книга «Смирительная рубашка» – как изделие – была любопытна.

Кстати, Сергеев нашел ее в нижнем ящике кухонной тумбочки среди пакетов для мусора, губок, липких шумовок и лопаток, наверняка оставшихся от прежних жильцов.

Пакеты, шумовки, это понятно, но зачем здесь книга, тем более такая, именно эта… Как знак какой-то: прочти, чтоб начать в конце концов жить осмысленно, полно, ярко, ценить дни, свои мысли, фантазии. Запри тело в этой квартирке в полупустом поселке у непригодного сейчас для купания моря, а душе дай свободу, и она, погуляв, вернется сильной и здоровой, и оздоровит рыхлеющее, усталое тело. Не пробежки – вернее, не только пробежки – оздоровят, а обновленная душа.

А почему нет? Не все бывает случайно…

Книга… Книга была издана «Клубом Семейного досуга» в две тысячи девятом году. Местом издания указаны два города – Харьков и Белгород. Выходные данные на двух языках – слева украинский: «Лiтературно-художнэ видання. ЛОНДОН Джек. Гамiвна сорочка. (Росiйською мовою)» и так далее. А справа – русский: «Литературно-художественное издание…»

Два адреса. В Харькове «просп. Гагарiна, 20а», в Белгороде «ул. Сумская 168». Отпечатано в «ОАО Белоцерковская книжная фабрика».

Где Белая Церковь? У нас или там?..

Набрал в интернете… У них, рядом с Киевом.

На последней странице реклама издательства, адреса оптовой торговли. Москва, Киев, Харьков, Львов, Донецк.

Что теперь с этим «Клубом Семейного досуга», имевшим штаб-квартиры в Харькове и Белгороде? Что с главным редактором С. С. Скляром, ответственной за выпуск Е. В. Шаповаловой, корректором И. В. Набоковой?.. Из России они все или с Украины? Или часть оттуда, часть отсюда?

Рука снова потянулась к айфону – он давно стал для Сергеева ключом ко многим вопросам. Несколько постукиваний подушечкой пальца по стеклу экрана, и вот он ответ…

Не стал на сей раз. Не надо. И так ясно, что или разделились, или погибло это предприятие с уютным названием. Не может оно продолжать работать на обе страны после всего, что случилось.

Нашел место, где остановил чтение, продолжил:

«Я весь состою из своего прошлого, с чем согласится каждый последователь закона Менделя. Все мои предшествовавшие “я” говорят во мне, имеют свое эхо и воздействуют на меня».

Не бог весть какая глубокая мысль, но справедливая. С ней не поспоришь. И никакая новая жизнь невозможна не потому, что мешает живущий по-старому окружающий мир, а потому, что у тебя было прошлое. Прошлое накатывает и топит в привычках, комплексах, послевкусии давних удовольствий, в горечи старых несчастий.

Закрыл книгу, отложил на край стола, взял ноутбук. Надо поработать над своим.

* * *

Сергеев писал сценарий. Впервые лет за пятнадцать полноценный, свой собственный. Что называется, авторский.

С четверть века назад, студентом, он с таких сценариев, основательных, для полного метра, и начинал, и хоть ни один не был экранизирован, на него обратили внимание, им заинтересовались студии, предлагали писать заявки. Заявки, опять же, не принимали, но деньги за них давали – «труд должен быть оплачен», говорили продюсеры.

Потом Сергеев обнаруживал некоторые идеи и мотивы своих сценариев и заявок в снятых фильмах. Права не качал, объяснял себе, что идеи носятся в воздухе, мотив есть мотив, но за объяснениями стоял страх воевать: знал – проиграет, да вдобавок попадет в черные списки студий, с ним перестанут иметь дело.

Когда-то услышал байку про Сергея Михалкова: начало тридцатых, идет несчастный, плохо одетый Михалков. Знакомый спрашивает: «Ты что такой?» – «Не печатают. Банда Маршака всё захватила». Через два-три года знакомый снова встречает Михалкова. Тот в дорогом костюме, счастливый. «Сергей, что произошло?» – «Вошел в банду!»

Годам к тридцати пяти и Сергеев вошел. Правда, не как сценарист, продающий компаниям свой товар и тем более не как полноценный соавтор фильмов, присутствующий на кастинге, на съемочной площадке, делающий замечания режиссеру, меняющий по его просьбе детали в репликах персонажей… Теперь таких сценаристов, кажется, не осталось вовсе.

Теперь чаще всего сценарий пишут несколько человек, и это не команда, а отдельные профессионалы, порой, и не знакомые друг с другом. Пишут не свое, а по заданию режиссера или продюсера. Случается, отдельные люди прорабатывают сюжет, отдельные – диалоги… Написанное стекается в компанию и там монтируется нечто такое, что сценаристы потом не узнают. Некоторые возмутились бы, но полученные деньги не позволяют. Лишь иногда кто-нибудь принципиальный или неопытный требует снять свою фамилию с титров. Сергеев не требовал, понимал – таковы правила игры, что тут брыкаться.

Основные деньги приносит ТВ – сюжеты для ситкомов, скетч-шоу, разработка чужих синопсисов, роспись диалогов. Но вот, видимо, пришло время вернуться к своему делу. За этим, скорее всего, и приехал сюда, забился в квартирке у моря в несезон, стал отшельником, старается забыть об интернете, не звонит знакомым, не следит за новостями.

И сами обстоятельства помогают. Когда хочет что-то посмотреть в Сети через того провайдера, чей пароль дал Рефат, – ролики и фильмы, обзоры футбольных матчей чаще всего не открываются – выскакивает надпись на сером фоне «Видео недоступно из вашей страны».

«Из какой вашей?! – поначалу злился Сергеев. – Я в моей стране!» Потом стал принимать это спокойно, даже с благодарностью: и хорошо, лучше почитаю, попишу, постою на террасе… Если возникала уж очень острая необходимость, переключался на 3G, хотя роуминг в этом случае шел неслабый.

Главным занятием стал сценарий. По форме он получался в советских традициях – литературный. С подробными описаниями, с пейзажами, портретами, даже внутренними монологами. «А что, Панфилову в “Теме” можно, а мне нельзя?» Да, сейчас ему казалось, что можно всё… И если читал он медленно, дозированно, по две-три страницы за раз, порой насильно закрывая книгу на том месте, где герой попадал в иные времена, вселялся в других людей, то писал много, подолгу; сценарий по объему давно перевалил за метр, но действие в нем только разворачивалось, конфликт только вырисовывался.

Сергеев себя не останавливал. Наверное, потому, что знал – фильм никогда не снимут.

* * *

А жизнь за пределами квартирки продолжалась. То еле заметно и слышно, как-то на полушепоте, то вспыхивая ссорами или песнями на два голоса в очередной раз задруживших Оляны и Дины. В основном же они не ссорились и не пели, а вяло перебранивались. И не напрямую, а посредством детей.

– Рада, положь, не трогай. Это ведь Славика грузовик.

– Играй, Рада, играй. Чего уж…

– Что – «чего уж»? У тебя, Рада, своих игрушек вон две коробки.

– Ну грузовика ведь нету.

– А девочке и не надо грузовика… Рада, положь, кому говорю! На вот карету лучше покатай. Смотри какая у тебя карета, с золотом, с узорами.

– Так у нее ж колеса не крутятся.

– Ну а ты всё замечаешь. Глазастая.

Особенно ворчала Оляна; Сергеев догадывался, что те двое суток с мужем у нее прошли не очень. Виктор-Витя только бахвалился про жар в постели – на самом же деле бухал и торчал во дворе целыми днями, а ночами наверняка беспробудно дрых, ни на что не способный…

За забором-стеной всё так же слонялась похожая на белого медвежонка Умка. Всё так же непонятно чем занимался ее хозяин…

Справа от Сергеева сидела в кресле то закутанная тёть Наташа, то почти голая девушка Алина. Читала и читала что-то в своем смарте, иногда курила тонкую сигарету. Чтоб не выглядеть бирюком, Сергеев задавал какой-нибудь вопрос. Например:

– На море не были?

– Давно не ходила. А толку…

– Ну да.

Или:

– Как ваша тетя?

Алина шевелила коричневатыми от загара плечами:

– Спит под лекарствами. А так – лучше.

– Ну и хорошо.

К Алине чаще стал подниматься Рефат, приносил виноград, груши, яблоки, уговаривал принять:

– Последние свежие. Скоро не будет совсем.

– Будет – фрукты в магазинах круглый год, – с нотками кокетства отвечала Алина.

– Да там разве фрукты! Там трупы фруктов.

Алина хихикала…

Всё так же изредка Сергеев видел входящих в крайнюю на их этаже квартиру тяжелого мужчину или молодую пухлую женщину и здоровался с ними кивками.

Машина во дворе то появлялась, то пропадала. Номер с сине-желтым флажком однажды сменился на номер с черно-сине-красным…

Перед обедом бегал. Всю первую половину дня заставлял себя, уговаривал, и, надев кроссовки, спустившись по лестнице, выйдя за калитку, радовался, что пересилил лень.

У противоположных ворот всё так же сидел черный мопс, бессильно разбросав задние лапы и громко сопел, глядя в землю, не желая ничего и никого замечать. Как больной, уставший от жизни старик.

Бывало, рядом с мопсом стояла или шла в магазин или из магазина его хозяйка – та высокая, тонкая женщина с лицом то ли похмельным, то ли сонным. При виде Сергеева лицо это оживлялось, озарялось приветливой, почти счастливой улыбкой, звучало радостно- нежное «здравствуйте!» и тут же – так быстро, что Сергеев не успевал ничего сказать, снова становилось то ли похмельным, то ли сонным. Каким-то сомнамбулическим. И смысл заговаривать пропадал – казалось, она ничего не услышит, ни на что не отзовется.

* * *

Чувствуя, что тоже засыпает на ходу – от этого не спасали ни чтение, ни сценарий, ни пробежки, ни наблюдение за соседями, – Сергеев решил разнообразить жизнь сильнее. Для начала совершить поход в Антоновку. Там, он слышал, есть ресторанчики, пляж.

– Не поплавать, так хоть подышать, – сказал где-то пойманный афоризмик и хмыкнул – всё чаще замечал, что разговаривает с собой вслух.

До Антоновки, расположенной слева от их поселка, было, как и до Михайловки, около трех километров.

Сергеев долго, так долго, что наконец испугался этого, выбирал, что надеть. Джинсы или треники, кроссовки или туфли, куртку или пальто… Черт, да какая разница. Не в театр идет. Но и не на пробежку…

Надел джинсы и толстовку с курткой – было прохладно, – кроссовки. Кроссовки приятно пружинили, толкали вперед, требовали скорости, и Сергееву приходилось сдерживаться, чтоб не сорваться на бег.

Сначала шел вдоль заборов и ворот, из-за которых раздавался резкий злобный лай, и смолкал, как только собака понимала, что человек не станет стучаться… Потом заборы и ворота кончились, возник небольшой пустырь, сохраняемый словно для порядка, чтоб отделить один населенный пункт от другого. Буревестник-2 от Антоновки.

Тропинка вдоль трассы завернула к пешеходному переходу, и Сергеев послушно перешел трассу. Двинулся не навстречу движению машин, как требовали правила, а в том же направлении. Но тропинка быстро вильнула в сторону от проезжей части, заизвивалась меж растущими зигзагообразной полосой деревьями.

Листья на них пооблетели или скукожились, на ветках висели салатово-желтые, пупырчатые, напоминающие мячи для русского хоккея, плоды.

Сергеев никогда таких не видел, и вообще поначалу не поверил, что такое действительно выросло, а не развешано каким-нибудь чудаком, подобно игрушкам на елке. Ненастоящие они были, будто из пластика или резины. Да, как мячи для хоккея.

Когда-то, подростком, Сергеев с полгода ходил в хоккейную секцию. Хотел заниматься канадским, но в их городке был только русский, его там любили, болели за свои команды.

Команды, правда, ни детская, ни юношеская, ни взрослая никак не могли никуда пробиться, ничего серьезного выиграть – болтались на дне турнирных таблиц.

Сергеев походил-походил и, не видя, перспектив, хотя в двенадцать лет вряд ли знал это слово, бросил. Но иногда жалел, как о потерянном шансе построить жизнь иначе. Впрочем, быстро себя убеждал, что никто из игроков их городка в серьезных командах никогда не оказывался, а он, Сергеев, талантом хоккеиста уж точно не обладал…

Дернул один шар. Даже не для того, чтоб сорвать, а чтоб убедиться, что не привязан, не приклеен. Шар оказался в руке… Да, вырос – вот черешок, и на ощупь не пластик.

Разломил, и сразу ударило едким, химическим. Будто прыснули в нос из баллончика с освежителем воздуха… Пальцы стали мокрыми, их слегка защипало.

Сергеев вспомнил тот колючий цветок с лепестками-бритвами, бросил половинки, хотел вытереть руки о джинсы, но передумал – черт его знает, что будет, еще пятна останутся, и химчистка не возьмет… Стал тереть о мочалистую траву. И морщился, гримасничал – в носу свербило. И потом долго казалось, что руки, нос, глотку разъедает кислота. Напоминал себе: «Надо узнать, что за хрень. Может, действительно, ядовитое растение. Ч-чёрт…»

Пустырь кончился тремя недостроями. Семиэтажные башенки, видимо, должны были стать корпусами санатория. Еще две башенки готовы и, кажется, обитаемы – в окнах стеклопакеты, шторы…

Забор из темно-зеленого профлиста, пустая парковка, а дальше свороток вправо. Почти неприметный, стиснутый зарослями камыша.

Слева от своротка начинался новый пустырь, на сей раз заболоченный, а впереди – непонятные приземистые строения. То ли склады, то ли корпуса какого- то заводика. Впрочем, вряд ли рядом с санаторием мог быть заводик…

Сергеев остановился, глядя на бетонные стены, прислушиваясь.

Было безлюдно, поразительно тихо. Даже чайки не кричали, по трассе не проезжали машины… Жутковато, точно попал в какой-то фильм про постапокалипсис. Или в компьютерную игру. Шел-шел, и тут на тебя надели шлем виртуальной реальности. И вот ты стоишь в начале грунтовой дороги, перед тобой серые зданьица, а за ними наверняка толпы зомби, стаи псов-мутантов. Но ты должен идти туда, зачем-то должен…

Поусмехался над своими мыслями, над полудетским страхом, закурил и пошел.

Нет, это оказались не склады, а магазины, аптека, ресторанчики. Но все они были повернуты парадной стороной к морю, а в глубь материка выставлены их зады – безоконные, скучные.

Правда, и парадная сторона с витринами, вывесками, завлекающими надписями вроде «К чебурекам! К пиву! К пляжу!» выглядела сейчас мертвой и пугающей. И теперь Сергееву представилась не компьютерная игра про зомби, а вспомнились фотографии нейтральной полосы на Кипре.

В середине семидесятых, кажется, после столкновений между греками и турками, Кипр разделили, и несколько метров остались ничейными. И на этих метрах всё сохранилось, как было в момент разделения. Стоят автомобили, стиральные машины в магазинах, пакеты с наверняка истлевшей крупой, висят на веревках обрывки – белья… И ни единого человека.

Казалось, что и сюда уже никто не вернется. Не включит гирлянды разноцветных лампочек над входом в ресторанчики, не прикрепит на деревянные стендики листы с меню, не разогреет печи и плиты…

Сергеев тихо ходил по узким улочкам, заглядывал в окна, надеясь, что какой-то из магазинов или хоть одна кафешка все же открыты. Ему почему-то так захотелось посидеть в кафе. Вспомнил, что и в Москве в последние месяцы ел только дома. В Москве как-то и не тянуло, а здесь… Здесь ведь юг, здесь сам бог велел сидеть за столиком, держать в руке бокал, дышать морем, и чтоб звучала какая-нибудь ненавязчивая музыка.

И словно в ответ, словно издеваясь над мечтаньями, рядом, но откуда-то из-за стены, противно крикнуло и отрывисто захохотало:

– У-а-а! А! А! А!

Сергеев отшатнулся, ощутил, как на голове приподнялись и опустились волосы, воздух застрял в горле. И заматерился, успокаивая себя. Потом, пригладив волосы, будто они действительно растрепались от испуга, подошел к стене.

Она была капитальной, каменной, но с узкими, как бойницы, щелями. Сергеев осторожно заглянул. Деревья, беседки со столами по центру, аккуратные дорожки. Слева вольер, и по нему расхаживает синеватый павлин. Хвост волочется по сену, как веник. На шестке сидят три павлинихи, серые и маленькие, похожие на кур.

Павлин остановился, вытянул шею, напряженно замер. Казалось, заметил Сергеева. Или просто затемнение в той бойнице, что минуту назад была светлой. В павлиньем глазу выразилось нечто вроде слова «непорядок». И он снова крикнул и захохотал. Сергеев поежился, а одна из самок что-то забурчала. Наверно: «Да успокойся уже, надоел».

* * *

Было очевидно, что море где-то совсем рядом, но возникло оно неожиданно – Сергеев завернул за очередной угол, и там не оказалось улицы, новых магазинов или кафешек, а развернулось неожиданно широкая и высокая панорама. Сергеев зачарованно остановился, глаза стали жадно пить… Зеленоватая гладь над голубым небом, уходящий в воду ярко-рыжий песок, кабинки переодевалок, бетонный язык пирса, обложенного камнями, неподвижные серые чайки на песке.

И он, продолжая смотреть на всё это как-то разом, пошел вперед. На мгновение представил себя со стороны – так ходят слепые; им не важно, что там под ногами.

А под ногами кончилось твердое, началось рыхлое, хрустящее, кроссовки в нем тонули, потом рыхлое сделался плотнее, потом носок кроссовки запнулся обо что-то – Сергеев не нашел сил посмотреть, о что именно, – два шага он сделал по твердому, потом снова плотное… Остановил себя у самой кромки воды.

Пейзаж постепенно отпускал. Сергеев посмотрел налево и увидел там каменистую высокую косу, а дальше, почти неразличимый из-за расстояния, угадывался город – множество микроскопических домиков. Взгляд проскользил по горизонту. И справа окоем заканчивался косой. Ту косу он уже знал – она была видна с их обрыва. Настоящий залив… И хорошо, что не бухта, не какой-нибудь фьорд – они узкие, их сдавливает суша, а здесь сушу можно и не видеть. Но она по- близости, она спасет, если море станет для тебя слишком большим…

Сергеев вспомнил, что до сих пор не потрогал его. Вторую неделю здесь доживает, в трех сотнях метров, и не прикоснулся, не смочил рук. И руки послушно зачесались: помой нас, помой после того шара с кислотой внутри.

Море было спокойным, но продолжало дышать – мелкие волны медленно набегали на песок и как бы нехотя отступали. Сергеев выбрал момент и зачерпнул воду ладонями.

Она оказалась поразительно теплой и мягкой. Никогда бы не подумал, что в ноябре может быть такой – хоть купайся. Пожалел, что не надел плавок. Да, жалко. Но можно и без плавок, вообще голым – весь пляж его… Но не стал. Остановило глупое опасение, что вот заплывет, а откуда-нибудь выскочив вор и прихватит вещи. Как в каком-то рассказе Чехова…

Пошел вдоль кромки суши – песок спрессованный, почти как асфальт – в сторону города. До города, конечно, не дойдет. Так, прогуляться… Жалел, а вернее досадовал, что при такой погоде всё закрыто, всё вымерло, обезлюдило. Может, не ожидали подобной, как август, осени?.. С другой стороны, так приятно быть одному. Нет, не быть, а побыть. Никого не стесняешься, слышишь только природу… Главное не нарваться на каких-нибудь гопников. Брать у него нечего, кроме телефона, сигарет и нескольких сотен рублей, но могут отделать. Отгасить, как называли это бугры в его городке…

Чайки стояли по всему берегу на почти равном расстоянии друг от друга. Метрах в пяти. Словно распределили участки и ожидали на них какой-то добычи. Что вот возьмет и свалится с неба. Или этот одинокий человек кинет вкусного… Когда Сергеев проходил мимо, смотрели на него злыми и требовательными глазами. Да, у чаек очень злые глаза.

– Нету ничего, – оправдывался Сергеев, почему- то чувствуя неловкость. – Не взял с собой.

Вспомнил, что дома у него полбатона заплесневело, и неловкость усилилась.

Кое-где на песке серовато-зеленые, уже подсохшие водоросли, оставшиеся после ночного волнения или прилива… Интересно, на этом море бывают приливы? Однажды он оказался на Белом море. Пикничок там устроили у воды. Посидели, выпили, поели, а когда Сергеев поднялся, то не увидел моря – вместо него был ребристый песок.

Заметив его недоуменный взгляд, местный сказал: «Купага. Счас там мидий на песке кишмя». И Сергеев, как маленький, с полчаса бегал по недавнему морскому дну и разглядывал мидий, пугался появлявшимся из ниоткуда холмикам – будто под землей кто-то выдавливал песок из тюбика или работала мясорубка с одним отверстием.

«Это пескожил какает, – объяснил местный. – Рыба на него хорошо-о идет».

Сейчас Сергеев ожидал увидеть что-нибудь подобное. Мидий, пескожильи холмики, а обнаружил другое.

Сначала решил, что это старый мяч, почерневший от морской воды и опутанный нитями водорослей, как мехом, и слегка пнул вперед. Еще подумал: «Не так скучно будет». Представил, что побежит, отдавая пасы, финтя, пробивая по воображаемым воротам… Но мяч не покатился, а лишь качнулся и превратился в птицу – с головой, длинной шеей, тощими крыльями, клювом, похожим на шило, и красными глазами.

И тут же она вновь превратилась в черный меховой мяч.

– Всё чудесатей и чудесатей, – сказал Сергеев, чувствуя, что реальность действительно трескается и опадает ломкими черепками. И эти птичьи глаза… Говорят, птицы потомки динозавров… И фильм «Птицы» вспомнился. Сейчас чайки налетят, павлин прибежит, и этот мяч снова распрямится, как игрушка- трансформер, и – клюнет. В глаз, потом в другой…

– Эй, – дружелюбно произнес Сергеев, присаживаясь на корточки, изо всех сил стараясь оставаться взрослым, здравомыслящим человеком. – Ты чего это? Ты кто, приятель?

Хотел потрогать, но отдернул руку – мало ли, может, птичий грипп или еще что. Паразиты какие…

Пытался вспомнить, что это может быть за птица. На утку не похожа. И на кулика. Куликов он видел у себя на родине…

– Эй, птаха, что с тобой? Как помочь?

Действительно хотелось помочь. Спасти. Но как, в самом деле?

Единственное, до чего додумался – найти две палочки и, подняв на них упорно продолжавшую прятать голову где-то на груди птицу, перенести подальше от моря. На деревянный настил, наверное, для шезлонгов.