Пир во время чумы

В женских глазах горела отчаянная решимость:

– Владимир Владимирович, мне треба с вами потолковать.

– Раечка, а до завтра отложить никак нельзя? – в мужском голосе скользнуло едва прикрытое недовольство.

Ему показалось, что опять что-то у нее случилось дома, заболел, по всей видимости, ребенок, вот и прибежала к нему отпрашиваться.

– Я пришла замолвить словечко за своего мужа.

– Ты, Раечка, пришла просить за мужа? – белесая бровь изогнулась вопросительным знаком, изобразив изумление и непонимание, а где-то в глубине серых глаз блеснула едва прикрытая безумная радость.

– Да, Владимир Владимирович…

Отступивший назад мужчина пристально посмотрел на женские кисти, которые на этот раз выражали полную покорность судьбе.

– Так… – многозначительно протянул он, – а Петька знает?

– Знает. Он сам меня до вас отослал…

– Проходи, – Ильин плотоядно улыбнулся, ибо ежели мужик сам послал свою благоверную, то сам Бог велел. – Давай, Раечка, я повешу, – он принял приталенную дубленку из ее рук.

Впервые Ищенко прошла куда-то дальше прихожей – раньше все ее разговоры со своим прямым начальником заканчивались именно там – и ахнула. Нет, живут же люди, устраиваются в жизни. Она слыхала, что Ильины обитают втроем в четырехкомнатной квартире.

Еще та, темная история была с ее получением. Но то дело прошлое. Поразили Раю не размеры квартиры, а обстановка. Дорогой по всем их меркам ремонт и явно недешевая мебель. А они с Петькой живут, как в собачьей конуре, и ничего лишнего позволить себе не могут.

– Раечка, ты у нас сегодня восхитительна, – хозяин прошелся по всей ее фигуре долгим оценивающим взглядом.

Обтягивающая длинная юбка с высоким вырезом, открывающим тугое бедро. Умопомрачительная вызывающе красная блузка. Сквозь нее призывно белело стройное тело, перетянутое черной узкой полоской почти ничего не скрывающего бюстгальтера. Рая готовилась к встрече.

– Я хочу тебе сказать, что наша форма тебя нисколько не портит, но в этом ты неотразима. Я начинаю бояться, что ни в чем не смогу тебе отказать, – мужские глаза буквально пожирали ее, они бесцеремонно забирались под одежду, нагло раздевали.

– Я… я… – женщина не знала, как и с чего ей начать.

– Может, поставить тебе кофе? – оттягивая начало неприятного для нее разговора, мужчина галантно протянул ей руку помощи.

– Нет, не стоит. Я только из-за стола.

Дотронувшись до ее неуверенно опущенных плеч, он спросил:

– Что ж, может, перейдем к существу дела?

– Я хочу, – она мучительно сглотнула тягучую слюну, – чтобы…

– Я понял все, Раечка, – его пальцы неторопливо расстегнули одну пуговичку на прозрачной блузке, вторую…

Вот и сбылось то, о чем давно мечталось. Плод созрел и сам упал в его руки. Долго его помощница не принимала его знаки внимания. Но он-то знал, чем можно железно и быстро добиться ее расположения. Сам дал негласную команду чуток попридержать кандидатуру майора Ищенко. И вот она сама пришла к нему. Мужчина с удовольствием ласкал молодое тугое тело, которое непритворно изгибалось под ним…

Вернулась Рая домой поздней ночью. Муж сидел на кухне и нервно курил одну сигарету за другой, стряхивал пепел в жестяную банку из-под рыбных консервов. На столе наполовину опорожненная бутылка.

– Ну? – его красные воспаленные глаза устремились на жену.

– Сказал, что он все сделает… – шагнув к столу, Рая опорожнила бутылку в большой зеленоватый стакан, подняла, глянула на мужа отчаянными горящими глазами, не отрываясь, жадно влила в себя обжигающую жидкость, закашлялась, с трудом отдышалась.

– Раечка, а…

Перед носом майора вытянулась протестующая кисть:

– Более ты ни про что меня не проси. Я устала и иду спать. Знаешь, Петя, ты сегодня постели себе тута, на кухне. Видеть тебя пока больше не могу. Сгинь от меня, пожалуйста… Пошел вон!

И Ильин свое слово сдержал. Фамилия майора Ищенко попала в окончательные списки, и он через две недели уехал, на полгода оставив жену одну. Впрочем, одна она не осталась. Ильин всегда был рядом, время от времени утешал, охотно разгонял накапливающуюся женскую тоску по крепкому мужскому плечу.

С того дня подполковник всегда шел ей навстречу, охотно отпускал со службы пораньше. Он больше не обременял ее излишней работой, переложил кое-какие ее обязанности на плечи девочек из машбюро…

Понял Малахов, раз уж в штабе появился Ильин, то ему самому тут делать больше нечего, да и не даст того два раза стукнутый об землю, контуженый на голову десантник. Сейчас зам обежит все кабинеты и вернется, усядется за стол и с умным видом начнет рассуждать об…

В две секунды подполковник уяснил, что пора ему уходить, пока тот снова не принялся выяснить причины его отсутствия. Хотя, чего ему бояться? Отсутствовал он законно, по болезни.

Правда, в Одессу он выехал без разрешения. Да и то, как на все это дело посмотреть. Его рапорт со справкой лежал на столе…

– Владимир Владимирович, – Жека нашел Ильина в орг-моб отделе, – я на ВДК, посмотрю, как ВДП проводят…

– Иди-иди, Евгений Павлович, прогуляйся. И легкие свои заодно проветри. А то ты надышал в кабинете, что не продохнуть, – ядовито подметил Ильин, тонко намекая на его похмельное состояние.

Не ответив, Малахов развернулся и вышел. Учуял-таки, черт! Да и как тут и на самом-то деле не учуять. Сам он чувствует, что разит, как от винной бочки. И голова у него невыносимо трещит. Организм самым настоятельным образом требовал очередной дозы. Привык к допингу родимый, без оного зелья уже не может жить.

– Сколько в той жизни осталось… – хмыкнул подполковник.

Махнув рукой, Жека свернул с дороги, ведущей на воздушно-десантный комплекс. Никуда от него воздушно-десантная подготовка не денется. Вышел он в город через второе КПП и скорым пружинистым шагом направился к кафе «Мечта». Давно Малахов замечал за собой, что почему-то именно в ту сторону ноги несут его охотнее, чем куда-либо. Сами летят и дороги туда не спрашивают.

Зашел он в небольшую пристройку к панельной пятиэтажке. Когда в кафе не приди, вечно тут народ толчется. Выходит, что это сейчас в стране самый прибыльный бизнес. Всяк свою последнюю копейку сюда несет. И он, чего уж тут стесняться, не исключение.

– Девушка, мне, пожалуйста… – Малахов заказал себе сто грамм.

Не отходя от кассы, он выпил, ловко подцепил кусочек соленого огурчика, улыбнулся приветливой продавщице и вышел. Вдохнул всей грудью свежий воздух, и в глазах забегали искорки. Или от ударившего в глаза яркого света, или же кровяное давление начало играть…

– С утра тяпнул – весь день в радость… – веско резюмировал он.

И пяти минут не прошло, как он намного бодрее шагал на ВДК. На душе на какое-то время стало легче. Давно поселившаяся где-то внутри тревога временно отступила, рассеялась, распылилась по всем уголкам.

Неотступное чувство вины, постоянно преследующее его, вины непонятно, за что и перед кем, хоть ненамного, но притупилось.

Что тут только и ни говорил бы он в свое оправдание – налицо все последствия неоправданно неумеренного потребления им спиртного.

И сам он прекрасно знал, что именно оно, а ничто другое, медленно и уверенно разрушало психику. Происходило постепенное привыкание к тому самому бодрящему чувству, что лишь на малое время приходит после очередного вливания. Но оно, к сожалению, быстро исчезает, и снова наступают неизбежная депрессия и полный упадок сил.

Снова становилось плохо, страшно, тревожно. Непомерно тяжелым грузом начинало давить чувство вины. И всю процедуру приходилось повторять, жить без допинга стало невмоготу.

– Идут плановые занятия по укладке парашюта, – доложили ему.

– Как дела, Роман Николаевич? – Малахов с удовольствием крепко пожал протянутую руку главного специалиста по десантированию.

– Дела, как сажа бела, – ответил начальник ВДП. – Вот, видишь, чем мы вынуждены заниматься?

– А чем вы занимаетесь? – артиллерист Малахов еще не очень-то разбирался во всех их летательных и прыгающих премудростях.

Вот ежели бы ему поставили бы задачу, как говорится, попасть из миномета в печную трубу, то, пожалуйста, это он еще «могет».

Но уложить по всем правилам парашют – для него целое искусство. Быть специалистом во всех мыслимых и немыслимых областях просто невозможно. Одни хорошо разбираются в этом, а ему нет равных в другом. Каждому – свое. Jedem das seine, как сказали бы немцы.

– Тренируемся в укладке никуда не годных парашютов. Ко мне за шесть лет после развала Союза ни одного нового не поступило.

Что-то в ответе главного десантника не било с его собственными на этот счет представлениями, и Малахов позволил себе усомниться:

– А я, Николаевич, когда был на совещании в дивизии, слышал, что за последние два года пятьдесят процентов старых парашютов заменили новыми, более современными образцами.

В сердцах сплюнув, Кондрашов быстренько развеял его иллюзии:

– Они на бумаге у себя поменяли. А деньги ушли. Скоро и прыгать будет не с чем. Хотя, признаться, и прыжков-то нет.

– Как же нет? – снова удивился Малахов. – В прошлом году по всем отчетам программа выполнена на девяносто с хвостиком процентов.

– Палыч-Палыч, – Кондрашов покачал головой. – Ты еще веришь их отчетам? За весь период обучения дадут пару раз по одному, от силы, может, по два «борта». Сколько тут человек успеет прыгнуть? Многие, отслужив «срочную», уходят, ни разу не прыгнув.

– Но дома все будут хвастать, что раз десять за кольцо дергали… И соответствующий значок на грудь свою широкую нацепят.

– А какой же он тогда, к черту, десантник? Так себе… обычная пехота. У нас и офицеры свою положенную им норму не выполняют, теряют квалификацию, теряют надбавки.

Пошарив в необъятных отсеках своей памяти, Малахов нашел то, что он там искал, задумчиво произнес:

– А в ведомости за прошлые полгода Грищук и Ильин совершили по четыре прыжка. Или они за всех сами отпрыгали, или все это…

– А, «липа» все, – подтвердил его догадку Кондрашов. – Это, чтобы у них выслуга лет год за полтора шла и денежная надбавка за прыжки. Ты мне не поверишь, Палыч, но Грищук стал классным специалистом-инструктором. Но опять же все на бумаге. А вот на деле. Он же тоже, как и ты, артиллерист. Коломну заканчивал.

– У них училище с десантным уклоном…

Главный десантник громко рассмеялся и голосом, полным едкого сарказма, произнес то, о чем Малахов и сам в душе догадывался:

– Не знаю я, Палыч, что у них там и с каким уклоном и куда. Но он, как знающие люди говорят, ни в вашем деле особо не фурычил, ни в моем деле толком не разбирается. Придет он ко мне, сделает умное и многозначительное лицо, руками поводит и уходит…

Сорвав былинку, Малахов смотрел на то, как по ней карабкается божья коровка. Видно, готовясь к десантированию, она ищет удобную площадку. В свое время Грищук такую себе нашел и окопался.

– Однако, Николаевич, оно не помешало ему стать комбригом.

– Тут, Палыч, у нас сильно много ума-то не надо. Тут оно главное – вовремя и перед кем надо проявить свое рвение. Да и время тогда такое было. Развал армии, полная неразбериха с кадрами. Многие, кто еще что-то из себя представлял, уехали в Россию… Осталось одно оно – то самое никому ненужное …но… Если учесть, что десантное училище было одно и находилось оно в Рязани, то смело можно предположить, что основная масса офицеров именно из тех мест. А хохлы в основной своей массе шли в артиллерию. Из пяти училищ три на Украине находились. То-то и ты сюда к нам попал… Из артиллерии в воздушную пехоту, поменял шило на мыло…

В ответ Жека смущенно пожал плечом:

– Долгая история, Николаевич. Труден и долог был наш путь… И столько горьких ошибок на нем совершено…

– Верно, Палыч, сказал. Каждый из нас шел своим долгим путем, не всегда им самим выбранным. Грищук на этой самой волне и скакнул. Может, кто ему помог. Сам он про то ни за что не скажет. Ты объясни, как в России Грачев стал Министром обороны? – спросил главный десантник, когда они зашли в небольшой кабинет в крытом ангаре.

Услышав птичью фамилию человека всего несколько годков назад командовавшего дивизией и сделавшего головокружительную карьеру, Малахов неопределенно пожал плечами:

– Слышал я что-то от своих однокашников такое. Но… судить не берусь… Слишком далек от тех кругов. За одним столом с ними не сидел. Пуд соли не съел. В души к ним не заглядывал. Хотя, очи мне его не нравились. Мутные у него зенки…

В глазах Кондрашова забегали вызывающе лукавые чертики:

– Постой, Палыч. Ты мне не поверишь, а я его знал. Как сейчас мы с тобой, я с ним за столом сидел. В России что, никого поумнее и поспособнее Паши не нашлось? Чего стоил им один штурм Грозного? Уважающий себя человек сразу в отставку после этакого позора подал бы, а с этого как с гуся вода. Ты, Палыч, не знаешь, почему ему русские дали кличку Паша-Мерседес?

– Тебе, Николаевич, по порядку ответить или уж как придется? Раз пошла такая пьянка, то найдется, что по этому поводу сказать.

– А как сможешь…

– Пашкой-Мерседесом он стал после того, как обнаружилось, что во время вывода наших войск из Германии, министру транспортными самолетами доставляли новенькие машины. А за что такие подарки ему, убей меня, не знаю… В такие тонкости нас не посвящали.

– Ну, это, Палыч, – осклабился начальник ВДП, – на него похоже. Мимо плохо лежащего он никогда не проходил. Греб под себя все со страшной силой и без всякого зазрения совести…

– Тебе, Николаевич, – иронично хмыкнул Малахов, – лучше знать. А Министром обороны Пашка стал за личную преданность будущему Президенту во время Августовского Путча в 91-ом году…

Не ведали они, что Грачев не выполнил отданный ему приказ, а сам вскоре появился возле Бориса Николаевича. Сделал для себя нелегкий выбор и, как оказалось, не прогадал. Из командира дивизии махнул в Министры. Поставил все в рулетку на одного человека и выиграл.

Одних у них за невыполнение приказа судят, других – в Министры. Одних за нарушение всех законов и совершенный ими государственный переворот судят и вешают, а иных – в Президенты… По воле рока…

– Вот и у нас. Кто и о чем думал, когда шабаш творился. Если они у нас, – Кондрашов посмотрел наверх, – вообще о чем-то думают, кроме того, как разворовать все, что у нас есть. Знаешь, у меня создается ощущение, что скоро наступит конец света, что мир наш сошел с ума. Всяк, у кого есть возможность, старается урвать. Как еврей, если и не сможет съесть яблоки, то все их надкусает, чтобы другим не достались. Пир во время чумы, и только. Скоро конец света наступит…

Разгоряченный Кондрашов поднялся, прошелся по кабинету, сам своим мыслям усмехнулся, нагнулся, и в его руках оказалась бутылка водки и два стаканчика. Молча разлил. Поднял свой гранчак. Показал глазами Малахову на его стакан.

– Ты говоришь про парашюты. Да, мы их каждый год списываем. Были у меня в «НЗ» новые. Но их у меня забирали, а обратно вместо них возвращали мне списанные. Вот и получалось, что новые уходили, а старые оставались. И никуда не сунешься. Нигде ответа не получишь. Каждый сидит на своем месте, гребет под себя. Зам по тылу, к примеру, все горючее держит на одном складе, чтобы всегда было под контролем. Чтобы никто, кроме него, воровать не мог. Заливают в бак по двадцать литров, а записывают в путевой лист по пятьдесят, а то и по сто литров. И попробуй вякнуть… А вся техника в парках стоит с сухими баками… Стоит и по тревоге никуда не выйдет. И по тревоге, и так не выйдет. Помнишь, как в Союзе возвращались с учений, с любого выезда, прежде всего, заправлялись под завязку? Боевая готовность стояла на первом месте. А наша армия нужна только для того, чтобы «эти», пользуясь своим служебным положением, могли беззастенчиво на ней наживаться. На стрельбище уже был?

– Как же, не раз уже…

– Аккурат перед самым развалом Союза учебный корпус отгрохали всем на загляденье. Командующий округом совещание проводил со всеми командирами частей. Специализированные классы оборудовали. По стрелковой подготовке, по тактической. БМД одна стояла в разрезе.

Помня, что в 88-ом тут, на территории Одесского военного округа, проводились последние крупномасштабные учения, на которых сам Горбачев присутствовал, Малахов озадаченно качнул головой:

– Не видел я в поле ничего похожее. В смысле корпуса…

– Стояло до поры и до времени. Сначала сняли полы и потолки. Потом не стало окон. Следом исчезла крыша. Стены по кирпичику, один к одному, разобрали. Аккуратно разобрали. Был бы кто-то чужой, то торопился бы, действовал с оглядкой. А тут нет. Значит, команда с самого верху пошла. Так вот оно где, оказывается, сидит «враг народа», – Кондрашов усмехнулся. – Осталось только вычислить его, супостата.

Недолго думая, Жека нацелился своим указательным пальцем:

– За полигон зам командира дивизии Дубовой отвечает?

– Он самый. Вкупе со всеми остальными и с нашим Ильиным. А ты глянь на нашего командира дивизии генерала Бабича. С ним постоянно два мордоворота, на лицах которых написано, что они спустились с Кавказских гор. Чем он занимается? Вечно он в разъездах. К нему не подступишься. Окружил себя непроходимой стеной. Сами творят по кругу одни безобразия, а берутся судить других. Создали ГКЧП. Так называемая гарнизонная комиссия по расследованию чрезвычайных происшествий. Устроили свое судилище. Рассуждают о нравственности, нормах морали и права. Сами сплошь и рядом воруют, сами развели коррупцию, протекционизм. Ханжи и лицемеры…

– Ты, Роман Николаевич… – Малахов задумчиво водил пальцем по краю гранчака, – а ты не боишься, что я тебя этого и того…

– Ты? – глядя на него, начальник ВДП грустно усмехнулся. – Ты… нет, – он покачал головой. – Ты на этакую подлянку не способен.

Качая в пальцах опорожненный стакан, Малахов прищурился:

– Откуда такая уверенность?

– Ты, Палыч, за все это время комбригу еще ни одной докладной записки ни про кого не настрочил. Ни на одном совещании ни одного командира, ни одного начальника службы не поднял и не подставил перед комбригом. Хотя запросто мог бы сделать. Мог?

– Мог, конечно, – Малахов пожал плечами. – Но зачем?

Не стал Жека особо распространяться о том, что у него свои методы работы, нравятся они кому-то или нет.

– Вот-вот, мог. И не один раз. Стараешься все сам всегда и везде во всем разобраться и добиться исполнения. Жалеешь ты их. Но не все у нас правильно понимают. Многие люди принимают за твою слабость. Привыкли, что их вкладывают и без этого не могут работать. Хорошего обращения к себе они не понимают. А Ильин напрямую обо всем в дивизию стучит. Открытым кодом на всех замов, на комбрига строчит…

– Зачем? – удивленно моргнул неприятно пораженный Малахов. – Вроде бы, ему как ни к чему. А как же честь бригады? Или ему на нее наплевать? У него, у Ильина, совсем другие идеалы?

– Себя Ильин хорошеньким перед начальниками выставляет. И под комбрига яму он эдак, на всякий случай, копает. Не поступит Грищук в академию, Ильин и в этом случае будет претендовать на его кресло. В борьбе за место под солнцем для них все средства хороши…

Занятия подошли к концу, и Малахов вернулся к штабу, подошел к его двухэтажному зданию из красного кирпича с тыльной стороны и позвонил в дверь, ведущую в полуподвальное помещение.

– Жека, ты? – послышался далекий женский голос.

Глухо стукнули тяжелые запоры, и оббитая железом дверь чуток приоткрылась. Мелькнула радостная улыбка на миловидном, а если хорошенько приглядеться, то на очаровательном личике, лишь немного подпорченным чересчур уж кричащим макияжем. Непременная дань местной моде. Боевой окрас индейца, вышедшего на тропу войны.

– Привет, Катюша. Как идут дела у детей подземелья?

– Истомились мы без тебя, – проворковал грудной голос.

– Скучали они, – Жека ласково провел пальчиком по ее щеке.

Оказавшись внутри, Малахов остановился рядом с коммутатором.

– Что у нас есть новенького? – прищурился он.

– А ничегошеньки не слыхать, – Катя пожала плечами. – Тереп вон шарит с утра нашего вооруженца. Оно не может до того достучаться.

– Интересно как… – подполковник задумчиво прищурился. – И что нужно начальнику штаба дивизии от скромного майора?

– А ты топай, стребуй у них. У них тут, разумеешь, какие-то свои справы. Частенько они друг с другом созваниваются, о чем непонятно они толкуют. Да что мы все о них? Жека…

Волнуя-волнуя его своим откровенно зовущим взглядом, женщина приблизилась на крайне опасное расстояние:

– Жека, обыми меня…

– Как, прямо здесь? – пожимая озадаченно плечами, Малахов обвел комнату быстрым взглядом и остановил на Кате свои спокойные глаза, лишь там, в черной бездонной глубине которых, угадывались веселые искорки. – Тут вот мне и обнять тебя, и…

– А что?.. – разудало вылетело ему в ответ.

Женские глаза ничего не прятали, они так и играли, так и играли.

– Время обеда. Дверь изнутри затворяется. Туточки у нас и кушетка мягкая водится в комнате для отдыха, – горячо шепнула она, скидывая с себя камуфляжную куртку, под которой у нее ничего другого не было – и когда успела снять? Видно, перед его приходом, ждала!

– Катя! – выдохнул он, и глаза его мигом вспыхнули.

– Я тебя эдак поджидала, эдак поджидала. Ну, что ты стоишь? – она тяжело дышала и расстегивала ремень на брюках. – Ходи до меня…

Горячие мужские руки прошлись по женским плечам, задержались на груди, и она изогнулась от острого, тянущего все жилы томительного чувства. Ласковые губы приблизились, поцеловали по очереди глазки, носик, нашли теплые губы. Терпеть и далее сил у нее не осталось. Женщина опустилась на кушетку и потянула его за собой…

– Почто мне ни с кем эдак не ладно, як всякий раз с тобой?

– Не знаю, Катя, – он прикрыл глаза.

Сердце в его груди стучало, как после кросса на три тысячи метров.

– Нет, ты ведаешь…

– Может быть, Катя, – мужчина с усмешкой дотронулся пальцем до обиженно сложенных губок, – они искали в тебе одни наслаждения, но сами доставить тебе его не желали, не хотели, а может, просто не умели. Или все сразу и вместе взятое…

– А ты… жаждешь? Я полагала сказать, что пробуешь дать его?

– Да. Я считаю, что в этих отношениях главное – вырвать из уст лежащей перед тобой женщины радостный стон полного счастья. Самое высшее наслаждение состоит именно в том, чтоб доставить радость и наслаждение своему партнеру, а не самому себе, как у нас думают…

Смахивая с лица усмешку, Жека вздохнул. Вот и вся разница или две большие разницы, как сказали бы на одесском Привозе…

– Ты, Жека, ты какой-то не этакой, – Катя в упор смотрела на него своими задумчивыми глазами.

– Какой еще не такой? – его глаза, подыгрывая ей, расширились.

Водя ладошкой по мужской груди, она покачивала головой:

– Ты – иной. Ты мыслишь вовсе не эдак, как наши мужики. Может, потому все наши бабы косятся в твою сторону и облизывают губы.

В душе польщенный, он все же скептически хмыкнул:

– Ну, допустим, что не все. Есть и особи, что смотрят исподлобья, с трудом сдерживают язвенное раздражение…

– Ты про Райку? Она, бедная, как связалась с на голову стукнутым, и сама чокнутой стала. Стучит втихаря на всех и по кругу…

Второй раз за короткий промежуток времени услышав про стук, Малахов приоткрыл один глаз и внимательно посмотрел на Катю.

– Да, стучит. Факт точный. И на тебя, кстати, тоже. Все Ильину про тебя доносит. Когда ты на службу с запахом притопал, когда и с кем ты во время рабочего дня стопочку дернул…

Досадливо крякнув, мужчина одним пальцем развернул женский подбородок к себе, пытливо прищурился:

– Ты все сама сейчас придумала, или тебе про то вещун шепнул?

– Девчонка одна из машбюро сболтнула мне, когда до самой ночи корпела и отстукивала Райкину, не выполненную вовремя, вещицу.

– Пусть, – он покривился, и глаз его снова прикрылся.

В его голове сложилась ясная картинка. Значит, так оно и есть, все укладывается в логическую цепочку, и пазлы все выстроились.

– Мне все равно. Пускай стучит…

– Жека, ты и, правда, почто эдак много пьешь?

– Я, Катюша, иначе не могу, – он нашел ее ладонь и крепко сжал. – Если я вовремя не выпью, мне становится страшно. Я боюсь сойти с ума от разных мыслей. И я ухожу от них и прячусь за непроницаемую и глухую ширму. Когда я трезвый, то вздрагиваю от каждого шороха.

– Ты? – женские брови недоверчиво взметнулись вверх.

– Я, Катя. А ты, небось, думала, что я…

Напрасно, скользнуло в его глазах, некоторые так думают. Увы!

– Мне всегда гляделось, что у тебя железные нервы.

– Все, что ты видишь во мне, – маска, всего лишь одна маска. А за ней уже ничего хорошего не осталось. Одна лишь пустота. И больше ничего. Внутри у меня все пусто, и нет ничего такого, ради чего стоило бы и дальше тянуть смертельно опостылевшую жизненную лямку.

– Жека, ты через край учился. Почто в нашем мире устроено все несправедливо? Одним – все, а другим – несчастные крохи…

– Катюша, милая, – он качнул головой, – ты задаешь мне вопрос, над разрешением которого люди бьются уже не одно тысячелетие.

– Жека, а все же. Ты, будь ласка, не тикай от ответа.

Поддаваясь давлению нежно теребящих требовательных пальчиков, мужчина вздохнул, шевельнул губами:

– Катя, то выйдет длинная и очень грустная история.

– А ты, – она лукаво улыбнулась, – покороче и повеселее.

Вздохнув, Малахов постарался сократить рассказ:

– Тут дело в том, что люди – это творение самой природы. И надо сказать, что не самое худшее. И нам присущи все качества, которыми вкупе обладают остальные обитатели нашей Земли. И тут честность, и справедливость в том ряду, увы, не первые и даже не вторые…

– И что?

– Беда-то вся в том, что в природе выживает сильнейший. Что не означает, к глубокому сожалению, что он окажется лучшим. Вся наша история, Катя, свидетельствует, что к власти всегда приходили люди, которых, как правило, больше всего интересовали не благополучие и благосостояние своих сородичей, своего народа, своего государства, а достижение своих личных амбиций…

Наверное, кого-то плохо учили в школе, и она наивно спросила:

– Жека, а вот мы там… обитали при коммунизме.

– Мы все, Катюша, – Малахов не удержался от широкой улыбки, – жили при продекларированном развитом социализме. Если разобраться, у нас имелась смесь несовместимого. Вот в Швеции была построена модель своего социализма, отличного от нашего, но куда более близкого к самому определению этого явления.

Немало удивленные женские реснички изумленно заколыхались:

– Жека, но у них же капиталистическая страна. Как же, интересно, можливо сочетать несовместимые понятия?

– У нас что, с тобой сегодня урок по политэкономии? – Малахов ласково дотронулся до раскрасневшейся женской щеки.

– Жека, но эдак занятно…

На него смотрели так мило и с такой мольбой, что он продолжил:

– Тут все заключается в разности подхода к самому понятию. У нас в основу всего была заложена общественная собственность. А раз все общее, то, значит, оно ничье. Так нельзя. Это создает предпосылки для всякого рода злоупотреблений при распределении результатов труда. Кто ближе стоял к государственной кормушке, тот и старался побольше наворовать. А в Швеции под социализмом понимают создание самих социальных условий для жизни людей. Медицинское обеспечение, пособия, пенсии. И гарантии со стороны государства на все это…

Разобравшись с одним, женщина перекинулась на другое:

– Жека, а болтали, что ежели мы отгородимся от России, то сразу же начнем жить, как у Бога за пазухой.

– О-о-о, этот вопрос еще сложнее.

– И почто? – хлопнули мило реснички.

– Те, кто рьяно ратовал за отсоединение, кричал не для блага своего народа, а чтобы еще ближе стоять к кормушке, к кормилам власти. Уйдя от влияния центра, они сами стали верховными правителями. Рулили, не боясь грозного окрика с Москвы. Ничего, в принципе, не изменилось. Вся эта новая клика пришла, чтобы прочно прибрать к своим рукам все богатства доставшейся им суверенной страны…

Видно, зря он приплел в свой рассказ слова о суверенитете, и тут же в мгновение ока заполучил новую проблему.

– Жека, постой-постой. Но ведь, Жека, Украина мала право на свою самостоятельность? – выпалила Катя.

По горящим глазам женщины было видно, что эту самую мысль в ее головушку некто давно уже и со всем старанием вбил.

– Да. Ибо оно было прописано в Конституции. Но, по сути, русские и украинцы – один народ. И само-то название Русь пошло именно с Киева. Была Киевская Русь. Одно огромное государство. И не делилось оно на русских, украинцев, белорусов…

– Это як?

– Катюша, ты у нас в школе, вообще-то, училась?

Задав столь нелепый вопрос, он с улыбкой посмотрел на нее.

– Кажись, ходила…

– Ходила одна. Если бы не некие исторические события, то центр великого русского государства именно там, в Киеве, возможно, до сих пор и оставался бы.

– В Киеве? – удивленно раскрылись женские глазки.

– Именно там. Что, интересно, Киев говорил бы, если бы от него захотела отделиться Владимирская область, в ту пору еще княжество?

Вдобавок Жека поведал про то, как исторически оно сложилось, что Киевская Русь после страшного нашествия Батыя, как одно единое государство, перестало существовать, раздробилось на мелкие части. Юг страны постепенно подпал под власть Польши и Литвы. А на Севере под гнетом орды в междоусобной борьбе между Владимиром и Тверью на главенствующую роль постепенно выдвинулась Москва в силу своего крайне выгодного географического положения…

И тут ему затруднительно вышло сказать, кто из князей был прав. И те и другие пользовались помощью татар. Вместе с ними ходили на своих ближайших и дальних соседей…

– А про Хмельницкого бают, что он…

– И Богдан Хмельницкий был тот еще лис. В союзе с крымскими татарами ходил он войной на Польшу. Объединившись с поляками и с крымчаками, воевал против России. Крутился, как мог, пока польский круль в союзе с крымским ханом так не прижал бедного гетмана, что он кинулся в ножки к русскому царю Алексею Михайловичу Тишайшему, просил о присоединении Малороссии к Московскому государству. Да и само-то название Украина пошло от того, что эти самые области стали окраиной всей большой земли русской.

Недоверчивая улыбка мило скользнула по раскрывшимся губкам:

– А нам, Жека, наш Батюк на занятиях трошки не эдак вещает.

– Ну, каждый понимает историю на свой лад, так, как ему удобно и выгодно. По большому счету, Украина самостоятельной-то никогда не была. А эта идея сидела в головах националистов, занесенная сюда с Польши, которая всегда хотела видеть Украину своей частью или, на худой конец, зависимой колонией. Дай полякам власть, они мигом скрутили бы хохлов в бараний рог, что уже случалось и не один раз…

– Ты эдак мнишь?

– Да, я так думаю. И это, конечно же, мое личное, может быть, отличное от других мнение по этому вопросу. Большевики заложили бомбу своей национальной политикой. Она и рванула…