Читать книгу: «Платформа», страница 8

А когда мы улетали от ИерСалема, направляясь то ли к отцу Пеллонхорка, то ли в логово Лигата, меня настигла мысль, что если мне в обоих местах будет грозить примерно равная опасность, то для Пеллонхорка это вопрос жизни и смерти.

Пеллонхорк сидел рядом со мной, не говоря и не шевелясь. Он спас мне жизнь. С моего позволения Гаррел вел нас навстречу неясной судьбе – либо к Лигату, либо к Дрейму, – из циклолета в шаттл, затем на корабль, к звездам, а потом к Верхним Мирам, а я сидел, обнимал свой пьютер и не мог ничего сделать, только вглядываться в хаос будущего.

КлючСоб 11: путешествие

Я не слышал голоса Пеллонхорка много дней. Для него переход с судна на судно, наверное, был привычен, но меня он поразил. Я никогда раньше не видел даже транспортной станции с ярусами и ярусами грузовых кораблей, не говоря уже о пестревшей серебром космической черноте.

Путешествие началось довольно просто – мы без всяких проблем долетели от офиса до станции, не превышая скорости на циклолетных трассах. В маленьком замкнутом ангаре нас посадили в карт с затемненными окнами и отвезли прямо на паром – мы трое могли выбрать себе место из тысячи пустых сидений, но решили держаться вместе, так что наши тощие плечи были по обе стороны от твердых, будто кости, предплечий Гаррела – который перевез нас на среднеорбитальную платформу. Платформа казалась заброшенной, но я заметил, что все попадавшиеся на пути рольставни были опущены, все окна-хамелеоны – затемнены, а все двери, через которые нам не нужно было проходить, – заперты.

С платформы наш путь лежал в ангар для шаттлов; мы едва поспевали за Гаррелом, задыхаясь и грохоча ботинками, по извилистым и гулким металлическим коридорам. Повсюду висели медицинские предупреждения. Каждый раз, когда мы миновали одно из них, я читал по нескольку строчек и к прибытию в ангар запомнил требования по вакцинации для каждой планеты в Системе, за исключением неназываемой.

Геенну я прежде не покидал и поэтому думал, что мы следуем стандартной процедуре, что кто угодно может за несколько часов добраться от земли до старт-пространства, без всякой регистрации, досмотра – без единой задержки, разве что на открывание шлюзов.

За время, прошедшее с момента, когда Гаррел приземлил циклолет на станции, до посадки в шаттл для стремительного вознесения к быстроходу, нам встретилось всего около дюжины человек. (Точнее, тринадцать. Семь из них были женщинами. Я пытаюсь рассказывать просто, но я таков, каков есть.) Эти редкие встречные существовали, казалось, только для того, чтобы направить нас дальше, к нужной двери, по нужной дороге. Скорость и беспрепятственность одновременно успокаивали и отупляли. До того, как мы сели в шаттл, времени на размышления не было, и даже там, хотя мы сидели без дела больше часа (семьдесят восемь минут), свист и рев и медленные толчки ускорения и торможения – все это не давало возможности для рефлексии. Не то чтобы на том этапе жизни у меня было хоть какое-то представление о рефлексии.

Но я заметил, что из чертовой дюжины людей, которые нам встретились, ни один на нас не взглянул. Они смотрели мимо, или вперед, или в сторону.

Позже я привык к такой реакции. Меня к ней приучили. С определенного момента страх сделался настолько ожидаем, что от редких обыденных взглядов или невинной секундной встречи глазами я тревожно подбирался. Это был патологический логический пат.

Шаттл пристыковался к быстроходу, мы вышли в огромное пространство транзитной палубы, и вот там снова были люди. Они не обращали на нас внимания, но на этот раз потому, что занимались подготовкой к отлету. На палубе царили суета и болтовня, и пусть не богатство красок, но хотя бы свет и тени, пятна смазки на машинерии и базовые цвета готовности и тревоги. Я посмотрел на Пеллонхорка и коснулся его руки. Он был напряжен, но дышал почти ровно и ответил на мой взгляд тусклой, немедленно исчезнувшей улыбкой. Я изобразил губами слова «Ты в порядке?» – и он покачал головой.

– Капитан, – сказал Гаррел. – Спасибо, что подобрали нас. Меня зовут Гаррел.

До этого я не замечал капитана, но он, должно быть, уже стоял там, когда мы покидали шаттл. Он быстро оглядел нас. Должно быть, пытался понять, что сказать. Чего он ожидал? Мы стояли перед капитаном; солдат с одной треснувшей линзой и обнаженным глазным имплантатом, а по бокам от него – ребенок, близкий к состоянию кататонии, и заморыш, так стискивавший трупик пьютера, как будто внутри хранилась его жизнь.

Офицер собрался с мыслями довольно быстро.

– Да, – сказал он. – Я – капитан Жанкиль.

Этот человек повидал многое, кожа у него на лице была вся в шрамах и почернела, а глаза были посажены так, что казалось, будто все на свете его удивляло – но не более чем на секунду. Чьим бы перевозчиком он ни был, Дрейма или Лигата, я подозревал, что если ему доверили транспортировку сына Дрейма, значит, он – один из лучших.

– У нас пять минут до отлета, – сообщил Жанкиль. – На время пути я вас всех застопорю. Лететь нам две недели, так почему бы вам их не сберечь.

Люди вокруг нас были в постоянном движении, словно река, обтекающая камень. Некоторые поглядывали на нас, но только если Жанкиль их не видел. Гаррел начал что-то говорить, но капитан продолжил, даже не повышая голоса:

– Побереги дыхание, солдат. Слушайся меня, иначе я никуда тебя не повезу.

– Я не могу выпускать парня из виду, – сказал Гаррел.

Жанкиль указал на Пеллонхорка:

– Что с ним?

– Не беспокойтесь о нем.

– Я не беспокоюсь. Мне просто нужно знать, готов ли он к rv.

– Готов. Никаких наркотиков или «подсадок». – Гаррел положил руку на плечо Пеллонхорка. – У него просто шок. Он полностью закрылся – если не оставлять его наедине с собственными мыслями, с ним все будет в порядке. Может, это ему даже на пользу пойдет. – Он мельком взглянул на меня и добавил: – Этого можно уложить так, как он захочет. Я должен бодрствовать, капитан. Я не стану путаться у вас под ногами, но спать не буду. Ни за что.

Лицо Жанкиля не изменило выражения.

– Ты отправишься в rv. Мне был дан непосредственный приказ.

В течение короткого наэлектризованного мгновения они смотрели друг на друга, а потом Гаррел внезапно усмехнулся, как будто все это было шуткой, и уставился на пыль, призрачной пленкой укрывавшую прозрачный потолок палубы.

– Он мне не доверяет! Даже после всего этого он мне не доверяет?

Он снова посмотрел на Жанкиля и стал ждать, и я осознал, что Гаррел, хладнокровный и безжалостный в бою, оказался не в своей тарелке и был близок к панике.

Интересно, кто ему не доверяет, подумал я. Чье имя они избегают называть? Лигата или Дрейма?

Капитан не ответил. Я переводил взгляд с одного на другого, пытаясь вычислить соотношение их сил.

К капитану подошел офицер и что-то прошептал ему на ухо. Жанкиль ответил:

– Подтвердите и больше на связь не выходите. Буду через восемь.

Офицер ушел, и Жанкиль снова повернулся к Гаррелу.

– Откуда мне знать, что я вообще проснусь? – Гаррел снова усмехнулся, уже не так убедительно, и было видно, что он сдался.

Капитан развернулся на каблуках. Гаррел колебался лишь секунду, а потом последовал за ним; мы с Пеллонхорком шли рядом. Жанкиль остановился, дожидаясь нас в низком овальном проходе, и жестом приказал идти вперед. Коридор был узким, и только двое могли пройти там бок о бок. Мы с Пеллонхорком первыми ступили в нутро корабля. Позади разговаривал с Гаррелом капитан.

– Кто в нашем деле, – говорил Жанкиль, – может быть уверен, закрывая глаза, что снова их откроет? Просто для тебя это стало очевиднее, Гаррел.

Какое-то время был слышен только звук наших шагов, а потом капитан добавил:

– Мне сказали, что вероятность твоего прибытия не стопроцентная. Мне сказали, что с тобой должен быть мальчик. Что, если его не будет… – Снова звуки шагов. Я вычислял разницу ритмов и длины наших шагов, подсчитывая, сколько пройдет времени, прежде чем все наши левые ноги будут двигаться в такт, – один час двенадцать минут. Немногие члены экипажа, встречавшиеся по пути, прижимались к стенам и отдавали честь капитану.

Наконец Жанкиль замедлился и громко сказал:

– Здесь налево.

Он постучал по плечу Пеллонхорка. Мы свернули в следующий коридор. Здесь грохочущие, свистящие и тикающие звуки корабля были приглушены.

Мы продолжали идти. Капитан понизил голос и впервые обратился к Гаррелу мягко:

– Ты добрался досюда, солдат, так что, может быть, шансы у тебя все еще неплохие.

– Не слишком-то обнадеживающе, – ответил Гаррел.

– Это потому, что я не хочу тебя оскорблять. Правда в том, что мне приказано довезти вас туда в целости – всех вас. У меня впереди прокладка нелегкого курса и возможность столкновений, и мне не нужно лишнее дерьмо, поэтому я хочу, чтобы ты спал, как того требует мой приказ.

Еще одно прикосновение к плечу Пеллонхорка, и громкий голос Жанкиля:

– Остановитесь здесь, ребята.

Дверь открылась, а за ней были капсулы rv с их крышками и обтекаемыми корпусами, с инструментами и индикаторами по бокам. Они были больше гробов и меньше шаттлов, но походили и на те, и на другие. Мы могли проснуться в каком-то новом месте, а могли не проснуться вообще.

Капитан остановился в дверях и сказал:

– Ты доставил парня в сохранности, Гаррел. Если бы ты годился лишь на это, то не ушел бы с палубы, на которую прилетел. Ты хороший солдат, но ты один, а у меня на борту есть оружие. Я сообщаю тебе это из уважения. Пока что у меня нет приказа тебя убить. Я не могу выразиться прямее. Я хочу, чтобы ты спал, потому что мне так приказали и потому что мне так удобнее. Вот и все, и ничего больше. – Голос у него был совершенно невыразительный. По нему невозможно было что-то понять.

Я посмотрел на Гаррела и на Жанкиля; у одного глаза были механические и поврежденные, у другого – мертвые и холодные. Я посмотрел на Пеллонхорка, чьи глаза были полны ужаса, а теперь совершенно опустели.

А в моих глазах оставалось все, что я когда-либо видел; ничто не терялось и не забывалось. Это был вечно нарастающий прилив.

Мы стояли там, и каждый из нас был одинок, и каждый не похож на других, но все мы были прокляты своим зрением.

Жанкиль все еще ждал, когда Гаррел займет открытую кровать. Он быстрым жестом показал, что время утекает, а ничего не происходит, а потом резко сообщил Гаррелу:

– Через две минуты я должен быть на мостике. Я сказал все, что мог сказать. Можешь мне верить или не верить – как хочешь, солдат, но спать ты ляжешь, и на этом разговор окончен.

Гаррел прошел вперед и коснулся холодного металла капсулы пальцем.

– Тогда и башку мне отключите. Не хочу об этом думать.

Капитан кивнул.

– Да. Я бы тоже так сделал, – сказал он тихо и с неожиданной добротой.

Он повернулся ко мне и спросил:

– А тебе, парень?

Я забрался в мягкий кокон и ответил:

– Я хочу знать обо всем.

Саркофаг закрылся надо мной.

Темнота.

КлючСоб 12: гиперсомния

А в темноте был свет. На Геенне меня никогда не стопорили. Технология rigor vitae считалась еретической. Но мне было так интересно. Не зная, куда мы летим, я провел эти миллионы кэмэ в собственном странствии, подключенный к тому, что на Геенне звалось порносферой, а в остальной Системе – Песнью.

Несколько дней я просто плавал в ней, в потоках бесед, истин, предположений и фактов, в туманах и дымках надежд и желаний, и начал понимать, как устроена Песнь.

А потом я стал искать. Я ловил и выпускал нити подсказок, разбирал по кусочкам отдельные сплетни и обманы, распутывал коды; я исследовал и отбрасывал, и в конечном итоге начал идентифицировать самые надежные информационные потоки.

Вот так, в своей первой гиперсомнии, я начал искать Дрейма и Лигата.

И еще узнавать о своем отце.

Принять то, что я о нем услышал, было тяжело. Все же это был мой отец. Я говорил себе, что он никого не убивал, и по-своему это было правдой. Но меня воспитали на Геенне, и вдобавок к этому я сам по себе мыслил очень прямо, и сочетание этих качеств делало правду еще горше. Мои родители умерли. Я остался один. А навлекли это на нас действия отца.

На корабле Жанкиля, прокладывавшем путь через Систему, с телом, охваченным физиологическим стазисом, и разумом, кружившим в Песни, я не мог плакать или кричать. Конечно, можно было погрузиться в сон, но я был с Геенны и научен самобичеванию.

К тому же нужно было подготовиться к любой участи, уготованной мне Лигатом или Дреймом, и я должен был выяснить, какая из них наиболее вероятна.

Поиск информации о Лигате и Дрейме был непростым, но я не сдавался. Песнь бурлила сплетнями и контрсплетнями. Несомненными были только расследования деятельности этих двух людей, однако никаких обвинений им никогда не предъявляли. Их фотографии существовали, но настолько разнообразные, что я понял: изображениям верить нельзя.

Однако то, что я узнал о Дрейме и Лигате, обретало смысл в сочетании с тем, что я узнал о Системе. Это Система их создала.

На Геенне нам мало рассказывали о происхождении Системы. Земля упоминалась исключительно в сравнении со Злодомом и Гомордором из Балаболии. Говорили, что Бог уничтожил Землю во время Последней Редактуры, что Он избрал нас, чтобы сохранить нам жизнь, а остальным было позволено спастись вместе с нами по двум причинам: для нас это было вечным напоминанием о том, что, хоть мы и избраны, это не более чем временное решение, а для самих этих еретиков – знаком, что они еще могут раскаяться. Поэтому, говорили нам, Геенна, в отличие от неназываемой планеты, и поддерживает некоторый контакт с Системой.

Теперь, купаясь в Песни, я узнал больше.

Мне тяжело рассказывать об этом с точки зрения себя-мальчика. Ребенок и взрослый – я одновременно они оба, и никто из них. Те безночные дни, которые я впервые провел в rv, узнавая о Системе и еще о столь многом, изменили меня навсегда, так же сильно, как события предшествовавших этому часов. Смерть родителей изменила мою эмоциональную сторону. Гиперсомния же – интеллектуальную.

КлючСоб 13: Система

Когда Земля обнаружила Систему, терраформирование здешних планет нуждалось в финансировании, а планеты Системы следовало распределить между государствами и акционерными обществами, которые могли это себе позволить или собрать нужную сумму путем сделок и обещаний. Этот проект не слишком отличался – разве что масштабами – от тех, которыми правительства, корпорации и акционерные общества занимались все время: от подводных тоннелей, добычи ископаемых в океане, исследования и использования космоса.

После того как закончились все переговоры и были составлены финансовые планы, остались лишь два преимущественно религиозных фонда: тот, что купил права на Геенну, и другой, название которого содержалось в строгой тайне, купивший неназываемую планету. Прочие государства и организации были светскими. Они признали право Геенны поддерживать связь на собственных условиях и быть свободной от всех налогов, за исключением оговоренных, и признали право неназываемой планеты устраниться от всех контактов, за исключением тех, которые она считала необходимыми для юридической защиты своих названия и верований.

Пребывая в rv, я коротал часы, читая протоколы договоров и обсуждения их пунктов и подпунктов.

Я узнал, что исход с Земли был довольно рискованным, но риск был относителен. Земля, как экологически, так и финансово, пребывала в безысходном, патологическом упадке, и одной из причин его была неспособность населения планеты, невзирая на знания о катастрофических последствиях для экологии, заглядывать в будущее дальше конца банковского дня.

Это было невероятно. Я читал и перечитывал исторические записи и поначалу не мог им поверить. Меня учили, что Господь обрек Землю на погибель, потому что создал для богобоязненных Геенну, но реальность оказалась почти настолько же нелепой. Если то, что я читал, было правдой, значит, Землю уничтожило совсем не какое-то непредвиденное бедствие, не какая-то внезапная и неостановимая катастрофа. Нет. Все было предсказано, и подкреплено фактами, и доказано, а потом попросту заметено под ковер по коммерческим причинам.

Конечно, я понимал, что это порносфера – потом я научился использовать ее настоящее название, Песнь, однако до конца к нему так и не привык, – и что ничему и никому там нельзя доверять полностью.

В конце концов, когда банки лопнули и людям пришлось признать, что Земле конец, они начали действовать. Собрали вещи и отбыли. И прибыли в Систему.

В ней было семь крупных планет и несколько мелких. Терраформировать их, так удачно расположенные, было легче, чем пытаться продолжить работу над планетами в собственной системе Земли, на которых эта технология отрабатывалась.

Настал недолгий период беспрецедентного сотрудничества, мотивированного контрактами, долгами и надеждой на выгоду и заработок. Планеты обменивались изобретениями, строили корабли, но для меня было очевидно, что важнейшим фактором, приводившим все это в движение, были деньги.

Именно деньги увлекали меня; хотя нет, не они, а переговоры и сделки. Наука мне казалась невнятной и неинтересной, как было почти всегда.

На каждой планете были свои природные ресурсы, а Земля к тому же не располагала достаточными аналитическими возможностями, чтобы предсказать точные последствия терраформирования. Например, никто и не предполагал, что на Геенне найдутся залежи удалития или что на Хладе впоследствии откроют настолько уникальный ресурс.

Итак, деньги, рабочая сила и технические знания одалживались под различные проценты и с разнообразными условиями в придачу. Финансовые блоки Азии, Большой Европы и Америки выторговали себе лучшие варианты, так что занимать им приходилось редко, а неустойки выплачивать небольшие. Каждый блок занял одну или две из главных планет – Отдохновение, Пена, Великолепие и Вегасхристос с его двумя лунами, – лежавших по одну сторону пояса астероидов, названного Райской Полосой. Помимо континентальных блоков были два независимых религиозных содружества, одно из которых заняло Геенну, а второе – особенно суровую планету, на которую никто не претендовал. Заселившее эту планету содружество отказалось давать ей имя, и она стала известна как неназываемая планета, и существовала в добровольной и тщательно поддерживаемой изоляции. Она лежала даже дальше Вегасхриста, на дальнем рубеже Райской Полосы и на самом краю Системы.

Неназываемая планета меня не интересовала. Даже если там оставались живые люди, это была планета боговерцев, такая же, как Геенна.

Я вернулся к тому, что было мне интересно.

Вдобавок к трем континентальным блокам и двум религиозным содружествам, были еще и несколько небольших независимых акционерных обществ. Одно из них заняло планету Хлад, а другие арендовали луны Вегасхриста, назвав их Сиянием и Новой Надеждой. Наконец, был еще и ряд астероидов, самые крупные из которых назывались Пеко и Канава.

Я лежал, застывший в практически таком же rigor vitae, которое пережили первые колонисты в своем долгом пути к Системе, и точно так же летел в неизвестность, и был зачарован финансированием того путешествия.

Контракты были сложны и изящны. По их следам, по предложениям и контрпредложениям, я понимал переговорщиков и их навыки, и даже механизмы тогдашнего общества. Были предусмотрены проблемы с выплатами и даже отказы от них; оговорены и зафиксированы налоги и процентные ставки, и хотя уголовные и гражданские кодексы для каждой планеты пребывали разве что в зародышевом состоянии, но системы налогообложения и экономические протоколы, как внутрипланетные, так и общесистемные, уже сделались столь же непреложными, как законы физики.

Пока ученые и промышленники занимались расчетами и производством, строили корабли и перестраивали миры, политики, банкиры и брокеры сидели и выторговывали себе проценты и ставки и закрепляли все это в договорах.

Вот так, узнал я, Земля и покинула свой гибнущий дом, отправившись навстречу величайшему приключению в неизведанную черную даль, и каждая организация колонистов была уверена, что ее вложения, прибыли и затраты адекватно защищены от всех возможных рисков мошенничества и невыполнения обязательств. Лишь неназываемая планета существовала вне договоров, в физической и финансовой изоляции.

Разумеется, было очевидно, что, когда имеешь дело с риском такой степени и столь многое может пойти не так, ничего гарантировать невозможно. Пока корабли все еще были в космосе, во множестве лет сна отсюда, терраформирование одной из планет, Великолепия, потерпело крах, что повлекло за собой потери сотен триллионов бедолларов, банкротства банков и гибель состояний, не говоря уже о немалом количестве человеческих трагедий. Но это привело к консолидации и изобретательной реструктуризации долгов; человеческая находчивость практически неисчерпаема.

Я прочесывал Песнь и, перейдя к изучению недавней истории, обнаружил, что неназываемая планета постепенно исчезла из всех хроник. Похоже, всякая попытка контакта с ней встречалась молчанием, а любые упоминания ее были мимолетны. Ходили слухи, что она яростно защищает свою независимость. На самом деле, поскольку Система ничего о ней толком не знала, неназываемая планета могла уже сделаться необитаемой в результате войны, а может быть, болезни или голода. Неважно, какой была причина, но ее вероятная судьба служила предупреждением остальной Системе: сотрудничайте – или погибнете.

Это было увлекательнее всего, чем я когда-либо занимался. Я не чувствовал течения времени. Я погружался в Песнь все глубже, впитывая ее тайны и архивируя их в своей памяти.

Стоило человечеству прибыть в Систему, как начались преступления. Синтетические наркотики были необычайны и разнообразны, воровство сделалось повсеместным. В одно время с первым созывом изначальной Администраты возникла организованная преступность. Банды появлялись и исчезали, сливались, сражались и разваливались, восстанавливались и росли – в точности как политические партии Администраты. И, спустя годы роста, в то время, как Администрата становилась более структурированной, организованная преступность приобретала все большую влиятельность. Наконец остались только две крупные и дальновидные организации. Теперь, спустя пять поколений после прибытия, их возглавляли Итан Дрейм и Спеткин Лигат.

Я искал и искал. Это было нелегко. Песнь была полна умолчаний и вранья. Я вел метаанализ существующих данных, экстраполировал и уточнял, и наконец, спустя несколько дней, получил – я был в этом уверен – довольно полное представление о текущем status quo.

Дрейм, заключил я, управлял банками, в то время как Лигат контролировал транспортные системы. Общая картина была, конечно, куда сложнее, но суть сводилась к этому.

Следовательно, Лигат был пиратом и контрабандистом, а Дрейм посредством банков контролировал кредиты. Он был хитер и бо́льшую часть времени действовал почти в рамках закона, манипулируя хаосом и завихрениями межпланетных налоговых соглашений для собственной выгоды.

Как Лигат, так и Дрейм пользовались рычагами давления, чтобы оберегать и расширять свои владения: рычагами денег, угроз и их последствий. Они были хладнокровными убийцами. Но, хотя оба они показали себя неуязвимыми для закона и невероятно успешными в бизнесе, в последние несколько лет Итан Дрейм опережал Лигата, и Песнь полнилась слухами о вражде между ними – о том, что Лигат намерен убить Дрейма, за действиями которого стоял некий гениальный финансовый стратег, и что Дрейм хочет наконец избавиться от Лигата.

В пустотах и умолчаниях Сети невозможно было найти его имя, но стратегом Дрейма, вне всякого сомнения, был мой отец.

Я лежал в капсуле rv, способный только думать, и плыл по течению Песни и мыслей на протяжении трехсот тридцати восьми часов и сорока пяти минут. У меня была возможность отключить свои мысли и погрузиться в сон без сновидений, но я не смог, я этого не сделал.

Песнь говорила ясно. Спеткин Лигат убил моего отца, а у меня с собой был пьютер со всей информацией, в которой нуждался Итан Дрейм и на которую, скорее всего, отчаянно мечтал наложить руки Лигат. И я был единственным, у кого был к ней доступ.

Оставался лишь один вопрос, и на него у Песни не было ответа. К которому из двух злейших врагов я направлялся в этом неспокойном сне?