Екатерина Великая. Портрет женщины

Посвящается Деборе

И Бобу Лумису. Двадцать четыре года, четыре книги. Спасибо.

Она была императрицей, оставаясь при этом женщиной. Пожалуй, это самая точная характеристика для нее.

Герцог Бэкингем, британский посол в России, 1762‐1765 годы

© Robert K. Massie, 2011

© Перевод. Н. Нестерова, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

Часть I
Немецкая принцесса

1
Детство Софии

Принц Христиан Август Ангальт-Цербстский практически ничем не выделялся среди многочисленных обедневших дворян, чьи владения были разбросаны по маленьким германским княжествам восемнадцатого столетия. Принц Христиан, не отличавшийся ни выдающейся добродетелью, ни опасными пороками, тем не менее демонстрировал доблесть истинного прусского дворянина – строгую приверженность порядку, дисциплинированность, честность, бережливость и набожность, а также абсолютное равнодушие к сплетням, интригам, литературе и всему, что происходило во внешнем мире. Он родился в 1690 году и служил в армии прусского короля Фридриха Вильгельма. Его участие в военных походах против Швеции, Франции и Австрии не было отмечено никакими заслугами и никоим образом не поспособствовало, но и не воспрепятствовало дальнейшему продвижению по службе. Когда наступил мир, король, который, по словам очевидцев, однажды назвал своего преданного офицера не иначе, как «тот идиот Цербстский», поручил ему командование пехотным полком, размещенным в городе Штеттине, который, в свою очередь, находился в недавно отвоеванном у Швеции герцогстве Померания на Балтийском побережье. Именно там в 1727 году принц Христиан, остававшийся до тридцати семи лет холостяком, уступил мольбам родных и решил обзавестись наследником. Надев свой лучший синий мундир и прицепив сияющую церемониальную шпагу, он пошел под венец с пятнадцатилетней принцессой Иоганной-Елизаветой Гольштейн-Готторпской, с которой был едва знаком. Его семья, устроившая этот брак, была просто счастлива не только вследствие того, что теперь у них появилась надежда на продолжение династии Ангальт-Цербстских, но и потому, что семья Иоганны находилась выше их по социальной лестнице.

Это был неравный брак. Разница в возрасте оказалась слишком велика. Обычно, отдавая девушку-подростка замуж за мужчину средних лет, семейство руководствовалось определенными мотивами и ожиданиями. Когда Иоганна – девушка из хорошей, но бедной семьи – достигла брачного возраста, ее родители, не посоветовавшись с ней, сосватали ее зрелому мужчине, почти втрое старше ее, и у Иоганны не оставалось другого выбора, кроме как дать свое согласие. Христиан Август был человеком прямолинейным и честным, но занудным, замкнутым и скупым; Иоганна-Елизавета же, напротив, оказалась девушкой непростой, живой, расточительной и большой любительницей развлечений. Ее считали красавицей – изогнутые брови, светлые волнистые волосы – а ее умение очаровывать и огромное желание нравиться, помогали ей привлекать к себе людей. Находясь в обществе, она испытывала необходимость во внимании окружающих, но с годами ее стремление привлечь к себе всеобщее внимание стало чрезмерным. За свою страсть к веселым беседам она снискала себе репутацию пустой особы; когда ей перечили, на смену очарованию приходила раздражительность, и ее вспыльчивый нрав не раз давал о себе знать. Иоганна понимала, что причина подобного поведения заключалась в том, что ее брак оказался ужасной и теперь уже неизбежной ошибкой.

Впервые она осознала это, увидев дом в Штеттине, куда привез ее супруг. Свое детство и юность Иоганна провела в великосветском окружении. Поскольку она была одной из двенадцати детей в семействе, которое представляло собой боковую ветвь герцогов Гольштейнов, ее отец, лютеранский епископ Любека, отправил Иоганну на воспитание к ее крестной матери – бездетной герцогине Брауншвейгской. Находясь при самом роскошном и великолепном дворе Северной Германии, Иоганна привыкла к красивым нарядам, изысканному обществу, балам, опере, концертам, фейерверкам, охотам и необременительным легким беседам.

Ее супруг, Христиан Август, кадровый офицер, живущий на скудное армейское жалованье, был не в состоянии обеспечить ее всем этим. Самое большее, что он мог себе позволить, – это скромный дом из серого камня, вечно обдуваемый ветрами и поливаемый холодным дождем. Окруженный крепостной стеной Штеттин располагался на берегу мрачного Северного моря. В городе царила суровая военная дисциплина, и не было места для веселья и изысканных манер. Жены офицеров гарнизона вели скучное, однообразное существование, а жизнь простых горожан была еще безрадостнее. Именно здесь молодая, полная жизни женщина, привыкшая к роскоши и развлечениям Брауншвейгского двора, должна была коротать свои дни: мириться со скромными доходами и терпеть своего мужа-пуританина, который был предан своей службе, одержим жесткой экономией и привык раздавать приказы, а не беседовать, и который страстно желал, чтобы супруга преуспела в деле, ради которого он и вступил с ней в брак, то есть родила ему наследника. Иоганна старалась изо всех сил – она была послушной, хоть и несчастной женой. Но в глубине души все время мечтала о свободе: ей хотелось избавиться от скучного мужа, от безденежья и вырваться из узкого провинциального мирка Штеттина. Она считала, что достойна лучшего. А потом, через восемнадцать месяцев брака, у нее родился ребенок.

В шестнадцать лет Иоганна оказалась не готова исполнять обязанности матери. Беременная она жила мечтами, что ребенок будет во всем похож на нее, и что, в конце концов, их жизнь наладится, и она сможет реализовать все свои устремления. В своих мечтах она не сомневалась, ребенок, которого она носит, будет сыном, наследником своего отца и, что более важно, красивым и выдающимся мальчиком, чьей блистательной карьерой она будет руководить и чьими заслугами непременно воспользуется.

В 2.30 ночи 21 апреля 1729 года в холодный серый предрассветный час Иоганна родила ребенка. Увы, этим маленьким созданием оказалась девочка. Иоганна и Христиан Август нарекли ребенка Софией Августой Фредерикой, однако с самого начала Иоганна не испытывала и не проявляла к новорожденной никаких материнских чувств. Она не занималась своей маленькой дочкой, не сидела над ее колыбелью и не баюкала на руках. Вместо этого она тут же отдала ребенка на попечение слуг и кормилиц.

Возможно, одним из объяснений поведения Иоганны было то, что она едва не умерла при родах: в течение девятнадцати недель после рождения Софии ее молодая мать оказалась прикована к постели. Кроме того, Иоганна сама была еще очень юной, а ее многочисленные амбиции остались практически нереализованными. Но главное, ребенок оказался девочкой, а не мальчиком. Если бы тогда Иоганна знала, что рождение дочери стало самым важным достижением в ее жизни! Если бы ребенок оказался сыном, которого она так страстно желала, и если бы ему суждено было возмужать, он унаследовал бы от отца титул князя Ангальт-Цербстского. И тогда история России развивалась бы по совершенно иному пути, а Иоганна-Елизавета не получила бы даже той маленькой роли, которую она в итоге сыграла.

Через восемнадцать месяцев после рождения первого ребенка Иоганна произвела на свет мальчика, о котором мечтала. Ее нежность ко второму младенцу, нареченному Вильгельмом Христианом, проявилась еще сильнее, когда она поняла, что ребенок родился не совсем здоровым. Мальчик, страдавший рахитом, стал ее страстью: она пестовала его, баловала, практически не выпускала из поля зрения, окружала той нежностью и заботой, которой была лишена ее дочь. София, к тому времени уже осознавшая, что ее рождение стало разочарованием для матери, видела, с какой любовью мать относилась к ее младшему брату. Нежные поцелуи, ласковые слова, которые она нашептывала ему на ухо, заботливые прикосновения, – все доставалось мальчику, София лишь наблюдала за этим. Разумеется, матери калек или хронически больных детей часто проводят больше времени с больным ребенком, и остальные дети вполне естественно обижаются, что им уделяется не так много внимания. Но Иоганна отвергла Софию еще до рождения Вильгельма, а впоследствии ее равнодушие к дочери лишь усилилось. В результате любовь матери к брату стала для девочки незаживающей раной. Большинство детей, отвергнутых или заброшенных ради своих братьев или сестер, реагируют примерно так же, как София; чтобы избежать еще больших страданий, она скрывала свои эмоции – она ничего не получит и поэтому ничего не ждала. Маленький Вильгельм принимал материнскую любовь как должное и был совершенно невиновен в творившейся в семье несправедливости, однако София ненавидела его. Сорок лет спустя при написании «Мемуаров» она по-прежнему не могла скрыть своей неприязни к брату:

«Мне говорили, что мое рождение было воспринято без особой радости… отец почитал меня за ангела; мать же мало занималась мною. Через полтора года она [Иоганна] родила сына, которого боготворила. Меня едва терпели, часто сердито и даже зло отчитывали, причем незаслуженно. Я чувствовала все это, но не могла понять, в чем причина».

Далее в своих «Мемуарах» она больше не упоминала Вильгельма Христиана до его смерти в 1742 году в возрасте двенадцати лет. Она описывала это коротко и абсолютно безо всяких эмоций:

«Он едва дожил до двенадцати лет. Лишь после смерти стала известна причина его болезненности, из-за которой он передвигался на костылях, и почему лекарства, которые ему давали, оказались бесполезными, как и рекомендации самых известных врачей Германии. Они советовали отправить его на воды в Баден и Карлсбад, но по возвращении домой он продолжал хромать, как и до своего отъезда. А чем больше он рос, тем короче становилась его нога. После смерти его тело вскрыли, и выяснилось, что нога была вывихнута, вероятно, еще в младенческом возрасте <…> После его смерти моя мать была безутешна, и лишь участие всей семьи помогало ей справиться с горем».

 

В этих горьких словах содержится лишь намек на ту сильнейшую обиду, что София затаила на свою мать. Боль, которую Иоганна причиняла своей маленькой дочери, открыто предпочитая ее брата, сильно отразилась на характере Софии. Недостаток материнского внимания в детстве помогает объяснить, почему, повзрослев, она стремилась получить то, чего была лишена в детстве. Даже добившись высшей власти и став императрицей Екатериной II, она хотела не только восхищения ее незаурядным умом и преклонения перед ней как перед царственной особой, но также жаждала обычного человеческого тепла, которым в детстве мать окружала ее брата и которым была обделена она сама.

В восемнадцатом веке даже обедневшие княжеские фамилии старались соответствовать своему статусу. У детей из благородных семей были няни, гувернантки, воспитатели, учителя музыки, танцев, верховой езды и богословия; их обучали этикету, манерам и религиозным нормам, принятым при европейских дворах. Этикет был самым главным: маленькие ученики упражнялись в том, как нужно кланяться и делать реверансы, пока не достигали совершенства и автоматизма. Уроки иностранных языков имели первостепенную важность. Юные принцы и принцессы должны были говорить и писать на французском – языке образованных европейцев. В аристократических немецких семьях немецкий язык считался вульгарным.

Влияние гувернантки Елизаветы (Бабетты) Кардель на жизнь юной Софии было очень сильным. Бабетте, француженке-гугенотке, которой протестантская Германия казалась ближе по духу и безопасней, нежели католическая Франция, было доверено обучение Софии. Бабетта понимала, что причиной воинственного поведения ее ученицы часто являлись ее одиночество и недостаток внимания и заботы. Бабетта давала ей все это. Она также привила Софии любовь к французскому языку, оставшуюся с ней до конца жизни, продемонстрировала всю логичность, деликатность, остроумие и живость этого языка в письменной и устной речи. Уроки начинались с басен де Лафонтена, затем они переходили к Корнелю, Расину и Мольеру. Позднее София пришла к выводу, что большая часть ее обучения строилась на заучивании наизусть. «Все очень рано заметили, что у меня хорошая память, поэтому меня постоянно мучили, заставляя все заучивать наизусть. У меня до сих пор сохранилась Библия на немецком, где красными чернилами подчеркнуты строки, которые я должна была выучить».

Педагогические методы Бабетты были значительно мягче тех, что использовал пастор Вагнер, педантичный армейский капеллан, которому отец Софии – ревностный лютеранин – поручил обучить свою дочь религии, географии и истории. Строгий Вагнер требовал постоянного заучивания и повторения, но такой подход не имел особого успеха у воспитанницы, которую Бабетта уже в то время называла esprit gauche^[1]. Девочка задавала обескураживающие вопросы: «Почему великие люди античности, такие как Марк Аврелий, были навечно прокляты? Неужели из-за того, что они не знали о спасении Христа и, следовательно, не могли быть спасены?» Вагнер отвечал, что на то была воля Божья. «Какова была природа Вселенной до Сотворения мира?» Вагнер объяснял, что до этого был хаос. Тогда София попросила описать первоначальный хаос, но этого Вагнер сделать не смог. Слово «обрезание», которое использовал Вагнер, вызвало естественный вопрос: «Что это означает?» Вагнер, придя в ужас от положения, в котором очутился, отказался отвечать. Подробно рассказывая о кошмарах Страшного суда и трудностях спасения, Вагнер так запугал свою ученицу, что «ночью, перед рассветом, я подошла к окну и заплакала». Однако на следующий день она нанесла ответный удар: «Как бесконечная доброта Господа может сочетаться с ужасами Страшного суда?» Вагнер принялся кричать, что не существует рациональных ответов на эти вопросы, а все, что он ей говорит, нужно принимать на веру, и даже стал угрожать своей тростью. Тогда вмешалась Бабетта. Позже София писала: «Я была полностью уверена, что герр Вагнер – тупица. – И добавила: – Все свою жизнь я уступала лишь доброте и разуму и сопротивлялась любому давлению на меня».

Тем не менее ни доброта, ни давление не помогали ее учителю музыки герру Рёллигу. «Он приводил с собой человека, который ревел басом, – позже писала она своему другу Фридриху Мельхиору Гримму, – и заставлял его петь в моей комнате. Я слушала и говорила себе: «Он же ревет, как бык», но герр Рёллиг приходил в неописуемый восторг, слушая бас». Она никогда не преувеличивала свои возможности ценить гармонию музыки: «Мне так хочется слушать музыку и наслаждаться ею, – писала София-Екатерина в своих «Мемуарах», – но все мои старания тщетны. Я слышу только шум и ничего больше».

Екатерина не забыла уроков Бабетты Кардель и годы спустя, уже став императрицей, она с благодарностью высказалась о ней: «Она обладала благородной душой, выдающимся умом, золотым сердцем; она была терпеливой, доброй, веселой, справедливой, постоянной – именно такую гувернантку должен иметь каждый ребенок». Вольтеру она писала, что была «ученицей мадмуазель Кардель». В 1776 году в возрасте сорока семи лет она написала Гримму:

«Порою невозможно узнать, о чем дети думают. Детей трудно понять, особенно когда их методично приучают к покорности, а личный опыт заставляет проявлять осторожность в беседах с учителями. Разве не наталкивает это вас на мысль, что нужно не бранить детей, а завоевывать их доверие, дабы они не скрывали от нас свою глупость?»

Чем более независимой становилась София, тем сильнее это тревожило ее мать. Девочка была заносчивой и непокорной, поэтому Иоганна решила искоренить эти черты прежде, чем возникла необходимость подыскивать ей подходящую партию. Поскольку замужество было единственной перспективой для юной принцессы, Иоганна твердо вознамерилась «изгнать из нее дьявола гордыни». Она постоянно твердила дочери, какой та была некрасивой и глупой. Софии запрещалось разговаривать, если только к ней не обращались, и высказывать в присутствии взрослых свое мнение. Ей надлежало опускаться на колени и целовать подол платья всех знатных дам, посещавших их. София подчинялась. Несмотря на то что девочка была обделена нежностью и заботой своей матери, она сохраняла уважительное отношение к ней, оставалась молчалива, выполняла распоряжения Иоганны и держала свое мнение при себе. Позже умение сдерживать свою гордость и терпеть унижения очень пригодилось Софии – ставшей к тому времени Екатериной – она использовала эти навыки в критических ситуациях и перед лицом опасности. Если ей угрожали, она заворачивалась в плащ смирения и преклонения и на время становилась покорной. В этом она также брала пример с Бабетты Кардель – женщины благородного происхождения, смирившейся с более низким по статусу положением гувернантки, но сумевшей сохранить уважение к себе, чувство собственного достоинства и гордость, что поднимало ее в глазах Софии и ставило даже выше матери.

Со стороны София казалась веселым ребенком. Отчасти это происходило из-за ее чрезмерной любознательности и пытливого ума, а отчасти – вследствие энергичного темперамента. Ей требовались физические нагрузки. Прогулок по парку с Бабеттой Кардель оказалось недостаточно, и родители разрешили ей играть с городскими детьми. София с легкостью становилась лидером маленьких групп из мальчишек и девчонок и не только потому, что она была принцессой, но и благодаря врожденным лидерским качествам и воображению, позволявшему придумывать игры, в которые хотели играть все дети.

В конце концов, Христиан Август получил повышение – из командира гарнизона он превратился в губернатора Штеттина, это позволило ему перевезти семью в одно из крыльев гранитного замка, располагавшегося на главной площади города. Иоганну переезд в замок не особенно обрадовал. Она по-прежнему была несчастна и все никак не могла примириться с положением, в котором оказалась. Она вышла замуж за человека, который был ниже ее по положению и вместо блистательной жизни, о которой мечтала, вела жизнь провинциальной дамы в городе, где размещался гарнизон. Вслед за первыми двумя детьми у нее появилось еще двое – сын и дочь, – но и они не принесли ей счастья.

В своем стремлении вырваться из этого мира она старалась поддерживать те связи с высшим обществом, которые ей еще удалось сохранить. От рождения Иоганна принадлежала к одной из самых знатных семей Германии – Гольштейн-Готторпскому герцогскому дому, и она по-прежнему была уверена, что благодаря положению своей семьи, собственному уму, обаянию и живому нраву она может устроиться намного лучше. Иоганна начала переписываться со своими родственниками, наносить им визиты. Она часто ездила в Брауншвейг – блестящий дворец своего детства, где на стенах висели картины Рембранта и Ван Дейка. Затем каждый февраль на Масленицу Иоганна стала выезжать в Берлин, чтобы навестить короля Пруссии. Она была страстной интриганкой, а в Штеттине даже праздные интриги маленьких германских дворов, где она так хотела блистать, казались ей невероятно привлекательными. Но так случалось, что куда бы Иоганна ни приезжала, везде к ней относились как к бедной родственнице, девушке из хорошей семьи, неудачно вышедшей замуж.

Когда Софии исполнилось восемь, Иоганна стала брать ее с собой в поездки. Иоганна считала своим долгом подыскать для дочери выгодную партию, и было бы неплохо, даже на столь раннем этапе, оповестить общественность о том, что в Штеттине подрастает юная принцесса. Во время этих раутов замужество являлось основной темой для бесед между матерью и дочерью. К тому времени, когда Софии исполнилось десять, разговоры о ее предполагаемом супруге стали обычным делом среди ее тетушек и дядюшек. София никогда не возражала против поездок с матерью, ей они даже нравились. Повзрослев, она не только узнала о цели этих визитов, но и полностью их одобрила. Замужество позволило бы ей вырваться из-под опеки своей семьи и матери, к тому же, София знала о существовании другой, куда более пугающей альтернативы. Речь шла об участи ее тетушек, оставшихся старыми девами, и непристроенных дочерей из бедных дворянских семей Северной Германии, которых запирали в дальних комнатах в фамильных замках или отправляли в протестантские монастыри. София хорошо запомнила визит к одной из этих несчастных, старшей сестре ее матери, у которой было шестнадцать мопсов, спавших, евших и справлявших нужду в комнате своей хозяйки. «К тому же в этой комнате жило много попугаев, – писала София. – И можно себе представить, какой запах там стоял».

Несмотря на желание выйти замуж, шансы Софии на хорошую партию были ничтожно малы. С каждым годом в Европе появлялись новые принцессы, желавшие найти себе супруга и способные предложить намного больше королевским и знатным фамилиям, нежели союз с крошечным княжеством Цербстским. Кроме того, София не отличалась исключительной красотой. В десять лет у нее было невыразительное лицо с острым, вздернутым подбородком, который Бабетта Кардель советовала ей держать немного опущенным. София знала о недостатках своей внешности. Позже она написала:

«Не знаю, была ли я в действительности некрасивым ребенком, но хорошо помню, что мне часто об этом говорили и о том, что я должна прилагать все усилия, дабы демонстрировать свою добродетельность и ум. Лет до четырнадцати или пятнадцати я считала себя некрасивой и старалась развить мои духовные качества, уделяя гораздо меньше внимания своей внешности. Я видела свой портрет, написанный, когда мне было десять лет, и на нем я выглядела просто уродливой. Если он имел со мной сходство, значит, все, что говорили о моем внешнем облике, было правдой».

И все же, несмотря на довольно средние перспективы и невыразительную внешность, София путешествовала по Северной Германии вместе со своей матерью. Во время этих поездок она освоила для себя много нового. Слушая сплетни взрослых, она узнала генеалогию почти всех королевских семей Европы. Один из визитов представлял особый интерес. В 1739 году брат Иоганны, Адольф Фридрих, князь-епископ Любека, был назначен опекуном юного герцога Гольштейнского, одиннадцатилетнего Карла Петера Ульриха – мальчика из очень влиятельной семьи, которому было уготовано блистательное будущее. Он являлся единственным на тот момент внуком Петра Великого из России, а также одним из первоочередных наследников шведской короны. Он был на год старше Софии и приходился ей троюродным братом по материнской линии. Когда Петер Ульрих стал подопечным ее брата, Иоганна решила не тратить время попусту, собрала Софию и нанесла визит родственнику. В своих мемуарах София-Екатерина описывала Петера Ульриха как человека «приятной наружности и хорошо воспитанного, хотя его склонность к пьянству уже была заметна». Это описание одиннадцатилетнего сироты является далеко не полным. В реальности Петер Ульрих был невысокого роста, худощавого телосложения, болезненного вида, с выпученными глазами, едва заметным подбородком и редкими светлыми волосами, которые спадали ему на плечи. В эмоциональном и физическом плане он был недоразвит. Этот застенчивый и одинокий подросток жил в окружении наставников и солдафонов. Он не общался со сверстниками, ничего не читал и имел наклонность к чревоугодию. Но Иоганна, как и любая мать девушки на выданье, следила за каждым его движением, и ее душа воспарила, когда она увидела, что ее десятилетняя София беседует с ним. Позже София наблюдала, как перешептывались мать и тетушки. Несмотря на юный возраст, она знала, что они обсуждали возможный брачный союз между ней и этим странным мальчиком. Она не возражала и даже дала волю своему воображению:

«Я знала, что однажды он станет королем Швеции, и хотя я была еще ребенком, королевский титул ласкал мой слух. С того момента окружавшие меня люди стали дразнить меня из-за него, и постепенно я свыклась с мыслью, что мне было уготовано стать его женой».

Между тем во внешнем облике Софии произошли значительные перемены к лучшему. К тринадцати годам она превратилась в стройную девушку с шелковистыми темно-каштановыми волосами, высоким лбом, сверкающими синими глазами и красиво изогнутыми розовыми губами. Ее внутренние качества также привлекали всеобщее внимание: она была образованна и отличалась живым умом. Далеко не все считали ее пустышкой. Шведский дипломат граф Хеннинг Юлленборг, встретивший Софию в доме ее бабушки в Гамбурге, был поражен ее умом и сказал Иоганне в присутствии Софии: «Мадам, вы не знаете этого ребенка. Уверяю вас, у нее гораздо больше ума и силы воли, чем вы думаете. И я умоляю вас уделять вашей дочери больше внимания, ибо она этого, несомненно, заслуживает». На Иоганну эти слова не произвели особого впечатления, но София никогда их не забывала.

Она научилась завоевывать расположение людей и впоследствии блестяще этим пользовалась. Речь шла не об искусстве обольщения, София, – а позднее Екатерина, – никогда не была кокеткой; она стремилась пробуждать в людях не сексуальный интерес, а теплоту, сочувствие и понимание, которые проявил по отношению к ней граф Юлленборг. Для достижения своей цели она использовала средства настолько простые и благопристойные, что они выглядели безупречными. Она понимала, люди предпочитают говорить, а не слушать, и говорить о себе, а не о других. В этом отношении ее мать в своем жалком лихорадочном стремлении показать свою значимость служила для Софии образцом того, как не нужно себя вести.

Со временем в ее душе стали зарождаться новые желания. В Софии проснулась чувственность. В тринадцать-четырнадцать лет по ночам она часто испытывала сильное нервное возбуждение и начинала ходить по комнате. Пытаясь успокоиться, она садилась на кровать, клала жесткую подушку между ног и воображала, будто скачет на лошади – «скачу галопом до полного изнеможения». Когда служанки, заслышав шум в ее комнате, приходили посмотреть, что случилось, они видели Софию тихо лежащей в кровати и притворяющуюся спящей. «Они ни разу не застали меня за этим делом», – вспоминала она. На людях София старалась строго контролировать свое поведение. У нее было лишь одно огромное желание – вырваться из-под опеки своей матери. И она понимала, что единственным избавлением для нее оставался брак. Поэтому она должна была выйти замуж – и не за обычного мужчину, а за человека, который оказался бы как можно выше ее по титулу, чтобы возвыситься над Иоганной.

Но и она не избежала кратковременной юношеской влюбленности. В четырнадцать София ненадолго увлеклась своим красивым молодым дядей, младшим братом матери – Георгом Людвигом. Он был на десять лет старше Софии, и его очаровали свежесть и невинность неожиданно расцветшей племянницы. Этот напомаженный офицер кирасирского полка стал ухаживать за девушкой. София описала в своих мемуарах развитие этого маленького романа, который неожиданно закончился предложением руки и сердца от ее дяди Георга. Девушка была потрясена. «Я ничего не знала о любви и совершенно не связывала с ним это чувство». Польщенная, она все же медлила с ответом – этот человек был родным братом ее матери. «Мои родители не одобрят нашего союза», – сказала она. Георг Людвиг заметил, что отношения между их семьями не станут преградой, подобные союзы не были редкостью в аристократических семьях Европы. София была смущена и позволила дяде Георгу продолжать свои ухаживания. «Он был очень хорош собой в то время, у него были красивые глаза, и он прекрасно изучил мой нрав. Я привыкла к нему. Прониклась к нему симпатией и больше не избегала встреч с ним». В конце концов, она осторожно приняла предложение, после чего «мои отец и мать дали согласие. В этот момент мой дядя полностью отдался своей страсти и проявил необычайную опытность. Он пользовался любой возможностью, чтобы заключить меня в объятия, был необычайно изобретателен, придумывая способы, чтобы мы могли уединиться, но, не считая нескольких поцелуев, все было весьма невинно».

Неужели София была готова отказаться от своих амбиций стать королевой и согласилась бы с ролью невестки своей собственной матери? Какое-то время она колебалась. Не исключено, что она могла бы сдаться и позволила бы Георгу Людвигу взять ее в жены, но прежде чем наступила развязка, из Петербурга прибыло письмо.