Великое расширение

Глава
5

Там, где каждый камень оброс упругим мхом, были похоронены родители Па, родители его отца и прадедушка Па – три поколения Ли. Их семейная могила находилась в глубине кладбища, возле склонившегося дерева, оно росло почти параллельно земле, а ствол его покоился на покрытой резными узорами подпорке. На скромных надгробиях виднелись только имена и даты – ни фотографий, ни эпитафий, никаких свойственных богачам излишеств. И тем не менее на грубых могильных камнях никогда не бывало паутины, а высеченные на камне слова Па тщательно протирал тряпицей и чистил зубочисткой, принесенными из дома.

Мало кто приходил на кладбище часто, разве что на Цинминь и другие важные праздники, и Па не был исключением. Однако после случая с островом он сюда зачастил. Он знал, что кое-кто в кампонге насмехается над ним за ту странную новость, за бесполезную, раздражающую вылазку в море. Да, их недоверие ранило, и его гордость невольно страдала, когда на рынке или в лавке он слышал шепоток у себя за спиной. Люди разговаривали с ним медленно, как с глупцом или безумцем. Такое любой сочтет унизительным.

Но Па верил своим чувствам и знал, что именно он видел. Чем сильнее крепла его одержимость островом, тем меньше возможностей говорить о нем он находил. Как можно рассказать о том, что море, знакомое ему всю жизнь, внезапно ополчилось на него, послав не просто непривычную погоду или странные морские течения, а огромную, незыблемую твердь в том месте, где прежде ничего не было?

Дело не только в том, что остров появился, а потом исчез. Ни Ма, ни Дяде он не говорил об этом, но дело было в невиданном улове, который в то утро набился в их сети. Это странно, да, с этим все согласились. Чего никто не видел, даже его по-детски любопытные сыновья, это как рябила вода, сперва на расстоянии, когда они поставили сети, а потом все ближе и ближе к сетям. Стаи рыб плыли к ним.

Па был не из тех, кто верит в удачу. Впрочем, имя ему дали в честь процветания – Ли А Хуат. Отец Па, завзятый игрок, обожал маджонг и “двенадцать карт” со всеми сопутствующими игре пороками – пьянством, праздностью, безбожием. Сам Па и появился на свет по недоразумению, отцу его к тому времени уже исполнилось пятьдесят три года, и он, по его собственным словам, был доволен тем, что “еще способен выстрелить”. Сына назвали в честь богатства, которое, как надеялся отец, мальчик принесет им, потому что на момент его рождения финансовое положение семьи оставляло желать лучшего. Отец проиграл все на свете, включая лодку. Он спускал на игру весь заработок, который его многострадальным жене и дочерям платили за случайные, полученные из жалости подработки, – если только бедняжки не успевали спрятать деньги в банку из-под печенья, хранившуюся под грязным бельем.

Отец надеялся, что Па станет его счастливой звездой. Долгожданным наследником, завершающим бесконечную вереницу дочерей. Однако Па сызмала бунтовал против него и принимал сторону матери и сестер. И никогда не забывал полученный от отца жестокий урок. Мальчику было тогда девять. Родители в очередной раз скандалили из-за денег.

– Ты хочешь, чтобы твой сын всю жизнь твои долги выплачивал? Ты этого хочешь, да?! – кричала мать.

Отец посмотрел на мальчика. Желтые глаза были в сеточке красных прожилок, опухший нос блестел.

– А Хуат этого не боится, верно? А Хуат любит папу, он хороший сын и будет ему помогать.

Па помнил внезапный прилив ненависти, руки стали горячими, кожу закололо, словно он слишком долго пробыл на солнце.

– Я буду помогать Ма, а до тебя мне никакого дела нет, – спокойно проговорил он.

Обычно отец наказывал его тростиной, но в ту ночь он слишком торопился и искать ее не стал. Правый глаз у Па не открывался еще несколько недель.

Счастливой отцовской звездой он не стал. Положение в семье ухудшалось, деньги появлялись все реже, а однажды ночью отец не вернулся домой. На следующее утро его тело нашли на берегу. Он лежал ничком, возле головы по воде расплылись ошметки рвоты. Он пьяный возвращался с игры и завернул на берег. Там, похоже, споткнулся и упал в воду, а подняться уже не сумел, захлебнулся, хотя вода там была высотой дюйма два, не больше.

Отгоревав положенный срок, домочадцы сняли приколотые к рукавам квадратные лоскутки белой ткани и зажили дальше. Они отмыли дом и собрали в кучу отцовскую одежду: изношенные майки, вытертые шорты цвета хаки, несколько пар посеревшего исподнего. Па помнил, как ничтожно и печально выглядела эта одежда. Так, значит, вот каков итог? Вот что остается от жизни – ветхая рубаха да щербатая чашка? Одежда напоминала старую, сброшенную змеиную кожу, вот только отец ушел навсегда, так и не нарастив новую.

Если не считать этой грусти, то после смерти главы семьи жизнь их пошла на лад. Закончились пьяные ночи, когда отец, проигравшись в каком-нибудь притоне, вымещал свой гнев на ближних, закончились лихорадочные поиски коробки из-под печенья, когда мать забывала, куда ее перепрятала, и думала, что муж добрался до денег, закончились нагоняи, крики, непредсказуемые вспышки гнева.

Вскоре старшая сестра Па вышла замуж, и ее муж стал брать Па с собой в море. Первую рыбалку мальчик запомнил навсегда. Тогда моторки были редкостью, лодка – старого малайского типа, искусной постройки, с узким корпусом, без форштевня, с одним-единственным парусом, которым шурин управлял с удивительным проворством. Па словно зачарованный смотрел, как парус подхватывает переменчивый ветер и превращает его в мощную движущую силу, на внезапные всплески полотнища, на то, как за несколько секунд оно наливается упругостью. Мальчик не испытывал большего счастья, чем в те минуты, когда ветер набирал силу, волны крепли, а лодка гигантской летающей рыбой прорезала переливающуюся поверхность моря. Спустя годы, выплатив отцовские долги и купив собственную моторку, он порой ловил себя на том, что по-прежнему вспоминает ту старую лодку. Но времена изменились. Теперь все китайские рыбаки обзавелись моторками, глупо было бы покупать парусную лодку в угоду своим сантиментам.

И вот у него собственное дело и семья, жизнь течет в ритмах, надежных, как прилив и отлив. Ничто существенное не меняло поверхности его жизненного моря, ничто – до этого самого момента.

Па обращал молитвы к Туа Пех Конгу и Ма Чи О^[12], сжигал на их алтарях жертвенные палочки и приносил в жертву предкам пищу, чтобы они берегли его крохотное судно. Но веру в материальные проявления сверхъестественного – призраков, понтианаков^[13] и духов – он оставлял другим людям, более впечатлительным, чем он. Тот исчезнувший остров, странное, но неоспоримое поведение рыбы, которая, будто чуя приманку, пошла прямиком в сети, противоречили его пониманию мира.

Однако больше всего на свете он хотел снова отыскать остров. Хуже того, Па думал, будто знает как. Это и привело его к предкам: он решил попросить разрешения, а возможно, и прощения.

Первой такую мысль вложила ему в голову жена. От нее он узнал о драке между сыновьями и о том, как старший заявил младшему, что остров появился по его вине.

– Ям сказал, что Боонь приносит несчастье, – сказала Ма, – он проклят, и поэтому ты больше не берешь его в море.

Сперва Па рассмеялся. Ну что за мальчишка! Вечно старший придумывает что-нибудь новенькое, чтобы помучить брата. Но потом Па умолк.

Как ни крути, но А Боонь вышел тогда с ними впервые. Все остальное было как раньше.

Остров существует. И Боонь – тот, кто способен показать ему, где этот остров.

Вот только благоразумно ли это, справедливо ли? Бооню пора в школу, Па обещал это жене. Не навлечет ли он невзгоды на семью, если втянет в это мальчика?

Па принялся оттирать надгробие, которое уже оттирал за день перед этим. Надгробие на могиле матери. Достал зубочистку, обмотал ее мягкой тряпочкой, которой обычно чистил гравировку на плитах.

Тряпочка лишь слегка посерела, а в складках запутался маленький красный муравей. Может, это знак? Па задумчиво посмотрел на муравья. Солнце садилось, ухо улавливало зуд комаров, а оранжевые лучи рисовали возле надгробий длинные темные тени. Па тронул пальцем муравья, тот замер, а потом извилистым путем засеменил к костяшке пальца.

Когда Па пришел к Пак Хассану, дома он его не застал.

– Рыбачит, – сказала Амина, одна из его шести дочерей, и покачала головой, словно считала главу семейства непослушным ребенком.

На руках у нее барахтался младенец с лицом, похожим на сливу. Ко лбу прилипла темная прядь волос, и Па вспомнил Хиа – тот родился с пушистыми кудряшками.

– Мальчик или девочка? – спросил Па на своем рыночном малайском.

– Девочка, – чуть обиженно ответила Амина, как будто это было очевидно. – Это первенец моей дочки.

– Значит, Пак Хассан прадедушка, но все еще рыбачит?

Амина улыбнулась и погладила тыльной стороной ладони липкую голую грудку младенца.

– Ты ж его знаешь.

Па знал. Четыре кампонга бились над загадкой, сколько же лет Хассану Бин Денгкелу. Издалека, благодаря уверенной, медлительной поступи, Пак Хассана запросто можно было принять за одного из его сыновей. Только вблизи было видно, какие впалые у него щеки и какая белоснежная щетина топорщится на подбородке. Впрочем, от его зорких глаз ничто не могло укрыться, он славился своей способностью замечать косяки рыбы за сотни метров. А непревзойденное знание местных вод заставляло обращаться к Пак Хассану даже богатых дельцов с северного побережья – он, словно паванг^[14], помогал выбирать участки в море для строительства дорогих рыболовных сооружений. Сам Пак Хассан, постукивая себя по виску, выглядывающему из-под белой шапочки, говорил, что никакой он не знаток. Просто умеет находить правильное применение глазам и мозгам.

Па ждал на веранде – корчил малышке рожицы и беседовал с Аминой о засухе.

В этом кампонге было все как и в других: развешанные сети, разложенная для просушки на ротанговых подносах креветочная паста, спящие возле домов лодки. Но сами дома были старше, больше, они наводили на мысли о постоянстве. Если многие дома в его родном кампонге стояли прямо на земле, а их стены были из оцинкованного железа, то здесь дома были деревянные, более затейливые, многие выкрашены в белый цвет, с красивыми скошенными крышами из аттапа^[15]. Говорили, что этот кампонг стоит тут уже почти два столетия, его, первым из четырех, много поколений назад основали рыбаки с Суматры. Ему дали название гелап, “таящаяся темнота”, в память о солнечном затмении, которое, как говорили, случилось, когда первые рыбаки ступили на местный берег.

Мужчины каждого кампонга держались особняком. К тому же у малайских рыбаков и методы были свои: они ставили сети на более мелких местах неподалеку от берега или забрасывали с лодок удочки. Ан мо то и дело лезли к малайцам – учили сыновей рыбаков пользоваться другими сетями и новыми видами снастей, но те предпочитали способы, проверенные не одним поколением. Китайцы же, с их присущей новым иммигрантам жаждой обогатиться, пересели на моторки, как только поняли, насколько это увеличит их заработок. Они стремились на глубоководье, где можно поставить большие сети, с которыми в одиночку не управишься, и не слишком часто встречались со своими малайскими соседями.

Пак Хассан, хоть и не уходил далеко от берега, одним из первых показал старым китайским рыбакам, где глубины безопасны, а где нет и на каких участках рыбы больше всего. Если кто-то и знал про исчезающий остров, то это Пак Хассан – так думал Па.

Наконец хозяин появился: на бедрах зеленый каин пеликат, грудь обнажена, под сморщенной коричневой кожей выступают ребра.

– Пак Хассан. – Па встал, приветствуя его.

Амина взяла руку отца и слегка коснулась губами.

– Что привело тебя сюда так поздно, Ли? – спросил Пак Хассан.

– Я… – Па вдруг понял, что слова покинули его. Как объяснить, что именно он видел и о чем хочет спросить?

В повисшей тишине Амина подхватила малышку и тактично удалилась поболтать с соседями.

– Ты про Лима хочешь поговорить и Разию? Пускай Лим сам приходит, если у него, змееныша, смелости хватит…

– Нет-нет, Разия тут ни при чем, – ответил Па.

Молодой рыбак из их кампонга влюбился в одну из внучек Пак Хассана – дело гиблое с самого начала, а ведь кое-кто видел, как он подошел к ней, когда она в одиночестве вытаскивала в устье реки крабовые ловушки.

– А что же тогда? – Пак Хассан внимательно вглядывался в лицо Па.

– Ты когда-нибудь видел… километрах в семи отсюда, к востоку от белого птичьего утеса… ты там ничего не видел?

– Что именно?

– Что-нибудь… что-нибудь необычное, – ответил Па.

Пак Хассан зацокал языком.

– Ли, – начал он, – я в жизни много необычного вижу. Ты же знаешь, как я однажды на леску акулу взял? Пятнадцать футов в длину, два пикуля^[16] весом!

– Я не про рыбу, – сказал Па. – Хотя нет, и про рыбу тоже… – Он осекся, вспомнив рябь на воде и гигантские стаи рыб, устремившихся к ним.

– Так ты расскажешь мне, что тебя привело, или нет?

Внезапно Па испытал ужасное нежелание делиться своей тайной. Возможно, так все и есть – только они, только его младший сын способен отыскать этот остров. А коли так, то это их остров. И вот сейчас он расскажет Пак Хассану, а тот не поверит, его же тогда будут высмеивать не только в родном кампонге, но и тут.

– Ну так что? – поторопил его Пак Хассан.

– Да, я про рыбу, – солгал Па, – большая, как дюгонь, серебряная, точь-в-точь скумбрия.

Пак Хассан встрепенулся.

– Акула, э?

– Может, и так, – ответил Па. “Остров”, – подумал он, но задушил это слово. – Может, и акула. Не знаю, сын лучше разглядел.

– Но плавник ты заметил? С черной верхушкой?

– Не помню. Так удивился, никогда не видел раньше ничего похожего.

– Ох уж вы, юнцы, – рассмеялся Пак Хассан, – как что непонятное, сразу пугаетесь. Акула или нет – да если остановиться и приглядеться, то в море какой только рыбы не увидишь.

Па виновато улыбнулся. Эта роль была ему знакома. Пак Хассан обожал журить китайских рыбаков, особенно за спешку, за шумные моторки и грубые сети.

– Лучше вложи своему сыну в голову, – продолжал Пак Хассан, – что не надо лезть к акуле, тогда она тоже к тебе не полезет.

Каждый вечер за ужином Па наблюдал, как А Боонь отделяет от тушеных пророщенных соевых бобов ростки и лишь затем по одному отправляет их в рот, аккуратно запивая рисовым отваром. Он видел, что стоит младшему сыну открыть рот, как его тотчас же перекрикивает старший.

Па знал, как болезненно А Боонь переживает каждый тычок, которым награждает его мир, знал, что от каждого унижения уши у мальчика горят и желудок у него сжимается в комок, когда он ходит по пятам за отцом, неспособный от волнения сказать, чего ему хочется. Пока младший был маленьким, в кампонге часто удивлялись, как у Па родился такой сын – светлокожий, пугливый, с наивным взглядом, но на самом деле Па в детстве был таким же. А потом изменился. И причиной тому – взбучки, которые устраивал ему отец. Па наступил на горло собственной гордости, и эта горькая пилюля наделила его силой.

Проделать то же самое со своим сыном он не мог. Вместо этого он избегал мальчугана. По отношению к первенцу Па ощущал себя хорошим отцом, который растит хорошего человека. Он знал, что А Ям пойдет по жизни уверенно. Когда он ломает что-то, то всегда какое-нибудь мелкое, да и происходит это случайно, и починить несложно. В отличие от А Бооня, в нем не бродят мрачные силы. А младший, напротив, накапливает в себе печаль, и как с этим поступить, Па не знал.

Поэтому с островом Па медлил. А Боонь непредсказуем, дай волю – и его унесет, точно бумажный кораблик на отливе. Вот Па и изводил себя денно и нощно, не в силах решиться, пока однажды решение не приняли за него.

Приступы Дядиного кашля вернулись. Мокрого, глухого кашля, который Па узнал в первые же дни болезни шурина. Ма тоже его слышала, он это знал, и на лице ее появилось страдальческое выражение. Денег на то, чтобы позвать знахаря, не было, они и так уже задолжали Суи Хону, владельцу местной лавки, а его терпение не вечно.

Рыба, пойманная в тот день, когда они наткнулись на остров, позволила им оплатить еду почти на неделю и учебники А Бооня, но снадобья для Дяди грозили вновь затянуть их в трясину долгов. А ведь еще нужна курятина, чтобы варить больному бульоны, и ботинки для А Бооня – он же теперь школьник.

Дядя старался подавить кашель и по ночам, чтобы никого не разбудить, утыкался в подушку. Все понимали, что ему хуже, но молчали. Без денег все равно ничего не поделаешь. Даже мальчики, обычно не обращавшие внимания на горести взрослых, ходили по дому на цыпочках и носили чашки с водой в темную комнату, где лежал Дядя. Ма днем неизменно улыбалась, но по ночам часто поднималась и мерила шагами веранду.

Па больше не раздумывал об удаче и судьбе. Он решил поступить так, как должен.

На следующий день Па дождался возвращения сына из школы. Он заметил А Бооня, когда тот подходил к дому, а соседи приветственно махали ему и шутили. А Боонь смущенно махал в ответ, но упорно смотрел под ноги. Несмотря на замкнутость, А Бооня в кампонге любили, особенно женщины.

– Боонь, – сказал Па, – пошли, в море выходим.

– Ой. Сейчас?

– Да. Мне надо кое-что тебе показать, – сказал Па. Это была неправда, но иного объяснения он не придумал.

– Ладно. – А Боонь расплылся в широкой улыбке. Мелкие ровные зубы он унаследовал от матери. – Вот только учебники в дом отнесу.

Мальчик забежал в дом и через несколько секунд выскочил обратно. Они прошли за дом, где в тени лежала перевернутая лодка, и в душу Па закрались первые сомнения. Как они вообще дотащат лодку до берега? Шурина позвать нельзя и А Яма тоже, иначе придется растолковывать, почему он вдруг собрался днем в море, да еще и младшего сына с собой тащит.

– Давай двумя руками. Хватайся за тот край, – скомандовал он, – колени согни. А спину выпрями.

А Боонь метнулся к дальнему концу лодки. Он ухватил лодку снизу, и его щуплые руки напружинились. На миг Па засомневался, что костлявые плечи мальчика выдюжат, но А Боонь правильно выпрямил колени, и дальний конец лодки оторвался от земли.

– Хорошо, – похвалил Па.

Он с легкостью поднял лодку со своей стороны, и они беспрепятственно спустились на берег. Па велел сыну остановиться там, где начинаются волны, и развернул лодку так, чтобы двигатель оказался со стороны воды. От усердия мальчик прикусил нижнюю губу, ноздри его трепетали. Под левым глазом краснел волдырь от комариного укуса.

Па вдруг захлестнула мучительная любовь. Зря он обходится с мальчиком так сурово. Впрочем, если не он, тогда сурово с ним обойдется остальной мир, разжует его и выплюнет.

– Давай опускай, – угрюмо бросил он.

Па вытолкал лодку подальше. Вода, омывающая ноги, была непривычно теплой, прогретой солнцем, такая же температура, подумал вдруг Па, как у свежей мочи.

Сын не двинулся с места.

– Па, мы в море выходим? – спросил он.

– Ну да, зачем еще лодку сюда тащить? – раздраженно ответил Па.

Губы у А Бооня округлились, но больше он ничего не сказал. Он забрался в лодку и уселся на скамейку в середине.

– Пересядь, – велел Па, – вперед. Где обычно Ям сидит.

А Боонь замешкался и нерешительно посмотрел на отца. Тот оставался невозмутимым. В такие дни, когда на море рябь, а ветер сильный, сидящему на носу лодки кажется, будто он летит. Большинство мальчишек тотчас же ухватились бы за такую возможность, но А Бооню хотелось сидеть подальше от бескрайней воды и поближе к отцу. Однако Па настоял, и мальчик пересел на нос.

Едва Боонь уселся, Па толкнул лодку и занял свое обычное место.

– Куда мы, Па? – спросил А Боонь, перекрикивая рев двигателя.

Па не ответил. Он задумал провести эксперимент – если остров появится, значит, его догадки оправдались. А если не оправдаются, то А Бооню и знать необязательно.

Их маленькая лодка плавно скользила по волнам, слегка подпрыгивая и разбрызгивая воду. В темноте предрассветного утра, в свете луны волны отсвечивают черным, походя на чешую какого-то студенистого животного, но сейчас послеполуденное солнце стирало загадочность, окрашивая море в тусклый невнятный буроватый цвет. Испарения тонкой пленкой оседали у Па на шее. Он одернул майку, взглянул на узкие плечи А Бооня, порозовевшие от солнца, и внутри у него что-то сжалось от болезненной жалости. Из-за ожогов малыш толком не выспится.

Десять минут они просидели молча. Горизонт будто насмехался над Па. Никаких островов. Ничего, кроме моря. Отчаянье набирало силу. Так же, как в тот раз, когда они вышли на поиски с Дядей и другими рыбаками.

Он вспомнил, как тогда смотрел на него А Ки – искоса, недоверчиво, почти насмехаясь. Возможно, Па заслужил такой взгляд. Возможно, остров ему и впрямь привиделся.

Он взглянул на худенькую фигурку сына на носу лодки, на руки, вцепившиеся в скамейку с такой силой, что под светлой кожей обозначились жилы. И заглушил мотор.

– Что случилось, Па? – спросил А Боонь. За этим вопросом крылись и другие, и в первую очередь – что они тут делают.

– Боонь, – начал Па, – помнишь тот день, когда ты выходил в море со мной и с Ямом…

– И мы видели остров? – перебил его А Боонь.

– Ты ведь его тоже видел, так?

– Да, да! Видел! – От возбуждения А Боонь вскочил было на ноги, но лодка накренилась, он снова плюхнулся на сиденье и вцепился в борт.

– Помнишь… помнишь, где это было? – спросил Па, понимая, какой смехотворный вопрос задает.

Остров был здесь. Тут они его и увидели, однако сейчас на этом месте ничего нет, как и много дней и недель прежде.

Но А Боонь не смеялся и не смотрел с недоверием. Мальчик уставился на воду, словно обдумывая ответ. А затем поднял глаза, окинул взглядом пустоту вокруг и показал чуть вправо:

– Вон там.

В его голосе звучала такая спокойная уверенность, что Па не усомнился ни на секунду. Он кивнул и снова завел мотор.

Спустя пять минут А Боонь обернулся и, перекрывая стук мотора, скомандовал:

– Чуть-чуть туда!

То есть вправо.

Па повернул. Они продолжали двигаться вперед. Прошло еще пять минут, потом десять. Сомнения вернулись к отцу, а вместе с ними и беспомощный гнев.

Па резко заглушил мотор.

– Куда дальше? – крикнул он.

Он заподозрил, что А Боонь, которого никогда еще не просили указать направление, показывает куда вздумается, чтобы не расстраивать отца.

– К острову, – серьезно ответил А Боонь, – смотри!

Он показал влево, на солнце. Блеск воды сперва ослепил Па, но спустя несколько секунд глаза привыкли и он тоже увидел его. Такой же, как прежде. Темный холмик в отдалении.

– Ох ты… Ох ты! – Па снова завел двигатель.

Он растерянно, словно подгоняя лошадь, похлопал по борту лодки. Боонь прав. Остров там! Черное пятно на горизонте – это, безусловно, суша. По мере приближения пятно увеличивалось, но сейчас выглядело иначе, ниже и шире. Может, игра света? Хотя нет, он помнил утесы и поблескивающий в лунном свете известняк.

Этот остров был относительно плоским, разве что по всей его длине тянулся невысокий холм. Рельеф напоминал их родной остров, и только мангровые заросли образовали плотную преграду на пути к суше. К такому берегу на лодке не пристанешь. Да и зачем? Достаточно приблизиться к острову.

– Да как же это… – пробормотал Па.

– Смотри, Па! – крикнул А Боонь. Его круглое лицо сияло от восхищения.

Па вспомнил ухмылку А Ки, молчаливое сомнение в глазах Гим Хуата. Они решили, что он спятил. На миг он засомневался в том, что видит. Но нет, рыбаки ошиблись, а он прав. Вот он, остров.

Они поставили сети – скоро они наполнятся рыбой. И она принесет им деньги на знахаря, на еду, на школу.

– Молодец, А Боонь, – похвалил Па.

Румянец на щеках А Бооня заалел еще гуще. Мальчик расплылся в странной, словно пьяной улыбке. В тот момент Па снова чувствовал себя юным, и по мере того, как лодка приближалась к острову, у Па крепло решение одной вылазкой не ограничиваться. Солнце жарило что было сил, море трепетало, будто напружиненная мышца, впервые суля безоблачное будущее. Сети наполнялись серебряными рыбинами.