Великое расширение

THE GREAT RECLAMATION by RACHEL HENG

Copyright © 2023 by Rachel Heng

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

Книга издана при содействии Jenny Meyer Literary Agency

Перевод Анастасии Наумовой

Оформление обложки и макет Андрея Бондаренко

© Анастасия Наумова, перевод, 2023

© Андрей Бондаренко, оформление, 2024

© “Фантом Пресс”, издание, 2024

* * *

Моей матери

…Я размышляю о том, как мало мы в состоянии удержать в нашей памяти, как много всего постоянно предается забвению с каждой угасшей жизнью, как мир самоопустошается, оттого что бесчисленное множество историй, связанных с разными местами и предметами, никогда никем не будут услышаны, записаны, рассказаны…

В. Г. Зебальд, “Аустерлиц”

Часть первая
Островок

Глава
1

Спустя десятилетия в кампонге^[1] будут вспоминать час, положивший начало тем событиям, – час, когда волны вымывали свет из отощавшей, голодной луны. Спустя десятилетия задумаются о том, как все пошло бы, реши в то утро Ли повернуть назад – вдруг отцу, который как раз копался в моторе, сделалось бы худо или малыш разревелся бы, и они махнули бы рукой на работу и развернули свое деревянное суденышко к дому. Могло ли все пойти иначе? Пролетят десятилетия – а ответ на этот вопрос так и не появится.

А может ли вообще прошлое срастись с настоящим? Смерть Дяди, такая, какой она пришла: оборванец сгорел, превратился в обугленную головешку в доме, который вроде как даже не принадлежал ему. И весь кампонг уничтожен. Нет, как того ни боялись обитатели, не волны, повинуясь воле какого-нибудь сердитого бога, смыли деревню – кампонг растащили на кусочки и распродали сами же местные. Если бы только мальчик, самый славный и ранимый в кампонге, несмотря ни на что, стал мужчиной, способным подчинить будущее своей воле…

Возможно, он так и поступил бы, но, может, не время всему причина, не лодка и не море, а сам мальчик. Впрочем, такие вопросы следует задавать по окончании всех войн, после рождения нации, когда море, некогда считавшееся надежным и неизменным, остановили лишь тонны песка. Этими вопросами стали задаваться, когда все уже произошло, когда любые действия сделались уже бессмысленны, случившееся изжило себя, обернулось ископаемым.

Однако сейчас на дворе был по-прежнему 1941 год, Сингапуром, как и столетие до этого, правили ан мо^[2], а мальчик, крохотный, перепуганный, съежился на корме отцовской лодки.

Ли А Бооню было семь, и он, как любил напоминать ему старший брат Хиа, запоздал почти на год. Сам Хиа, которому исполнилось девять, впервые вышел в море в шестилетнем возрасте. Но если у Хиа в шесть лет руки были мускулистыми и загорелыми, а икры сильными и пружинистыми, так что он легко перескакивал через деревянную ограду кампонга, то семилетний А Боонь оставался хиляком с впалой грудью, тощими ногами и по-девчачьи тонкими ручонками. Он проводил на солнце не меньше времени, чем брат, но кожа его так и не утратила молочной бледности, какая бывает у приготовленной на пару дорогой рыбы. Отсюда и его прозвище.

– Лещ!

Услышав оклик брата, А Боонь отпрянул от борта лодки. В тусклом свете луны море вокруг походило на вязкое черное масло, мягко колышущееся на ветру. При мысли о том, что таится под складками воды, он вздрогнул.

– Чего, Лещ, страшно тебе?

Переступая через канаты и сети, которыми было завалено дно лодчонки, Хиа двинулся к А Бооню. Двигался он с бесстрашной, пугающей легкостью и напоминал мелкого варана из тех, что снуют в высокой траве вокруг кампонга. Хиа обхватил А Бооня за плечи и развернул к морю:

– Гляди, храбрец!

И неожиданно толкнул брата, будто хотел выбросить за борт. Лодка накренилась, вода оказалась прямо перед глазами А Бооня, он ухватился за борт и тихонько ойкнул.

– А чего, – сказал Хиа, – Па ведь не все рассказывает про первый выход. Он же не говорил тебе про то, как положено посреди ночи окунаться, да?

Хиа пустился в рассказ о традиции, через которую проходит каждый сын рыбака, впервые выйдя на большую воду. О том, что совсем скоро Па выведет лодку подальше в море, заглушит мотор и прикажет А Бооню прыгнуть за борт.

Вокруг пульсировал океан. А наверху, слепое и беззвездное, раскинулось во все стороны небо. Худосочную луну накрыло облаком, и темнота сгустилась.

А Боонь подумал о рыбах. Созданиях с сияющими глазами и серебряными телами, похожими на единую налитую мышцу. Весь последний год он промучился, помогая отцу разбирать улов. Живые рыбины в сетях отчаянно разевали рты, а их блестящие глаза смотрели с такой безысходностью, что мальчик, рыдая, в ужасе убегал, и лишь насмешки брата и резкие отцовские окрики заставляли его вернуться к работе.

А Боонь научился сохранять внешнее хладнокровие, даже если случайно наступал на берегу на скользкую нежгучую медузу, давя живую мокрую плоть. Он отточил способность скрывать неприязнь к строптивому морю, от которого зависела жизнь на берегу, его отвращение превратилось в холодный стеклянный шарик в глубине желудка. Но слова Хиа о том, что ему придется окунуться всем крохотным телом в широкое темное море, – этого мальчик не вынес.

– Не хочу, – только и проговорил он.

– Не хочешь? – завопил Хиа. – Да кто тебя спросит? Придется плыть, далеко-далеко, пока не услышишь, как мы тебя зовем. Это традиция. Что такое традиция, ты понимаешь?

Традиция – это клей, на котором естественным образом держались все люди, и только А Боонь никак не приклеивался. Подметать и пропалывать бабушкину могилу на Цинмин^[3], когда в кустах, словно черти, орут цикады, на Новый год ходить по соседям, где все подтрунивают над его тщедушным тельцем и толкуют о том, что когда-нибудь он пойдет по стопам отца и станет рыбаком. Традиция – это мерка, которой его постоянно пытались мерить и перед которой он вновь и вновь пасовал.

– Традиция – это значит Па так делал, и я тоже, так что у тебя выбора нету. – Хиа усмехнулся, блеснув в темноте белыми зубами.

А Бооню свело подошвы ног – так бывало, когда его что-то тревожило. Он закусил губу. Не станет он плакать!

Лодка сбавила ход.

– О, наконец-то, – обрадовался Хиа. – Ну чего, Боонь? Готов окунуться в холодную воду и поплавать в темноте?

Двигатель стих, теперь до А Бооня доносились лишь мерные удары волн. Они сделались громче, словно вода разбивалась о твердь. И как же темно! Он почти ощущал, как холодная вода смыкается над ним, как от соли щиплет глаза, как где-то глубоко в носу полыхает пламя. В воде вокруг него что-то двигалось, нечто невидимое и крупное, а может, и маленькое, неважно. Важно, что оно притронется к нему. В тот самый момент, когда он меньше всего этого ожидает, оно прижмется своим скользким телом к его коже, к ступне, к щеке, к затылку. Заранее не угадаешь.

Лодка остановилась. А Боонь чувствовал, что отец, прежде сидевший у него за спиной, возле двигателя, поднялся. Того и гляди Па скажет, чтобы он прекратил реветь и лез в воду. А Боонь зажмурился. Он почувствовал, как отец коснулся его макушки, но вместо того, чтобы, по обыкновению, ласково потрепать по волосам, просто положил руку ему на голову.

Никто ничего не говорил. Лодка мягко покачивалась, однако где-то неподалеку, ближе, чем следовало бы, разбивались о камень волны.

– Как же это? – спросил Па. Говорил он тихо, точно боялся растревожить воздух.

– Не знаю, – ответил Хиа, – мы что, ушли куда-то в другую сторону?

– Не могли. Курс-то у нас всегда одинаковый.

А Боонь открыл глаза. Ни Па, ни Хиа на него не смотрели. Их взгляды были обращены на нечто впереди, нечто огромное.

Остров. Береговая линия его напоминала берег их родного острова: местами камень, а местами песок. Поэтому и волны так шумели – их лодка приближалась к бухте. Однако их остров был плоским, а эта суша гигантским горбатым чудищем громоздилась над морем. Никогда еще не видел А Боонь таких высоких утесов.

Прилив нес лодку, бережно подталкивая ее к берегу. А Боонь обернулся и посмотрел на Па и Хиа. Хиа стоял, разинув рот, его толстая нижняя губа блестела от слюны. Ноздри трепетали, словно плавники рыбы, когда ее вытащишь на сушу. Лицо Па, наоборот, оставалось непроницаемым. Губы поджаты, брови нахмурены.

По их лицам А Боонь понял: что-то неладно. Оба они молчали, точно боялись пробудить размытую громаду впереди.

Впрочем, сам А Боонь не испугался. Его лишь покалывало любопытство, да еще тело непривычно заныло. Он пожалел, что не видит в темноте контуров выросшей перед ним суши. Не видит, какие здесь склоны – каменистые или поросшие деревьями, гнездятся ли на берегу чайки, глинистая почва или песчаная. Прячутся ли за утесами джунгли и есть ли там протоптанные зверем или человеком тропинки. Легкий ветер погладил пушок на руках А Бооня. Остров будто бы издавал жужжание, и от этого воздух непривычно дрожал.

Па рыбачил здесь больше двадцати лет, добрую половину жизни. Он изучил каждый километр побережья, на котором стоит его кампонг, знал каждый водоворот, где поблескивают водоросли и мусор, каждый скальный выступ – некоторые облюбовали морские птицы и упрямо распевают на них песни, а других скал они по какой-то непонятной причине сторонятся. Разумеется, будь тут остров, отец знал бы это, а он точно знал, что никаких островов здесь нет.

Как же тогда объяснить вот это? Мираж? Однако волны говорили об обратном. Движения лодки позволяли Па определить расстояние до берега, и звук прибоя подтверждал то, что видели глаза. На миг ему даже пришла в голову сумасшедшая идея направить лодку к берегу и проверить, не пройдет ли она насквозь.

– Нам туда можно? – спросил, будто прочитав отцовские мысли, А Боонь.

Па вздрогнул.

– Не глупи, Боонь. Мы же про… это место ничего не знаем.

Он хотел сказать, что не знает, мелко в бухте или глубоко, что под водой могут торчать острые камни и много чего еще, хотел перечислить разумные доводы, останавливающие его, но слова застряли в горле. Им медленно овладевал благоговейный страх. Па не был суеверным, и тем не менее…

– Па, почему мы раньше такого тут не видели? – спросил Хиа.

Па молчал. Наконец он оторвал взгляд от острова.

– Поворачиваем домой.

– Да мы ж даже сети не поставили, – возразил Хиа.

– На обратном пути поставим, – сказал Па.

– На обратном пути и рыбы-то нету. Почему их тут не поставить? Рядом с нашим обычным местом.

Голос старшего сына звучал настойчиво, но уважительно. Хиа умел говорить так, чтобы не ставить под сомнение отцовский авторитет. И все же Па нахмурился еще сильнее. Необходимость объясняться его не прельщала.

– А вдруг мы тут не рыбу выловим, а еще чего-нибудь? – спросил А Боонь.

Рука Па стремительно взлетела в воздух и с силой врезалась в правое ухо А Бооня. Голова мальчика дернулась, и он поспешно прикрыл ее. Но затрещин больше не последовало – едва подняв руку, Па уже стал раскаиваться.

– Не говори глупостей, – бросил Па.

Однако втайне он боялся именно того, о чем сказал вслух А Боонь. Кто знает, что там прячется в воде возле этого несуществующего острова?

– Все, поворачиваем домой, – твердо произнес он.

Ухо А Бооня по-прежнему ныло от отцовской затрещины. Внезапно ветер с яростным воем пронесся по волнам, и воздух вновь словно наполнился жужжанием. Мальчику почудилось, будто из темноты за ними наблюдают. Не люди и даже не звери. В душе зрела необъяснимая уверенность, что наблюдает за ними сам остров.

Па дернул шнур, и тишину разорвал механический рев двигателя. А Бооню показалось, будто от шума остров отступил, а берег отпрянул. Но на этот раз мальчик предпочел промолчать.

Па развернул лодку. А Боонь и Хиа вскарабкались на корму, провожая глазами остров. Хотя двигались они на самых больших оборотах, неясная темная громада, похоже, не уменьшалась, а, напротив, росла. Точно пустилась за ними в погоню. Желая убедиться, что Хиа видит то же самое, А Боонь повернулся к брату.

Однако Хиа не смотрел на остров. Под руководством отца он спускал за борт сети.

– Давай-ка, Лещ, помогай. – Хиа протянул А Бооню угол сети и показал, где на борту полагается его закрепить.

А Боонь тоже забыл об острове. Задания были незамысловатыми: тут веревка, там – два узла, следить, чтобы сеть не зацепилась за руль. Это он усвоил мгновенно, и впервые жизнь рыбака не внушала ему прежнего ужаса – знай себе приглядывай за сетью, а ветер в это время треплет тебя по щекам. Больше А Боонь не отвлекался.

Лишь когда Хиа спросил Па, кому тот собирается рассказать об увиденном, А Боонь оглянулся назад. Остров уменьшился, его было видно, только если точно знать, куда смотреть. Прищурившись, мальчик вглядывался в холмик в отдалении, наблюдая, как тот все сжимается и сжимается, пока наконец совсем не исчез. Остался один горизонт.

Глава
2

Когда они вернулись, на берегу уже ждал Дядя. Он стоял на мелководье, на песке за ним виднелись тачки. Майка на Дяде посерела, а короткие штаны из грубой холстины он подтянул повыше.

Дядя приходился братом Ма, а не Па, однако эти двое мужчин почему-то и впрямь походили на братьев. Оба низкорослые и худые, но жилистые, словно потрепанные ветром деревья с тонкими и гибкими ветвями. У обоих были любопытные, напоминающие клювы носы с широкими ноздрями, растрескавшиеся, всегда неодобрительно поджатые губы и одинаково задубевшая, покрытая пятнами кожа.

Различались они дыханием: Па дышал ровно и уверенно, а Дядя медленно, со свистом – давала о себе знать затяжная болезнь, от которой он с трудом оправился шесть месяцев назад. А Боонь поежился, вспомнив о кисловатом металлическим запахе и о ночах, когда ужасный кашель Дяди не давал никому уснуть. При особенно мучительных приступах у того изо рта вылетали капельки крови, и когда на следующее утро Ма замачивала в тазах его простыни, вода окрашивалась в розовый цвет.

Па остановил лодку там, где взрослым было по колено, то есть по грудь А Бооню. Хиа выпрыгнул из лодки и плеснул в лицо брату морской водой.

– Пошли, ты чего, вечно тут сидеть решил?

– Отвяжись от него, – строго сказал отец.

Когда Па занялся сетями, Хиа состроил брату рожу, но промолчал, заплыл за лодку и присоединился к отцу.

– Пошли, Боонь.

Это произнес Дядя. А Боонь обхватил Дядю за шею, стараясь не дотрагиваться до бугристых наростов на Дядиной спине. Они появились по время болезни – крупные, уродливые – и вызывали у А Бооня гадливость. И тем не менее проще всего А Бооню было именно со спокойным, терпеливым Дядей. Одной рукой подхватив А Бооня под тощую задницу, он поднял его и донес до берега.

– Спасибо, – поблагодарил А Боонь, спрыгивая на мокрый песок.

Мальчик хоть и испытывал благодарность, но все же был слегка раздосадован. Если бы Дядя помедлил еще с минуту, то А Боонь наверняка набрался бы храбрости и спрыгнул за борт в воду. Как тут изменишься, когда никто в тебя не верит?

Па осмотрел сети, потом повернулся к Хиа и что-то спросил. Что именно, А Боонь не расслышал. Хиа покачал головой и замахал руками. А Боонь наблюдал за ними с берега, ему хотелось, чтобы Па и с ним разговаривал так же, как с Хиа. Чтобы распекал его, одергивал и отдавал приказания. Проходя мимо, Па трепал А Бооня по волосам, но выходило так, будто он гладил домашнее животное, от которого особо многого не ждешь.

Дядя и Хиа вернулись. Каждый тянул за собой сеть с рыбой. Их лиц было не разглядеть, однако спины ссутулились от напряжения. А Боонь подкатил к берегу тачки и увидел, что в сетях полным-полно рыбы. Рыбины были крупные и мелкие, некоторые с серебряным отливом, другие поблескивали розовым. Было среди них множество круглых и плоских, за таких на рынке хорошо платят. Тут же подергивали длинными усами толстые, лоснящиеся креветки. Глаза А Бооня изумленно распахнулись.

– Откуда столько? – спросил он Хиа. Обычно Па и Хиа привозили хорошо если половину сегодняшнего улова.

– Сам не знаю, – покачал головой Хиа. От удивления он даже не ехидничал. Потом показал на каменного окуня, на морского леща и на зубатку длиной с его руку от кисти до локтя: – Может, оставим одну на вечер сготовить!

Рот А Бооня наполнился слюной – под липкой кожей зубатки, когда расковыряешь ее палочкой, прячется белое мясо, плотное и маслянистое. Обычно себе они оставляли лишь рыбью мелюзгу, худосочную рыбешку, набитую костями-булавочками, съедобную, только когда ее пожаришь до хруста.

– Да ну! Ты чего, Хиа? А у Па ты спросил? – не поверил А Боонь.

– Еще нет, но ты глянь, сколько рыбы-то. Ничего ведь, если одну большую оставим, отпраздновать!

А Боонь радостно закивал. Когда Хиа относился к нему по-доброму, А Боонь преисполнялся обожанием. Он смотрел на круглое загорелое лицо Хиа, на блестящие черные глаза и падающие на лоб волосы, длинные и красивые. Спору нет, его брат – самый сильный, замечательный и симпатичный из всех деревенских мальчишек. Неудивительно, что Па к нему привязан больше всего, так оно и должно быть.

Па подозвал мальчиков, велел им сбегать к его лучшим друзьям-рыбакам – Гим Хуату, А Ки и А Туну – и созвать всех в дом Ли по окончании торговли.

– Это потому, что у нас сегодня на ужин большая рыбина? Потому что мы столько наловили? – спросил А Боонь.

Па покачал головой и наклонился, так что лицо его оказалось вровень с лицом сына.

– Боонь, будь умницей, не говори никому про то, как мы сегодня выходили. Ни про остров, ни про рыбу. Ладно?

– Но почему? – удивился мальчик. – Столько рыбы – это же хорошо?

– Будь умницей и никому не говори. – Объяснять Па ничего не стал.

Хиа схватил А Бооня за руку и оттащил его от Па.

– Мы никому не скажем. Давай, Боонь, пошли.

– Но почему? – повторил А Боонь. – Почему?

Он устал. В конце концов, он выходил рыбачить впервые, и поднялись они в полчетвертого утра. За их спиной медленно всходило солнце, а ущербный месяц бледнел. Небо наливалось краской. Этот оттенок синего почему-то наводил А Бооня на мысли о яичном желтке, хотя яичный желток желтый. Лицо Па окрасилось оранжевым, на выступающих скулах появились маленькие белые точки. А Боонь знал, что на вкус кожа Па солоноватая, как и его собственная рука. Сколько он себя помнил, кожа всегда была соленой, пот на ней смешивался с морской водой. Набившиеся в шлепанцы песчинки вминались в подошву, глаза разъедала соль.

– Почему? – не унимался он.

– Замолкни уже, – осадил его Хиа и потащил прочь с берега.

На рынке Па с Дядей все утро молчали, опасаясь, что кто-нибудь заметит их необыкновенный улов и примется задавать вопросы. Чтобы избежать ненужного внимания, они перед тем, как отправиться торговать, продали львиную долю улова перекупщику.

Лишь сейчас, сидя дома в компании Гим Хуата, А Туна и А Ки, они немного успокоились. Во рту у каждого торчала сигарета – у всех, кроме Па и Дяди. Из-за болезни Дядя, хоть и с большим трудом, но бросил курить, а Па никогда и не начинал.

Мужчин, подобных им, было множество – в кампонге, на всем побережье, в городе неподалеку. Втроем, вчетвером, впятером рассаживались они на стульях, на ступеньках, на циновках из пандана^[4], на деревянном полу. Мышцы после долгого трудового дня приятно болели, а какие именно мышцы, зависело от ноши – таскали ли они рыбу, кирпичи, рис или трудились рикшами. Они баловали себя кофе, угольно-черным или забеленным сгущенкой, неторопливо отпивали по глотку и потирали жесткие узловатые суставы. Беседы велись на разные темы, чаще всего пересказывались местные сплетни, но время от времени заходили разговоры и о политике. Или о том, кто выиграл в “двенадцать карт”, чья дочь или чей сын завел роман, как проходит мобилизация, где подают самые большие порции наси-лемак^[5]. Беседа текла неспешно, слова приносились в жертву отупляющему полуденному зною. Разговоры разматывали перепутанные мысли, притупляли боль и ломоту.

Па, Дядя и трое других много раз вели подобные беседы в золотые послеполуденные часы. Однако сегодня говорили они взволнованно, будто тайком. И причиной тому было загадочное наваждение, однородная твердь, остров.

– Ты про утесы? Тут всегда утесы были! Ты, Хуат, вечно просыпаешься ни свет ни заря, а потом в лодке сны досматриваешь… – Это сказал А Тун, самый громогласный из их компании. Его пухлые ладони были гладкими и блестящими, словно ракушки внутри.

– Как в Кота-Тингги? – задумчиво спросил А Ки. Тихий и спокойный, он славился своей способностью перетаскивать мешки с землей, здоровенные, размером со свинью. Родился он в Северной Малайе, а сюда, в кампонг, переехал еще мальчишкой, вместе с родителями, с тех пор так и жил тут.

Па в Кота-Тингги не бывал, о чем и сказал.

– Далеко это? Как на Сакиджанг-Пелепах идти? Или на Кусу?

– Нет, – с досадой возразил Па. Он рыбачил тут всю жизнь и знал все острова. Этот был совсем не там.

– А Пак Хассана ты не спрашивал? Или Пак Сулеха?

Па покачал головой. Никому, кроме собравшихся сейчас, он об острове не рассказывал.

– Откуда на пустом месте вообще взялся остров? – с недоверием проговорил Гим Хуат, бывалый рыбак, самый старший из них.

– Что видел, то и говорю, – ответил Па.

– А улов ты и сам видал, верно? – добавил Дядя.

Повисла тишина, которую нарушало лишь постукивание – кто-то нервно барабанил пальцами по стулу.

Гим Хуат признал, что за всю его бытность рыбаком, за все сорок лет, видеть подобного улова ему не доводилось. Остальные закивали. Было решено всем вместе совершить вечером вылазку и убедиться в существовании острова.

Услышав звук заведенного мотора, А Боонь и Хиа кинулись на берег. Несколько взрослых мужчин, втиснувшихся в тесную лодку, – зрелище странное. Па восседал на своем обычном месте возле мотора, остальные уселись по двое, наклонившись к бортам, чтобы равномерно распределить вес. Все они, как дети, подтянули колени к груди.

Мальчики провожали взглядом лодку, пока та, рассекая серые волны, не превратилась наконец в бугорок на плавном изгибе горизонта. Что же увидят там взрослые? Может, тайное пиратское убежище или колонию с миллионом разноцветных певчих птиц? Несмотря на неистовое послеполуденное солнце, напекающее спину, мальчики стояли на берегу, пока их не позвала мать.

– Боооонь! Яааааам! – долетел до них ее голос.

Увязая шлепанцами в мягком песке, мальчики бросились на зов. Хиа, как обычно, опередил брата, и когда А Боонь добежал до дома, Хиа уже сидел на траве и помогал матери раскладывать на газетах рыбу.

– Ай-ай-ай, Боонь, – сказала Ма, – сколько раз вас, мальчики, звать? Вы что, оглохли?

Она похлопала по земле, и Боонь присел на корточки возле матери. Его работа заключалась в том, чтобы доставать из ведра рыбин, вытирать их тряпкой и одну за другой передавать Ма, а та уже укладывала рыбу на газеты. Хиа сидел напротив и раскладывал рыбу в аккуратные ряды с противоположного конца.

Семейство Ли жило на окраине кампонга, в скромном доме из нипы^[6], откуда было видно море. Их часть побережья представляла собой полоску булькающей жижи, которая больше смахивала не на берег, а на болото с густыми мангровыми зарослями, где корни растений, словно тонкие ручонки, пробивались сквозь грязь. Миллионы маленьких незаметных рачков сновали по поверхности, уступая числом разве что миниатюрным земляным шарикам, из которых они сооружали себе жилища. Размером с ноготь, серо-коричневые, с полупрозрачным туловищем, рачки превращали почву в постоянно движущееся полотно.

Порой среди мангровых корней мелькали илистые прыгуны с мерцающими в тени глазами. Совсем малышами А Боонь и Хиа часто соревновались, кто первый заметит прыгуна. И если взгляд Хиа нетерпеливо скакал по болоту, то Боонь всматривался в заросли вдумчиво, изучал каждый мшистый камень, каждый кусок гнилой коры, каждый потемневший корень, выискивая складчатый плавник и блестящий глаз. Однако, высмотрев рыбку-прыгуна, А Боонь молчал, ведь если Хиа слишком часто проигрывал, он огорчался и отказывался играть дальше.

В болоте попадались и участки прозрачной воды, как тот, откуда сегодня утром выходили в море Па и остальные мужчины, – в таких местах мангровые заросли уступали место плоскому песчаному пляжу, и лодку легко было столкнуть на воду. Жить рядом с таким местом – мечта и редкая удача, здесь селились рыбаки посостоятельнее – например, Гим Хуат. От жилища Ли до чистой воды было далеко. Их дом стоял возле густых мангровых зарослей, где в это время суток оглушительно верещали цикады, а дневное солнце, казалось, решило спалить все, до чего дотянется.

– Как сходили утром? – спросила Ма, не отрываясь от работы.

– Боонь почти разревелся, так воды забоялся, – ухмыльнулся Хиа.

Но ухмыльнулся он беззлобно. Этим утром между ними зародилось понимание. Теперь они хранили секрет, и даже если о нем уже узнали Ма, Дядя и другие рыбаки, пугающая утренняя диковинка принадлежала лишь им двоим.

– Привыкай, сынок, – сказала Ма, – море никуда не денется. Такой большой, а боишься? – И она пощекотала А Бооня, побарабанив пальцами по его ребрам под тонкой майкой.

А Боонь захихикал и вывернулся.

– Ничего я не боюсь! – сказал он.

Воспоминания о тех секундах, когда он думал, что его вот-вот столкнут за борт и заставят плыть, поблекли.

– Па и Хиа, когда остров увидели, тоже испугались. Рты разинули, прямо как обезьяны, вот так. – Боонь открыл рот и выпятил нижнюю губу.

Ма засмеялась, весело и переливчато, ее смех напоминал флажок на ветру. Подбородок у Хиа задрожал от обиды, и все-таки братец тоже рассмеялся.

– Передразниваешь Па, да? Смотри попадешься ему! – И она снова пощекотала Бооня.

Боонь дернулся, потерял равновесие и повалился на спину. Ма воспользовалась возможностью и пощекотала его оголившийся живот, отчего мальчуган засмеялся еще громче, задрыгал ногами и подбросил в воздух тапок.

– Э, осторожнее! – завопил Хиа. – Тут же рыба!

Липкий от пота, А Боонь растянулся на спине и уставился в слепящее небо. Он думал про остров. Возможно, Па, Дядя и все остальные сейчас там. Он представил себе побережье, совсем как это, с мангровыми зарослями в густой морской грязи. Широкие насыпи белого песка, которые обжигают босые ступни, но не жесткие обезьяньи лапы. Представил, как обезьяны с любопытством подходят к Па и остальным мужчинам, когда те вытащат лодку на берег. А может, их там встретят оранг-лауты, настоящие морские люди, когда-то населявшие местные острова, но вытесненные ан мо в Джохор.

Сами Ли тоже жили на острове, но намного крупнее. Их остров носил множество названий: Тумасик, Пулау Уджонг, Наньянг, Синцзяпо, Сингапура, Сингапур – все зависело от того, кого и когда спросить.

Когда Ма спрашивали о размерах их острова, отвечала она непонятно. Иногда – что он в десять раз больше их кампонга, иногда – что хоть целый день кати на велосипеде от одного берега, все равно до другого не доедешь. Бооню никогда не приходило в голову, что Ма, возможно, просто не знает ответа.

Сам же А Боонь знал вот что: их кампонг находится на юго-восточном берегу территории, которую называют Сингапуром – одна из четырех крупных деревень возле самых рыбных мест побережья. Два кампонга китайские, живут там в основном китайцы хоккьен, давно живут, с самого начала века. Другие два кампонга – малайские, они еще старше. Раньше здесь жили рыбаки, которые научили первых китайских переселенцев строить из мангровых деревьев лодки, ставить плетеные ротанговые ловушки для крабов, сушить на солнце креветок и растирать их в балачан^[7]. Из уважения к соседям лишь несколько семей в кампонге Бооня держали свиней, да и то не выпускали их из загона.

Почти все жители их кампонга родились в Сингапуре. Ма и Па тоже выросли тут, и родители Па, и отец Ма. Только ее мать прибыла на корабле с Материка – ее привели сюда засуха и бедность. Впрочем, сейчас все они умерли. Боонь застал лишь мать Па – правда, он был тогда совсем маленький и не запомнил ее.

А Боонь старательно запоминал все эти факты, хотя и не знал ни что такое засуха, ни какой смысл взрослые вкладывают в слово “Материк”. В его представлении это место находилось где-то очень далеко, а жили там одни китайцы. Он считал, что помнить – очень важно. Особенно же его успокаивало воспоминание о том, как ровно год назад мама сказала ему, что невеста его обязательно должна быть из хоккьен, и желательно, чтобы не с Материка, а, как и он сам, выросла в Наньяне. Тогда А Бооню было шесть лет, и он поместил этот наказ в тот отсек памяти, который отвечал за будущее.

Вернулась лодка поздно. Солнце едва выглядывало из-за горизонта.

Что же расскажут взрослые? Они целый вечер пропадали. От предвкушения у Бооня свело желудок. Мальчик бросился на берег, шлепая босыми ногами по чудесному, прогретому солнцем песку. Как обычно, Хиа бежал впереди. Его майка белела в сумерках. Он влетел в воду и замахал над головой руками. Но из лодки махать не стали.

Па, совсем как утром, медленно направил лодку к берегу. Как странно – ведь все это случилось в один и тот же день. Хиа окликнул их, но ответа отца А Боонь не расслышал.

Наконец А Боонь добежал до Хиа. Что-то произошло. Окутанные молчанием, которое нарушали лишь редкие односложные реплики, мужчины вытаскивали лодку на берег.

– Что случилось? – шепотом спросил А Боонь.

– Заткнись. – Хиа оттолкнул его в сторону.

Судя по обиде в голосе, Хиа получил нагоняй от Па, и Боонь больше не приставал к брату.

Пришла на берег и Ма. Она тихо переговаривалась с Дядей. Вытащив лодку из воды, мужчины собрались в кружок.

– Как это – ничего? – спросила Ма.

– Ничего, – подтвердил Дядя, – никакого острова. Мы несколько часов искали.

А Ки разочарованно покачал головой, Гим Хуат потер серебристую щетину на подбородке, А Тун непрестанно цокал языком.

Па молчал. На шее обозначились складки, вокруг рта залегли морщины, словно кожу там перетянули тонкими резинками. Боонь впервые осознал, что Па старый.

Они долго молчали. Затем Па тряхнул головой, избавляясь от морока этого дня, и проговорил:

– Ничего страшного. Давайте по домам.

Мужчины недоверчиво переглянулись, и А Боонь понял, как они относятся к случившемуся.

– Он там был! – выпалил он. – Я тоже видел. Остров там был!

Взрослые повернулись к нему. Щеки у А Бооня запылали. Мужчины покачали головами.

– Молчи, Боонь. – Лицо Па посуровело.

– Но я видел, – уперся мальчик.

– Замолчи!

Ведь он собственными глазами видел – отчего же они не верят? Слова Па они ставят под сомнение, Па и сам начинает сомневаться, и как же невыносимо на это смотреть!

– На сегодня хватит, – сказал Гим Хуат, – расходимся.