В защиту капитализма. Развенчание популярных мифов

Вопреки мнению Пикетти большинство сверхбогатых людей – это не «рантье», чье богатство сказочно и «пассивно» увеличивается благодаря гениальным финансовым инвестициям, а предприниматели, добившиеся всего сами, чье богатство состоит преимущественно из компании, которую они сами построили (или помогли построить). И как показывает анализ Forbes, сегодня это еще более верно, чем в прошлом: в 1984 г. менее половины людей из списка Forbes 400 самых богатых американцев были предпринимателями в первом поколении. В 2020 г. этот показатель составил 69,5 %. Этот анализ основан на системе оценок, которая присваивает каждому из 400 богатейших американцев баллы от 1 до 10 в зависимости от того, как они стали богатыми. Оценка 1 означает, что человек унаследовал все и ничего не сделал для роста своего богатства. Балл 10 присуждается тому, кто поднялся со скромных стартовых позиций и преодолел все препятствия, чтобы построить свое богатство и стать миллиардером собственными силами. К категории добившихся всего самостоятельно относятся люди, набравшие от 6 до 10 баллов^[98].

Согласно докладу 2019 г. о межпоколенческой передаче сверхбольших состояний (Wealth X Report), из 2604 миллиардеров в мире 56 % заработали свое богатство сами, 31 % имели состояния, частично созданные самостоятельно, и только 13 % имели чисто унаследованное богатство. Среди UHNWI, людей со сверхвысоким чистым богатством (Ultra High Net Worth Individuals, тех, чей чистый капитал составляет не менее 30 млн долл.), доля состояний, созданных самостоятельно, была еще выше – 68 %. 24 % UHNWI были частично созданы самостоятельно, и только 8 % получили по наследству все свое состояние^[99].

Значение наследования переоценивается, потому что в действительности большинство наследников не в состоянии сохранить, а тем более приумножить свои активы. В этом отношении не только неверно утверждать, что «бедные становятся все беднее и беднее» – как показано в последней главе, – но и столь же неверно утверждать, что «богатые становятся все богаче и богаче». Во всяком случае, для людей, унаследовавших свое богатство, это обычно не так. В 1901 г. немецкий писатель Томас Манн опубликовал один из своих самых знаменитых романов «Будденброки: история гибели одного семейства», в котором рассказывается о том, как богатая купеческая семья Будденброков медленно, но верно растрачивала свое состояние на протяжении четырех поколений. Как это часто бывает, жизнь подражает искусству, что и продемонстрировали ученые Роберт Арнотт, Уильям Бернстайн и Лилиан Ву в своей академической статье «Миф о династическом богатстве: богатые беднеют». Они спрашивают: «Где же нынешние гипербогатые потомки прошлых предпринимательских династий – Асторов, Вандербильтов, Карнеги, Рокфеллеров, Меллонов и Гетти? <…> Родоначальники огромного богатства – гении калибра один на миллион… В отличие от них потомки гипербогатых редко обладают гениальностью уровня один на миллион… Как правило, мы видим, что потомки ополовинивают унаследованное богатство – относительно роста ВВП на душу населения – каждые 20 лет или меньше… Сегодня огромные состояния XIX в. в значительной степени истощены, и почти все состояния, созданные всего полвека назад, также исчезли»^[100].

Вернемся к Пикетти. Он не утверждает, что капитализм как таковой всегда ведет к росту неравенства. Напротив, бо́льшую часть ХХ в., по мнению Пикетти, все шло наоборот – социальное неравенство снижалось. И только в 1990–2010 гг. неравенство стало расти, хотя он признает, что «нельзя быть уверенным в том, что имущественное неравенство в целом действительно увеличивается в мировом масштабе»^[101].

Начнем с того, что тезис о росте неравенства неверен в глобальном масштабе – а разве мир не является более подходящим географическим уровнем анализа, чем отдельная страна? Как показывает канадско-американский исследователь Стивен Пинкер, в последние годы в мире неравенство не росло, а значительно снизилось^[102]. Годы, особенно плохие с точки зрения Пикетти, на самом деле были лучшими для сотен миллионов людей по всему миру. В своей критике Пикетти французский экономист Жан-Филипп Дельсоль указывает, что за 20 лет, в течение которых, по утверждению Пикетти, неравенство увеличилось (1990–2010), 700 млн человек вырвались из крайней нищеты^[103].

Но Пикетти и других критиков неравенства, очевидно, мало волнует судьба сотен миллионов людей в развивающихся странах. Их критика относится в основном или исключительно к формированию неравенства в развитых капиталистических странах, таких как США.

Как указано выше, другие ученые проанализировали данные Пикетти об эволюции неравенства в США и во многих случаях назвали их неверными или неточными. Согласно данным, которые Пикетти и экономисты Эммануэль Саез и Габриэль Цукман представили в базе данных World Inequality Database, в 1960–2015 гг. доля дохода в США, принадлежащая 1 % самых богатых американцев, увеличилась с 10 до 15,6 %. Американские экономисты Джеральд Аутен и Дэвид Сплинтер показали, что эти данные смещены в сторону увеличения, а на самом деле в 1960–2015 гг. доля дохода в США, принадлежащая 1 % самых богатых, увеличилась более умеренно, с 7,9 до 8,5 %. То же самое верно и в отношении доли богатства США, принадлежащего 1 % самых богатых, которая, по утверждению Пикетти и его коллег, в 1980–2014 гг. выросла с 22,5 до 38,6 %. Однако, согласно расчетам Мэтью Смита, Оуэна Зидара и Эрика Цвика, в действительности за этот период она выросла с 21,2 до 28,7 %^[104].

При этом даже не учитывается тот факт, что данные о богатстве исключают приведенную стоимость пенсионных планов с установленными выплатами и программ социального страхования, которые искажают сравнение в ущерб более бедным слоям населения^[105]. При расчете стоимости активов также важно помнить, что она зависит прежде всего от того, насколько выросли цены на жилье по отношению к ценам на акции. Во времена, когда цены на акции растут гораздо быстрее, чем цены на дома (Dow Jones вырос с 7500 пунктов в 2009 г. до 35 000 в 2021 г.), состоятельные люди получают больше выгоды, поскольку у них более высокая доля ценных бумаг, чем у менее состоятельных людей.

Экономист Томас Соуэлл показывает, что многие «статистические данные» о растущем неравенстве вводят в заблуждение хотя бы потому, что они не позволяют провести различие между изменениями в статистических категориях с течением времени и тем, что происходит с реальными людьми из плоти и крови^[106]. Если, например, говорится, что доход или богатство 1 % или даже 100 самых богатых людей в стране за последнее десятилетие увеличился на х%, это относится к статистической категории, но не к доходам или богатству конкретных людей. Десять лет назад в 1 % богатейших людей входили в определенной (часто очень значительной) мере совсем другие люди, чем сегодня. То же самое верно, например, когда мы говорим о нижних 10 %, которые потеряли х%. Опять же, это относится к статистической категории, а не к конкретным людям. Многие из тех, кто десять лет назад относился к нижним 10 %, с тех пор перешли в более высокую категорию доходов – они больше не относятся к нижним 10 %, потому что, например, приобрели больше навыков и опыта и зарабатывают больше, накопили активы или потому что у них другая работа. Почти всегда эти заявления основаны на путанице между тем, что происходило в течение долгого времени в статистических категориях, и тем, что происходило в течение долгого времени с реальными людьми из плоти и крови^[107]. Многие исследования богатства методологически слабы, потому что в них отсутствует «динамический элемент»: перемещение между когортами по уровню дохода или богатства с течением времени, также называемое социальной мобильностью (об этом я расскажу ниже). Это имеет большое значение – с экономической, этической и моральной точек зрения: являются ли нижние 10 % населения по распределению доходов в стране X в десятилетии 1 все теми же людьми в десятилетии 2 или же этот «дециль» в десятилетии 2 теперь состоит из совершенно других людей. Проблема в том, что многие люди, имеющие твердое мнение о неравенстве, также слабо разбираются в статистике или не разбираются вообще. Это снова и снова приводит к грубо неточным цифрам.

Дэмиен Найт и Гарри Маккредди в статье 2019 г. «Интерпретация “фактов” о зарплате высшего руководства» показали, что многие статистические данные, публикуемые в СМИ об инфляции заработной платы руководителей или об изменениях соотношения между зарплатой руководителей и зарплатой рядовых сотрудников, глубоко ошибочны, поскольку те, кто производит эти расчеты, часто не имеют даже элементарного представления о математической или статистической методологии. Например, часто путают средние значения и медианы, не проводят различия между выданными и реализованными премиями и т. д. На примере Великобритании авторы объясняют, как фактическое увеличение зарплаты руководителей на 6 % за определенный период быстро превращается в СМИ в увеличение на 23 % или увеличение на 2 % превращается в увеличение на 49 %^[108].

Их вывод: «Мы считаем, что некачественные исследования и анализ нанесли больший ущерб социальной сплоченности, чем сами компании, высоко оплачивая своих топ-менеджеров»^[109]. По данным авторов, в 2002–2010 гг. доля компенсаций, выплачиваемых высшим руководителям компаний в британском FTSE-100, в процентах от абсолютного дохода акционеров составляла всего 0,19 % в нижнем квартиле, 0,40 % в медианном и 0,67 % в верхнем квартиле^[110].

Поэтому цифры о росте неравенства в США и других странах часто преувеличиваются, что, однако, не меняет того факта, что неравенство во многих странах растет. Австрийский экономист Вальтер Шайдель показывает, что неравенство росло в Великобритании с 1973 г., в США – с 1976 г., а затем во многих других странах. В выборке из 26 стран с 1980 по 2010 г. доля высших групп доходов выросла наполовину, в то время как неравенство рыночных доходов увеличилось на 6,5 пункта по шкале Джини^[111], что лишь частично было компенсировано перераспределением. В 11 из 21 страны, по которым Шайдель проанализировал данные о долях доходов высших групп, доля всех доходов, получаемых 1 % высших групп, выросла на 50–100 % в период с 1980 по 2010 г.^[112]

Некоторые объяснения этой тенденции прозаичнее, чем можно было бы ожидать. Шайдель, например, показывает, что разрыв увеличился за счет «ассортативных браков» (т. е. растущего экономического сходства брачных партнеров) между домохозяйствами, став причиной примерно 25–30 % общего роста неравенства в доходах американцев в 1967–2005 гг.^[113]

Немецко-британский экономист Кристиан Нимиц одним из «основных факторов роста неравенства» называет технологический прогресс: в высокотехнологичных экономиках или секторах экономики разброс зарплат больше, чем в менее технологичных экономиках или секторах. «Поэтому одним из возможных, но, вероятно, не очень популярных способов противодействия разбросу зарплат было бы возведение дополнительных барьеров против технологического прогресса»^[114].

Другие причины неравенства богатства можно найти там, где их вряд ли кто заподозрит, а именно в расширении государства всеобщего благосостояния. Крис Эдвардс из американского Института Катона и Райан Борн из британского Института экономических дел показывают, что расширение программ социального страхования ведет к сокращению сбережений, т. е. люди накапливают меньше активов к моменту выхода на пенсию. И это происходит по двум причинам: с одной стороны, налоги и взносы на социальное страхование сокращают их доходы, что затрудняет накопление личных сбережений, а с другой стороны, по мере расширения государства всеобщего благосостояния люди все больше полагаются на то, что государство обеспечит их в трудные времена и когда они выйдут на пенсию. Государственные программы пенсионного обеспечения, здравоохранения и других социальных пособий уменьшили стимулы и возможности небогатых домохозяйств накапливать сбережения, что, в свою очередь, способствовало росту неравенства богатства^[115].

Еще одной причиной роста неравенства в развитых странах является глобализация. С одной стороны, глобализация и цифровизация создают карьерные возможности для высококвалифицированных специалистов, а с другой стороны, работники, выполняющие базовые виды работы, сталкиваются с конкуренцией со стороны роботов или работников из Китая и других стран с недавно сформированными рынками.

Этих людей часто называют «проигравшими от глобализации», и в том, что касается динамики доходов, это действительно так. Однако Пинкер отмечает, что если определять бедность не с точки зрения доходов людей, а с точки зрения их потребления, то ситуация выглядит совершенно иначе. По его словам, при таком подходе уровень бедности в США с 1960 г. снизился на 90 % – с 30 % населения до всего лишь 3 %. «…Хотя по уровню дохода глобализация, возможно, и делит людей на победителей и проигравших в доходах, но в отношении потребления почти всех делает победителями»^[116].

Это видно из того, сколько часов американцы должны были работать, чтобы купить некоторые товары: чтобы купить цветной телевизор, в 1973 г. они работали более 100 часов, 30 лет спустя – всего 21 час. Чтобы купить стиральную машину, в 1973 г. они работали 72 часа, три десятилетия спустя – 23 часа. Дон Уоткинс и Ярон Брук составили список 11 бытовых приборов, для приобретения которых в 1973 г. американцу пришлось работать в общей сложности 575 часов, а в 2013 г. – всего 170 часов^[117]. При этом даже не учитывается, что качество продукции за тот же период значительно улучшилось: качество цветного телевизора в 1973 г. было несравнимо ниже, чем в 2013 г., а стиральные машины потребляли гораздо больше электроэнергии и воды, чем сегодня.

Домохозяйства с низким уровнем дохода получают особенно непропорционально большую потребительскую выгоду от либерализации и конкуренции. Например, в Европе были дерегулированы и приватизированы телекоммуникационная и авиационная отрасли. Это привело к усилению конкуренции и сделало телефонную связь и перелеты намного дешевле – даже для людей с ограниченным бюджетом. В годы моей молодости авиаперелеты были настолько дорогими, что многие люди могли позволить себе не более одного зарубежного отпуска раз в несколько лет. Я впервые полетел на самолете, когда мне было 30 лет, и только потому, что мой авиабилет оплатило государственное учреждение, чтобы я мог прочитать научную лекцию в США. А междугородние звонки (т. е. не в пределах своего города) были короткими, иначе это было бы слишком дорого. Сегодня в отдельных случаях люди могут летать в другие страны менее чем за 100 евро, а телефонные звонки стоят лишь малую часть того, что они стоили раньше, – и все это благодаря развитию капитализма в этих областях.

Критики глобализации, кстати, подтверждают эту тенденцию, но, что удивительно, они придают ей негативный оттенок. В качестве примера можно привести исследователя потребительского рынка Карла Тиллессена, который приводит следующие цифры по Германии: в начале 1970-х годов одежда все еще была настолько дорогой, что на приличный комплект одежды людям приходилось тратить 10 % своего располагаемого дохода^[118]. Но благодаря переносу производства в страны с низкой заработной платой мы можем позволить себе в пять раз больше одежды за менее чем 5 % нашего располагаемого дохода, т. е. менее чем за половину прежней суммы^[119].

Я читаю эти цифры так: в том, что касается потребления, мы почти все выиграли от глобализации, потому что сегодня мы получаем за свои деньги гораздо больше, чем раньше. Тиллессен, который критически относится к консюмеризму (см. главу 8), читает эти цифры совершенно иначе. Для него они свидетельствуют о негативной тенденции, а именно о том, что мы покупаем все больше и больше вещей, которые нам на самом деле не нужны, – и якобы только потому, что огромное число людей держат в рабстве, богатые становятся все богаче, а бедные – все беднее^[120], и в результате глобализации для жителей бедных стран наступили «темные века»^[121]. Противники капитализма также критикуют то, что в материальном плане явно выгодно, – например, то, что, если судить по уровню потребления, большинство людей в мире выиграли от глобализации.

Почему же так много людей так недовольны? Снова и снова мы слышим, что больше не работает должным образом социальная мобильность, т. е. обещание прогресса, при котором будущие поколения будут жить лучше, чем люди сегодня. Однако неравенство и социальная мобильность – это два разных вопроса. Рост социальной мобильности вполне может сопровождаться ростом неравенства. В Германии укоренилось мнение, что социальные лифты раньше работали, а теперь сломались. Цифры опровергают этот тезис. В подготовленном правительством Германии 6-м отчете о бедности и богатстве (2021) говорится: «С точки зрения профессионального статуса все больше людей поднимаются по служебной лестнице выше, чем их отцы; люди с таким же или даже более низким статусом, чем их отцы, встречаются реже, чем когда-либо прежде»^[122].

Тем не менее игнорировать эту ситуацию не следует. К этому аргументу нужно относиться серьезно, потому что, если у людей создается впечатление, что усилия и личное усердие больше не имеют смысла и что путь к улучшению социального положения для них или их детей закрыт, это порождает неудовлетворенность. И действительно, шансы на улучшение социального статуса могли бы быть выше, и в западных странах ощущение отсутствия прогресса в этой области вызывает обоснованную критику. Однако если сегодня в таких странах, как США, продвижение социальной лестнице не так легко, то это происходит не из-за капитализма, а из-за государства.

Первая причина заключается в том, что во многих западных странах снизилось качество образования. В десятку лучших в образовательном рейтинге PISA входят многие азиатские страны, такие как Китай, Сингапур, Тайвань и Южная Корея, в то время как такие страны, как Германия и США, больше не попадают в первую десятку рейтинга^[123]. Однако неудачи государства в сфере образования – не единственный барьер на пути к прогрессу. Как бы ни было важно образование, оно является лишь одним из возможных путей продвижения по социальной лестнице и увеличения доходов. Другой путь – это самозанятость и предпринимательство. Но и здесь ситуация выглядит мрачной для таких стран, как Германия и США, где на пути стартапов стоят разросшаяся государственная бюрократия и налоги. Абсурдно, что в рейтинге стран, в которых легче всего открыть компанию, США занимают лишь 11-е место, а Германия – 25-е. Первые пять мест в этом рейтинге занимают страны Азии^[124].

В западных странах государство всеобщего благосостояния лишает людей личной ответственности. Если раньше американцы считали себя хозяевами собственной судьбы, то в последние десятилетия у многих, как и в Европе, сформировалось потребительское отношение к государству, которое теперь, по их мнению, несет ответственность за обеспечение их благополучия. Это парализует личную инициативу. А в политическом плане это приводит к укреплению позиций тех, кто говорит людям, что в их положении виноваты другие страны – например, Китай. Это называется менталитетом жертвы. Журналист Чарльз Сайкс сетовал на такое развитие событий в США около 30 лет назад.

Во многих странах государство слишком сильно там, где оно должно быть слабым, т. е. в сфере экономики. И государство очень слабо там, где оно должно быть сильным. В области образования многие страны могли бы взять пример с Южной Кореи, где не только государственные расходы на образование очень высоки, но и люди вкладывают довольно значительные суммы в собственное образование. Когда противники капитализма обвиняют капитализм, а не государство в том, что восходящая мобильность часто уже не работает так, как должна, это не подтверждается фактами.

Другой вопрос, который задается слишком редко: какова была бы цена устранения неравенства? В 2017 г. известный стэнфордский историк и исследователь древней истории Вальтер Шайдель представил впечатляющий исторический анализ этого вопроса: «Великий уравнитель: насилие и история неравенства от каменного века до XXI столетия». Он приходит к следующему выводу: «Насколько можно судить, до сих пор ни в какой среде, лишенной насильственных потрясений и не испытывающей их широких последствий, не наблюдалось серьезного сокращения неравенства»^[125].

В истории существенное сокращение неравенства достигалось только в результате сильных потрясений, главным образом таких, как:

• война,

• революция,

• крах государства и системные коллапсы,

• чума.

По мнению Шайделя, величайшими уравнителями XX в. были не мирные социальные реформы, а две мировые войны и коммунистические революции. В главе 9 я покажу, как сократили неравенство две мировые войны, в главе 11 мы увидим, как к сокращению неравенства привели коммунистические революции – например, в России, Китае и Камбодже.

Таким образом, цена снижения неравенства обычно связана с насильственными потрясениями и катастрофами, жертвами которых становились не только богатые, но и миллионы и миллионы людей, которым приходилось расплачиваться потерей жизни, свободы, доходов или имущества. На протяжении всей писаной истории ни ненасильственные земельные реформы, ни экономические кризисы, ни демократизация не оказывали столь же сильного выравнивающего эффекта, как эти насильственные потрясения. «Если мы стремимся сместить баланс текущего распределения доходов и богатства в пользу большего равенства, – пишет Шайдель, – то мы не можем просто закрывать глаза на то, что требовалось для достижения таких целей в прошлом. Нам нужно задать вопросы о том, удавалось ли когда-либо снизить неравенство без большого насилия»^[126]. Ответ Шайделя на этот вопрос – «нет». Для многих приверженцев эгалитарных идей это может оказаться неутешительным выводом.

Однако если мы изменим перспективу и спросим не «Как уменьшить неравенство?», а «Как уменьшить бедность?» – вопрос, поставленный в предыдущей главе, – то сможем дать оптимистичный ответ: не насильственные катастрофы, сокращавшие неравенство, а вполне мирные механизмы, а именно вызванные силами капитализма инновации и экономический рост, привели к наибольшему сокращению бедности. Или, говоря иначе: величайшими «уравнителями» в истории были насильственные события, такие как войны, революции, крах государств и систем, пандемии, но величайшими «сократителями» бедности в истории были мирные процессы.