Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Опус пятый. Генрик Ибсен, «Гедда Габлер»: «так и следует за мной по пятам смешное и пошлое, как проклятье какое-то!»

…что запечатлелось в памяти, после первого прочтения «Гедды Габлер»

В первый раз прочёл пьесу Генрика Ибсена «Гедда Габлер» приблизительно 30–40 лет тому назад.

Запечатлелось в памяти: женщина, вокруг близкие, родные, знакомые, говорят обычные слова, совершают обычные поступки, но после этих слов, после этих поступков, женщине только и остаётся, что пойти и застрелиться.

Как часто со мной случается, в моей памяти многое оставалось подспудным, только предчувствие, предмыслие, многому ещё предстояло прорасти, нужен был толчок извне, чтобы «процесс пошёл», как говорил известный советский политик^[279]. И он «пошёл», как только вновь начал перечитывать «Гедду Габлер», и то, что пишут о ней другие.

Тогда и натолкнулся на слова российского режиссёра Камы Гинкаса^[280], который не раз ставил «Гедду Габлер»:

«если кто-то не воспринимает маленькую фальшь, то она, Гедда Габлер не воспринимает ультразвуки фальши не только этих людей, но и самой жизни, как она предустановлена, она не хочет её принимать и она не примет её никогда… не уступит ни себе, ни природе, ни Богу ни шага».

Меня как осенило. Как и во многих других случаях, как в случае с «Фиестой»^[281], предчувствие, предмыслие, остаётся в памяти уже после первого чтения, но не хватает смелости, или ясности ума, чтобы высказать то, что почувствовал, помыслил. Нужно время, чтобы зёрна проросли, плюс толчок извне, только тогда начинает разматываться «моя» цепочка мыслей.

Насколько «моя», для меня особого значения не имеет. Главное, что это происходит со мной.

Можно подумать, что слова Камы Гинкаса, скорее итоговые, к ним следовало подойти постепенно. Во многом так и есть, но, если в современной пьесе (спектакле, фильме) действие может разворачиваться от итога, как ретро взгляд, то почему подобный приём невозможен в тексте о пьесе. И не столько о пьесе, не столько о персонаже пьесы, сколько о женщине, не способной выносить самую малую толику фальши, ультразвуки фальши.

Всем своим существом, всеми своими нервами, женщина эта ощутила «что-то кончилось»^[282], ушло безвозвратно, а что начинается, что должно начинаться, женщина эта не могла знать, как не знаем этого до сих пор и мы.

И не лучше ли высказать эту мысль сразу, без обиняков, чтобы она, эта мысль, создала необходимое напряжение, достаточное возбуждение. А если слова о женщине, о нетерпимости ею малейшей фальши, настолько, что не нашла она иного выхода, как застрелиться, оставляют читателя равнодушным, то ему лучше не читать дальше этот текст.

А мой читатель может не принять мой текст, но не может не сочувствовать, не сомысливать подобной судьбе.

…сказка для мужчин

В пьесе Ибсена «Дикая утка» есть такой эпизод.

Врач, человек трезвый, прагматичный, почти циничный, уверен, что многим людям, мужчинам в первую очередь, следует придумывать сказку об их способностях, пусть фальшивых, пусть несбыточных, они всегда готовы «обманываться».

Он обращается к одному из персонажей, который одержим «горячкой честности»:

…любопытный национальный порок, это так, к слову…

«не прибегайте к иностранному слову – идеалы. У нас есть хорошее, родное слово – ложь».

Тот, у которого «горячка честности» спрашивает:

«по-вашему, эти два понятия однородны?».

На что врач отвечает:

«Да, почти как тиф и горячка… отнимите у среднего человека житейскую ложь, вы отнимите у него и счастье».

Гедда Габлер – масштаб трагедии

Не знаю как насчёт «среднего человека», который не может обойтись без сказки, – все мы немножко «средние люди», даже гении в обычной жизни, – но, даже если ложь и фальшь неискоренимы (как без них), если жизнь так предустановлена, если смятение и мятеж Гедды Габлер обречены, то, мы не должны кричать караул, не должны приходить в полнейшее уныние, а только понять, помыслить, трагический масштаб мятежа Гедды Габлер.

Тем самым, мы не просто используем стёртое клише, мы совершаем принципиальный культурный акт. Мы не упираемся лбом в «ах, сказка», «ах, как жить в мире, в котором ложь и фальшь неискоренимы», а расширяем угол обзора, расширяем горизонты жизни и судьбы человека, и это не означает, что в этом случае мир видится розовым, а люди в нём пушистыми, напротив, только тогда и возникает истинно трагический масштаб человека, которому не нужны сказки, не нужны утешения, что мол не всё ложь и фальшь, есть хорошие люди, он и без этих сказок, без этих утешений, способен жить, творить, совершать поступки.

Способен пойти до конца.

Для меня неприемлема позиция, что фальшь (ложь, пошлость, вульгарность) онтологически присуща семейной жизни,

…и не только семейной, но сейчас речь идёт о семейной жизни…

даже если согласиться с тем, что она неискоренима.

Можно признать правомерными различные трактовки «Гедды Габлер» на сцене,

…и в кино, которому ещё предстоит открыть «Гедду Габлер»…

в том числе декадентскую, публицистическую, эсхатологическую, пр.

Можно эстетизировать само увядание жизни, как «румянец у чахоточного»^[283].

Можно представить мятеж Гедды Габлер как сугубо феминистический.

Можно завершить спектакль

…театр «Красный факел» в Новосибирске^[284]…

кадрами из фильма «Меланхолия» Ларса фон Триера^[285],

…две сестры в предчувствии вселенской катастрофы, в которой одна видит угрозу, другая освобождение…

чтобы зритель исчерпание света в душе отдельного человека воспринимал как катастрофу космического масштаба.

Возможны и другие трактовки. Но мне чужда эсхатология, в которой вижу попытку спрятаться от высокого трагизма жизни, если хотите и от высокого гуманизма, который трагичен, а не риторичен.

Если есть человек, погрязший – и постоянно погрязающий – в фальши, в пошлости, в вульгарности, в одну эпоху больше, в другую меньше, у одних народов больше, у других меньше, если есть предустановленность жизни, превращающейся в механический ритуал, то есть и постоянное стремление восстать, изменить, очиститься. Речь идёт о трагическом (и эпическом) подходе, а не морализаторском, тем более не религиозным.

Если признать, что несовершенный человек, был, есть, будет, то мы должны признать, что были, есть, будут, и его попытки преодолеть своё несовершенство. Поэтому у нас есть все основания говорить об «идеальных сущностях», даже если их невозможно сформулировать, даже если они недостижимы.

Древних греков осенило прозрение. Они открыли (придумали, сконструировали) героев^[286], в истинном значении этого слова, ополчившихся на самые основы жизни, как она «предустановлена», даже понимая, что обречены на поражение.

Они решили, что если есть арете^[287], как стремление блистать, побеждать, восторжествовать, совершить подвиг, просто мужество быть собой в высоком значении этого слова, то обязательно найдётся и герой, который выберет арете (будет обречён на этот выбор), к каким бы трагическим последствиям не привёл этот выбор.

И не только в эпоху древних греков, не только в т. н. героическую эпоху, но и в т. н. пошлую эпоху, всегда найдётся Гедда Габлер, которая выберет своё арете, воскликнет: «проклятье», как избавится от пошлости и вульгарности, почему они как проклятье следуют за мной». И её бунт найдёт отзвук у других людей, обычных, нормальных, «средних», готовых, при случае спрятаться в свою «сказку», как говорит врач из «Дикой утки».

Скрытый бунт обнаружится и у женщин, обычных, нормальных, «средних» женщин, в которых живут эти гедды габлеры, даже если они смирились, если давно не бунтуют, если никогда не бунтовали, при одном условии, если в них сохранилось что-то живое, если они не сплошь состоят (предустановленная жизнь за них распорядилась) из деревянных ящиков, подобно Венере Сальвадора Дали («Венера со вставными ящиками»^[288]).

Вот почему мне чужда эсхатология, вот почему настаиваю на трагическом масштабе поступков Гедды Габлер.

«Трагический», «трагическая», тем самым становятся и эмоциональным камертоном, и смысловой матрицей настоящего текста.

От этой итоговой мысли и будет (ретро, назад) разворачиваться-распутываться настоящий текст.

…характеристика Гедды Габлер

Ибсен так характеризует Гедду Габлер:

«Ей двадцать девять лет. Благородное лицо, изящная фигура, осанка горделивая. Цвет лица матово-бледный. Серые глаза отливают стальным блеском и выражают холодное, ясное спокойствие. Волосы красивого русого оттенка, но не особенно густые. Одета со вкусом, в свободное утреннее платье».

Не будем придираться к ремаркам XIX века, которые кажутся сегодня наивными. В первом приближении будем считать, что Гедда Габлер, по Ибсену, женщина бальзаковского возраста^[289], со всеми коннотациями этого выражения.

По пьесе Генрика Ибсена, насколько позволяют судить мои разыскания в Интернете, снято несколько телевизионных фильмов (1954, 1963, 1981, 1993, 2006). К сожалению, эти телевизионные фильмы на русский язык не переведены, английским языком не владею, пришлось ограничиться визуальным просмотром. Хотя, у такого просмотра есть свои преимущества. Можно спокойно наблюдать за пластикой, за визуальными образами, не обращая внимания на текст.

Все актрисы, которых удалось посмотреть в роли Гедды Габлер (Ингрид Бергман^[290], Джанет Сазман^[291], Элизабет Белл^[292], Лена Эндре^[293], Фиона Шоу^[294], Катарина Шюттлер^[295]) старше возраста, предусмотренного Ибсеном.

Ингрид Бергман играла Гедду в возрасте 48 лет, Элизабет Белл в возрасте 40 лет, а Таллула Брокмен Бэнкхед^[296] даже в 52 года. Более близки к возрасту Гедды Габлер оказались Джанет Сузман, которая играла Гедду в 33 года и Катарина Шюттлер, которая играла Гедду в 32 года.

Надо ли говорить, что возраст не играет на сцене решающую роль. Известны актрисы, которые успешно играли Джульетту и в 40, и в 50 лет. Выше я уже писал о Марго Фонтейн^[297], которая из-за возраста боялась быть смешной, но танцевала Джульетту так вдохновенно, что зрители забывали о возрасте. Не буду повторять банальную истину, что в искусстве всё определяет талант, и то, что недопустимо для одних, допустимо для других. Но, всё-таки, всё-таки, мы не можем забывать, что Джульетте 14 лет, а Гедде Габлер 29…

Дело не только в возрасте актрис, играющих Гедду Габлер, сами телефильмы (скорее телеспектакли) показались мне слишком традиционными (сценография, игра актёров, ритм спектакля, и пр.). Не спорю эффектно, когда в финале, на диване, в красивой позе, лежит (скорее, «возлежит») прекрасная женщина, изящно повисла рука с почти антикварным револьвером, с виска стекает ниточка крови. Но это эффект скорее мелодраматический, чем драматический, тем более трагический. У мелодрамы свои законы, можно сказать, своё психологическое оправдание. Нам должно стать жалко Гедду Габлер, а заодно самих себя, мы готовы поплакать над судьбой Гедды Габлер, а заодно над собственной судьбой, вот если бы (классический аргумент мелодрамы) её близкие не оказались к ней такими чёрствыми, ах, если бы, если бы…

Справедливости ради стоило бы отметить Гедду Габлер Фионы Шоу, нервно-беспокойный рисунок роли, мечется, бьётся, как об стену. Отметим также относительно недавний (2006) спектакль Стенли Спенджера^[298]: бордово-красная обивка стен, некоторая взвинченность актёрской игры, общий ритм спектакля, отрешённость Гедды Габлер создают атмосферу надвигающейся катастрофы. Но, на мой взгляд, Гедда Габлер во всех этих фильмах-спектаклях остаётся закрытой от нас, «вещью в себе», застрелившейся по непонятным для нас причинам.

…«голая суть» пьес Генрика Ибсена

Дело не в «реализме», хотя, возможно, и в «реализме», если, как говорилось ранее, признать «реалистом» Сезанна, а не передвижников. Дело в том, что Ибсена признают основателем «новой драмы», как драмы проблемной и концептуальной.

Напомним слова Джойса^[299] об Ибсене:

«даже характеры в его пьесах, пусть они и безошибочно выписаны, не главное. Наше внимание приковано, прежде всего, либо к открываемой нам автором великой истине, либо к поставленному им великому вопросу, либо к великому конфликту, почти не зависящему от конфликтующих действующих лиц и имеющему всеобъемлющую важность, – иными словами, к драме, сведённой до её голой сути».

Как точно пишет один из критиков (Интернет оставил его анонимным), как бы развивая мысль Джойса, обычно «голая суть» мало кого интересует в театре. Одни режиссёры, стараясь обнаружить мотивации героини в сфере эмоциональной, чувственной, снижают и градус её «сверхчеловеческих поползновений». Другие, наоборот, стремятся оправдать её жестокость за счёт снижения, опошления среды обитания, мещанского окружения, и, тем самым, выводят конфликт в социальную сферу.

«Голая суть», как и «сверхчеловеческие поползновения», сближают пьесы Ибсена, «Гедду Габлер» в первую очередь, с античной трагедией, о которой уже говорилось. И «Гедда Габлер», поставленная как угодно, реалистически, символически, эксцентрически, как-то иначе, должна оставаться пьесой проблемной и концептуальной. Иначе, зачем её ставить?

На мой взгляд, пьеса «Гедда Габлер» придумана (сконструирована) как сумма аттракционов, в каждом из которых Гедда, методически, последовательно разрушает всё вокруг, пока очередь не доходит до неё самой. Если поверить Феллини «все мы клоуны, каждый из нас по-своему клоун»^[300], просто одни из нас, скорее, «белые» клоуны, а другие клоуны «рыжие». Гедда Габлер явный «клоун», поскольку её постоянно подмывает сломать, сжечь, разрушить всё вокруг, что представляется ей бутафорским, при этом она «белый клоун», она слишком серьёзна, её «пакости» не способны развеселить ни её, ни нас, она ведь, главным образом, играет на собственной «флейте-позвоночнике»^[301].

…спектакль Камы Гинкаса

Кама Гинкас в своём спектакле (1992 год Александрийский театр Санкт-Петербурга) не просто отошёл от всех «реалистических» предыдущих фильмов-спектаклей, такое впечатление, что он спорит с ними, противопоставляет себя им, и концептуально, и эстетически, он ставит принципиально другой спектакль (с точностью наоборот).

…спектакль не смотрел, вынужден ограничиться отрывками, которые удалось посмотреть в Интернете, плюс высказываниями самого режиссёра, но, в конце концов, не театральную рецензию пишу…

Прежде всего, Гинкас резко омолодил свою героиню, ей не только не 52 и не 48, даже и не 29. Гедда Габлер превратилась в девушку-подростка с татуировкой дракона, беременность которой выглядит в равной мере вызывающе и уродливо.

У Ибсена Гедда Габлер беременна, но не торопится признаться в этом. Не будем ополчаться против предустановленности самой жизни (точно сказано, «мещанская интимность»), когда первая беременность женщины (уточним, в случае законного брака), вызывает в близком круге изрядную долю «ахов и охов» с одной стороны, умиления – с другой.

И не будем торопиться осуждать Гедду Габлер, которая не способна выносить все эти «ахи и охи», всю эту «мещанскую интимность», не только потому, что предчувствует, этот ребёнок так и не родится, но поскольку не выносит подобную предустановленность жизни.

Гедда Габлер в спектакле Камы Гинкаса в сути своей подросток, неприкаянный подросток, вызывающий и дерзкий. Если добавить, что Гинкас состарил мужской состав, так, что возрастная дистанция превратилась по существу в пропасть, то само явление беременной женщины-подростка и «дяденек и тётенек», окружающих её, создаёт ощущение не просто кризиса, а светопреставления.

Далее. Гедда Габлер, женщина-подросток в спектакле Камы Гинкаса, расхаживает по сцене, среди «дяденек и тётенек», в пляжном костюме, настолько смелом, насколько позволяют современные нравы. Дело не только в том, что она шокирует окружающих, которые вынуждены закрывать глаза на чудачества молодой хозяйки. Дело ещё и в том, что обнажённое юное тело, тем более такое, в котором бьётся другая жизнь, воспринимается как такая степень хрупкости и беззащитности, пред которой хочется преклонить колени.

Далее. Гедда, появляется на сцене в целлофановом чехле. Это и чехол, в котором принимают душ (в данном случае, холодный душ как отрезвление), это и странное подобие чехлов мебели на сцене, как признак переезда, временного жилища, и как жизни, укутанной в чехол.

Далее. Гинкас услышал, расслышал, более чем столетнее пророчество Ибсена о мире, который с тех пор значительно «помолодел». Это «помолодел» имеет множество смыслов, главный из которых, старость отодвинута в невиданную ранее даль, моложавые старцы упиваются своей моложавостью, с другой стороны юность придвинута к опасной черте, а здесь, в отличие от «моложавой старости», пусть уродливой, но не опасной, расстояние взрывное, поскольку «подростковая юность» ополчается на предустановленность не только самой жизни, но и самой природы.

Расслышано не только предостережение Ибсена «юность это возмездие», но и возмездие современной распятой юности, ставшей возмездием самой себе и всему миру. Юность эта не приучена ждать, она хочет всё, немедленно, «здесь и сейчас», а нам остаётся только услышать космический крик ребёнка в утробе матери, который так никогда и не родится.

Гинкас поставил спектакль о крахе самой идеи сверхчеловека – какой бы красивой не казалась эта идея, и какой бы отвратительной не была жизнь.

Может быть, недостатки подобной концепции (а я могу судить только о концепции, а не о спектакле) продолжение её достоинств, её принципа «с точностью наоборот». Своей Геддой Габлер (и своими словами) Гинкас сказал очень много, но зачем-то решил, что этого недостаточно, нужны «педали», чтобы не осталась недосказанность. Я имею в виду, что спектакль Камы Гинкаса начинается с видеоряда: на большом экране всё разнообразие биологических видов (от кораллов до приматов и человека) показано в моменты совокупления и воспроизводства. По-видимому, чтобы мы испытали ужас от подобной природной предустановленности жизни, против которой и восстаёт Гедда Габлер.

…спектакль Тимофея Кулябина

В другом Российском спектакле (театр «Красный факел», режиссёр Тимофей Кулябин^[302], 2012 год), о котором уже говорилось, у Гедды Габлер татуировка в виде оружия. Иронический парафраз «чеховского оружия»^[303] (как выяснится далее «ибсеновского оружия»), которое, если висит на стене, рано или поздно обязательно выстрелит.

…как и спектакль Камы Гинкаса, спектакль в театре «Красный факел», не смотрел, вынужден ограничиться отрывками, которые удалось посмотреть в Интернете, плюс высказываниями о спектакле…

Гедда Габлер в театре «Красный факел» вызывающе молода, вызывающе экстравагантна, вызывающе дикая и дерзкая, вызывающая нонконформистка, вызывающе откровенный клоун, если говорить языком Феллини, или вызывающе откровенный фрик, если воспользоваться психологической терминологией, часто сегодня используемой^[304].

Будучи подростком, клоуном, фриком, со зловещей татуировкой в виде оружия, Гедда Габлер будет баловаться этим оружием, провоцировать окружающих, целиться в каждого из них, но в результате выстрелит не только в себя, но и разнесёт на кусочки окружающий её «нормальный» мир. Не случайно, авторы спектакля вспоминают синдром Аспергера^[305], когда человек теряет умение жить и связи со своим окружением.

…заметим, что многие «синдромы» сначала описывались как безусловная клиника, потом их обнаруживали во многих людях, в различных поступках человека, и переставали считать болезнью…

Дело совсем не в том, что Гедда Габлер в этом спектакле ищет правду, что наделена «горячкой честности», она абсолютно беспощадна в своей «горячке честности», её слова как плевки в мире, в котором люди подобны заезженным пластинкам.

Спектакль задуман и поставлен как откровенная провокация по отношению к зрителю, который придёт в театр из размеренной жизни, похожей на сериал.

…основоположник «новой драмы»

Пьесу «Гедда Габлер» Ибсен написал в 1890 году, когда ему было 62 года. Через 8 лет, когда отмечалось семидесятилетие Ибсена, он уже был всемирно известным писателем. Умер Ибсен в возрасте 78 лет, в 1906 году.

Ибсен родился в XIX веке, умер уже в XX веке, и это не просто цифры, не просто хронология. Предчувствие, предмыслие рубежа веков делает «Гедду Габлер» (в какой-то мере, всё творчество Ибсена) пьесой почти пророческой.

Генрика Ибсена считают основоположником «новой драмы» наряду с Августом Стриндбергом^[306], Герхартом Гауптманом^[307], Бернардом Шоу^[308], Антоном Чеховым^[309], Морисом Метерлинком^[310].

Обратим внимание, что все они, как и Ибсен, родились в XIX веке, умерли в XX веке. Это не просто случайная хронология, это хронотоп или, точнее историохронотопос^[311] их жизни. Они не просто жили во времени, подобно обычному (обыденному, среднему) человеку, практически полностью растворённому в хронологическом времени. Они сами создавали время культуры и время литературы.

Они не просто запечатлевали своё время, они ваяли это время.

Пишут, что «новая драма» возникла в атмосфере культа науки, вызванного развитием естествознания, философии и психологии. Готов поверить, влияние науки исключить невозможно, как невозможно исключить влияние других культурных феноменов, включая историю, политику, социальную жизнь, и пр., пр. Но, имеет значение и другое, одно дело середина века, другое его завершение. Из XXI века не трудно заметить, что последние годы XIX века, закат века, это преддверие, предощущение XX века. Конечно, речь идёт о самых прозорливых людях, наделённых пророческим даром. Но именно они позволяют нам смотреть из 1890 года, когда была написана «Гедда Габлер», не только назад, к тому, из чего пьеса проросла, но и на 10, на 100 лет вперёд, чтобы «Гедда Габлер» раскрылась как само это преддверие, предощущение будущего времени.

…наука на рубеже веков

Если говорить о культе науки, то он, несомненно, сказался на возникновении «новой драмы», которая любила «думать», «думанье» считала для себя обязательным.

Сама наука, прежде всего физика, взорвалась на рубеже веков принципиально новыми идеями. Достаточно сказать, что «постоянная Планка»^[312], основная константа квантовой физики, была открыта в 1900 году, буквально на рубеже столетий. Новизна (на грани безумия) квантовой физики была настолько неожиданной, что шокировала даже самих физиков. Они не могли поверить в то, о чём бесстрастно свидетельствовали их приборы и их формулы. Даже великий Эйнштейн^[313], основатель новой физики,

…в равной мере можно сказать, основатель новой науки и, шире, нового взгляда на мир…

до конца не верил своим формулам. Он был уверен, Бог не может играть с человеком в прятки, в скором времени будут открыты новые «теории», всё встанет на свои места и, субатомная частица придёт в согласие с формулами и показаниями приборов.

Мы продолжаем жить в пространстве не только теорий Эйнштейна, прежде всего, теории относительности, но и постоянных сомнений Эйнштейна. Нам трудно примириться с различными «относительностями», «вероятностями», «неопределённостями»^[314], хочется, чтобы мир был устойчивым и постоянным, предсказуемым и прозрачным. Хочется думать, что именно таким его придумал и осуществил Господь Бог, а остальное от лукавого.

Тогда, в 1890 году мир таким и казался, устойчивым и предсказуемым, с Богом, который ещё не играл с человеком в прятки. Мир ещё не успел расстаться с эйфорией XIX века, человечество верило и в науку, в прогресс, в сами основания разума человека. Но Гедда Габлер уже не вмещается в этот «разумный» мир, показания «приборов и формул» этого времени о метафизике женской души, о её неизменном месте в обществе и в семье уже ничего не способны объяснить не в её душе, не в её поступках.

Гедда Габлер – женщина из квантового мира, который ещё не открыт, который разрушит догматизм любой «нормальности», – от природы вообще, до пресловутой «природы женщины», в частности.

Но Гедда Габлер живёт в своём времени и она, всего-навсего, женщина. И остаётся признать, то ли Господь Бог её оставил, то ли она оставила Его.

…политическая реальность рубежа веков

В политической (исторической) реальности конец XIX века, кажется, мирным, по крайней мере, по сравнению с тем, что произойдёт совсем скоро, в начале XX века. Но, несколько утрируя, скорее апеллируя к воображению, чем к конкретным смыслам, некоторые события этого времени можно признать резонирующими для «новой драмы», «Гедды Габлер» в частности.

…почему у Чехова Дядя Ваня^[315] неожиданно спросил о «жарище в Африке», какое ему дело до Африки, и пусть кто-нибудь объяснит, почему эти слова так нас трогают? Может быть, наше воображение всегда шире формулируемых смыслов…

Выделю только несколько событий этого времени:

– англо-бурская война^[316], в которой англичане впервые применили тактику выжженной земли и концентрационные лагеря, в которых погибло около 30 тысяч бурских женщин и детей, а также неустановленное количество чёрных африканцев;

– ихэтуаньское^[317] (от китайского: «отряды гармонии и справедливости») восстание против иностранного вмешательства в экономику, внутреннюю политику и религиозную жизнь в Китае, которое сначала пользовалось поддержкой властей, но через какое-то время, когда императрица Китая перешла на сторону «Альянса восьми держав»^[318], восстание было жестоко подавлено. Было немало случаев беспричинных убийств гражданского населения коалиционными войсками:

– во Франции широко обсуждалось т. н. «дело Дрейфуса»^[319], судебный процесс по делу офицера французского генерального штаба, еврея по национальности, приговорённого к пожизненной ссылке на основе сфальсифицированных документов. Процесс проходил на волне мощных антисемитских настроений во Франции:

– во Франции прошла Всемирная выставка и, приуроченные к выставке, Вторые Олимпийские игры^[320]. В Играх участвовало 975 мужчин и 22 женщины (?!).

…для сравнения, на последней Олимпиаде в Лондоне участвовало 5892 мужчины и 4676 женщины, в первом случае около 3 %, женщин от числа мужчин, во втором около 80 %…

…безмятежная жизнь знати на рубеже веков

А в это время, как говорилось в традиционных романах, знать продолжала вести свою праздную жизнь: балы, приёмы, великосветские пересуды. Развитие экономики, борьба за сырьё, за рынки сбыта, вносила свои коррективы, заключались военно-политические союзы, но война никого не страшила. Царские и королевские дворы всей Европы (включая Россию) практически были родственниками, но это не мешало им использовать националистическую риторику, казалось бы, совершенно чуждую их сословной исключительности. Они жили в своём мире и были уверены, что для них ничего не изменится, даже в случае войны.

…Первая мировая война: отрезвление

Первая мировая война, первая газовая атака^[321], не просто изменили политическую карту мира, они поменяли мировоззрение людей. Метафорически можно сказать, что именно после Первой мировой войны, после первой газовой атаки, «двадцатый век» окончательно сменил век «девятнадцатый».

Эйфория прошла, отрезвление стоило жизни миллионам людей.

Сегодня, когда прошло более ста лет, тогдашнее неведение «сильных мира сего» воспринимается почти как инфантилизм, но постфактум всегда легко рассуждать об инфантилизме.

Точно также, как после двух кровавых мировых войн, легко рассуждать о кризисе мужского взгляда на мир, который ещё далёк от завершения даже сегодня.

Особенно в постсоветской, мусульманской стране «третьего мира», в которой пишутся эти строки.

…философия и психология на рубеже веков

О философии и психологии этого периода следует говорить отдельно, поскольку у них своя специфика, свой хронотоп (свой историохронотопос). Но и предельно кратко, поскольку они имеют прямое или опосредованное отношение к «Гедде Габлер».

Если говорить о философии второй половины XIX века, то, в контексте настоящей работы, прежде всего, должны быть названы два имени: Шопенгауэр^[322] и Ницше^[323]. Трудно сказать, знаком ли был Ибсен с их работами, насколько был знаком, но, он не мог не знать этих имён. Что касается идей этих философов, то примем во внимание, что у культуры (имеется в виду, неэвклидово пространство культуры) свои способы трансляции, восприятия, запоминания.

Об идеях Шопенгауэра и Ницше и в те годы, и много позже, могли азартно рассуждать даже те люди, которые не прочитали ни одного их текста. Идеи свободы воли, необходимость постоянно утверждать себя в окружающем мире, представление о том, что бог умер, по крайней мере, как инстанция, к которой можно обращаться в поисках утешения, потребность в сверхчеловеке^[324], способном выжить в мире, который окончательно покинул бог, все эти, и другие вопросы, витали в воздухе, определяли духовную атмосферу времени.

Широкое распространение получили взгляды Шопенгауэра и Ницше о женщинах.

Шопенгауэра, который говорил:

«Женщина не создана для высших страданий, радостей и могущественного проявления сил»,

«Женщины не имеют ни восприимчивости, ни истинной склонности, ни к музыке, ни к поэзии, ни к образовательным искусствам»,

«Европейская дама есть существо, которое не должно собственно существовать».

Ницше, который говорил:

«Вы идёте к женщинам? Не забудьте взять плётку!»,

«Какое дело женщине, до истины! Её великое искусство есть ложь»,

«Женщина начинает терять стыд, когда разучивается бояться мужчины. Благодаря этому – женщина вырождается».

Добавим, что современник Ибсена, основоположник современной шведской литературы и театра. Август Стриндберг, переписывался с Ницше, и разделял его взгляд на женщину. В его знаменитой драматической трилогии: «Отец», «Фрёкен Юлия», «Заимодавцы», женщина рисуется как исчадие ада, как воплощение низших чувственных инстинктов, способная только на то, чтобы изощрённо эксплуатировать мужской ум и мужскую душу.

Не трудно предположить, что Ибсен писал свою «Гедду Габлер», отталкиваясь от идей Шопенгауэра и Ницше, и от драматической трилогии Стриндберга, во многом, с ними не соглашаясь. «Гедду Габлер» можно признать своеобразной антитезой двум этим пересмешникам женщин и трилогии шведского ненавистника женщин.

Если говорить о психологии конца века, то она была не более как «беременна» (скорее, на ранней стадии) теми идеями, которые найдут своё выражение в идеях Фрейда^[325] и Юнга^[326], всего огромного корпуса психологии XX века.

Впереди была «молодая Вена»^[327], которая была невозможна без Фрейда, впереди был Шницлер^[328], художественный интерпретатор идей Фрейда, впереди был Юнг, который романтизацию национального духа перевёл на рельсы «коллективного бессознательного» и «архетипов»^[329], впереди был (уже к концу следующего века) фильм Кубрика «С широко закрытыми глазами»^[330].

На этом не будем больше останавливаться, об этом сказано достаточно в опусе о Сабине Шпильрейн^[331] и будет сказано несколько позже в опусе о фильме «С широко закрытыми глазами».