Резервный день

И мама заорала:

− Не встревай!

Дальше они ругались по-татарски. А мы с папой молчали и смотрели. Смотрели и хлопали ушами… Папа тихо и от этого страшно приказал:

− Хватит!

Мама опомнилась. Илька по инерции продолжал бурчать что-то непонятное, певучее.

− Это в конце концов стыдно, товарищи полиглоты! – как бы извиняясь за тихий, но приказной тон, сказал папа. – Переведите, в конце концов!

− Да что тут переводить. Стыдно-то как, Ильгиз! – мама решила всё свалить на Ильку: −Восемь лет как только по-русски все вокруг тебя.

Маму уже было не остановить: Ильгиз весь в своего деда. И обидчивый, и мстительный, и постоянно отношения выясняет.

− Я действительно, Ильгиз, тебе мало времени уделяю, почти не уделяю. И три тройки у тебя в году… Но я очень занята. Эти травы отнимают массу времени, это – моё призвание. Поэтому и ты, и Ариша страдают. Я не могу, никогда не могла, заниматься только детьми! Ариша младше. Ильгизчик, ты должен понять. Ты самостоятельный, здоровый. Ты – сам справишься. Это гены, папа правильно говорит. Аришенька же – девочка, она теряется.

Ильгиз сидел красный, он вспотел:

− Да уж – теряется. Носишься с ней как с… торбой. Зачем ты её всё в мирошевский лес таскаешь? Может, ей во дворе как мне охота побегать? Ты её спросила?

− Я не хочу во дворе! – закричала я. – Что ты, Илька! Я боюсь. Там одни дураки. Они мячом могут в лицо… Я хочу гулять в поле. Я на поле, Илька, бегаю—собираю зверобой.

− Вот и хорошо, Арина, что бегаешь … − мама торжествовала.

− Инга! Дай ребёнку свободу выбора! Не таскай её за травами, − попросил папа.

Я испугалась:

− Папа! Я люблю луг! Там репей, папа, красиво цветёт! И донник, и цикорий, и…

− И чертополох! – Илька скорчил страшную рожу, приставил пальцы-рожки к ушам.

− И чертополох, − согласилась я, даже не поняв издёвки и намёка на нечисть. – Он для нас бесполезный. Он только для пчёл. Медонос.

− Медонос, − укатывался Илька. − Прекращай, мама, пичкать её салатом из одуванчиков. Пусть ест как все, играет, общается. Отстань, мама, от неё. Она уже травяное зомби.

− Опять снова здорово? – мама в шутку замахнулась на Ильгиза. – Ребёнку нравится. Слышал же? Сам-то чипсы никогда не ешь?

− Отрава – поэтому не ем, − согласился Ильгиз.

Мама открыла рот, но папа резко сказал маме:

− Продолжим об отраве. Никто не обвиняет тебя, Инга, в невнимательности. Никто не запрещает тебе заниматься полезным делом для души.

−Оформили ООО. Нужен бухгалтер, − вдруг сказала мама.

− Я сейчас не об этом, Инга. Чем могу, я тебе помогу.

− Нужно помещение для заготовки трав.

− Хорошо, − нетерпеливо отмахнулся папа. – Найдём помещение.

− Спасибо Геночка. Тогда – всё?

− Нет. Ты не поняла. Я попрошу тебя, Инга. Больше никогда не вмешиваться, если Арину угостят вредной едой.

− Да уж я поняла… Я тогда хотела как лучше. Я испугалась за Аришу. Это же неправильно, Гена, что еда после тренировки. После тренировки надо пить.

− Дорога моя, − папа ласково обнял маму. – Ты не переделаешь людей. Тебе бесполезно тягаться с рекламой и спрайтами. Пусть люди едят, что хотят. Договорились?

− Но Арина! Она…

− Мама! – закричала я. – В вопросах питания я буду слушаться только тебя!

− Ты наша птица-секретарь, − улыбнулась мама и обратилась к папе: −От тебя нахваталась. Вопросы питания, вопросы наркомании, вопросы безопасности, вопросы по отчётному периоду…

− Совсем взрослая, − сказал папа. – А сейчас − самое главное, девочки мои. После гематомы и синяка обратной дороги нет. Что будем делать?

− Убить, их надо убить! − прошептала я.

Прошло одиннадцать лет. А я помню, как эти слова сами собой вырвались, вышли из меня. Когда мы говорим «я убью тебя» или «я убью себя», то это, на самом деле, ничего страшного не означает. Это просто выход плохого, очень плохого, очень-очень ужасного. Понятно, что из всякого правила есть исключения, иногда человек, угрожающий вам убийством, действительно затачивает топор, а самоубийца мылит верёвку, но чаще это в детективах, чем в жизни. А в жизни убивают как правило те, кто об этом и не заикается вовсе, самоубийцы тоже вынашивают идею глубоко в себе. Это всё папа мне объяснил, чтобы я не боялась самой себя − мама же стала меня стыдить и говорить, чтобы она таких вещей больше не слышала.

− Вот! Вот результат общения с Максами да Златами.

− Я с ними не общалась! – заплакала я от обиды. – Почти не

общалась…

9 Прогулки всей семьёй

Тогда в Семенном поля под высоковольтной только перестали засевать. С одной стороны убрали лес и, установив новые сваи, провели ещё одну линию. Горизонтальными частоколами лежали огромные деревья, их даже не вывозили. Мощные ели, похожие на приятелей папы из СОБРа¹⁴ ; берёзы напоминающие лейтенантш и капитанш из детской комнаты. Изысканные осины, точнее их тусклого цвета стволы − это красавица-секретарша по связям с общественностью начальника ОВД. Всё валялось и гнило… Мама сказала Ильке:

− Видишь, что сделали для того, чтобы провести ещё света: убили здоровые мирошевские деревья. Убили. Здоровые.

− И что?

− А то. Всегда будь настороже, чтобы так же не погибнуть.

− Ты хочешь сказать, что если не быть настороже, то станешь деревом? – Илька любил так «абсурдистски», по выражению папы, шутить.

− Зря смеёшься, − обиделась мама.− Я хочу сказать, что случайность может стать роковой,

− Мама хочет сказать, − откашлялся папа, − что никогда не надо думать, что тебя обойдёт неприятность, несчастный случай, смерть.

Папа тогда бросал курить. Это было похоже на обет – он бросал курить ради меня, из-за меня. Что-то вроде – я отделаюсь от плохой привычки, брошу на жертвенный стол никотиновую зависимость, а дочь тогда оставят в покое. Папа сильный, он взял себя в волевые тиски.

− Заместитель начальника страшно сказать, всего управления Мирошева… − зудела мама.

− ГУВД-Миршев – низшее подразделение. Над нами – Владимирское, ты же знаешь.

− Не знаю и знать не хочу. Столько людей в подчинении, всем показываешь дурной пример.

Папа был «полностью и беспрекословно» согласен. Он пил отвары и настои, отхаркивался, свистел и хрипел (стали очищаться лёгкие), и – главное!—он старался всё свободное время гулять. Мне повезло. Вечером мы приезжали в Семенной, папа парковал «ауди» на стоянке у церкви, где неподалёку росла одинокая софора. Мы шли на высоковольтную. Быстрым шагом – тридцать пять минут. И дальше гуляли, гуляли и гуляли… До темноты. Небо становилось розовым, потом тусклым.

Сильные деревья, ели… Ильке понадобились шишки для урока технологии, и мы с мамой приехали сюда на маршрутке. Меня ещё катали в лёгкой коляске, и на маму в маршрутке все ругались. Мне было два с половиной года, но я запомнила это. Как ругались в маршрутке, как я сидела у кого-то на коленях и этот кто-то дышал зловонно мне в затылок, как мама ехала стоя, вцепившись в коляску-трость, коляска скрипела и как назло не хотела в эту самую трость складываться… Мама успокаивала людей и улыбалась… Выйдя из маршрутки, усадив меня в коляску, мама сказала:

− Я не вынесу больше оскорблений.

Обратно мы ехали на электричке. Всего одну станцию. А электричку пришлось ждать полчаса: в Семенном не все электрички останавливаются. Илька дома спал. Папа нервничал. На его погонах была теперь одна звезда вместо четырёх маленьких звёздочек. Его в этот день повысили в звании, в должности, он теперь был не просто опером, а начальником отдела по борьбе с наркоманией. Тогда не было ещё ФСКН.

− Я как чувствовала, − радовалась мама. – Нас так поливали грязью в маршрутке, но я не разозлилась, я чувствовала – сегодня хороший день, самый лучший день.

Из того похода за шишками я запомнила цветной, сухой, душистый жёлто-красным клёном осенний лес, и под ногами – шишки, чешуйчатый ковёр. Шишки скрипят, шуршат об огромный пакет, и он, набитый до отказа, тоже как будто в чешуйках… У меня восторг! Ильке поставили две пятёрки! Лето было бесшишечное, сухое, а он притащил шишки на весь класс!

И вот сейчас, спустя пять лет, – конец. Шишкам – конец, деревьям – конец, муравейники стояли мёртвые, как египетские пирамиды. Я была уверена, что внутри – мумия самого главного муравья, а точнее – муравьихи… Было страшно смотреть на мощные стволы…

Услышав от родителей о том, что смерть может прийти совсем рано, и даже в детстве, я заплакала. Мне стало страшно.

− Она не хочет случайно погибнуть, − погладил меня Илька по голове. – Что ты, Арин. Тебя же просто предупреждают, наставляют на путь истинный…

− Правильно, − откашлялся папа. − Это так. Всё необходимо брать под контроль, любую ситуацию. Деревьям не повезло расти именно в этом месте. Но мы не деревья – мы можем выбирать места ходов и обходов. Мы можем быть внимательными. Мы можем лавировать. Так, Арина?

− Лави-что? – переспросила я.

− Действовать мы можем, принимать решения! – и папа толкнул меня в плечо.

Легонько толкнул, но я упала и ударилась о кочку. Мама ходила недалеко, шептала и собирала травы. Она конечно же всё видела, но делала вид, что не видит ничего.

− Ты не была готова.

− Это нечестно, − сказал Илька. – Ты не предупредил Аришу.

− А в школе ты всегда дерёшься честно? – и папа заломил руку Ильке. Он как-то незаметно это сделал. Он вроде и рядом с Илькой не стоял. Илька вообще шёл в метре от папы, ближе к полю. Илька вывернулся, выдернул руку. Конечно же папа позволил ему высвободиться. Но тогда я этого не понимала – Илька показался мне силачом.

− Что я хочу тебе объяснить, Арина? – спросил папа.

− Я невнимательная? – спросила я: так всегда говорила мне тренер.

− Нет. Дело не только во внимании. Хотя… И это тоже. Понимаешь, Арина. Ты доверчивая, добрая. Ты веришь людям.

− Да! − крикнула мама с поля. – Помнишь те шишки для Ильки? Разве эти деревья думали тогда, что люди, приходящие к ним за шишками, убьют их для своих урбанистических целей? Ты видела: брёвна постепенно превращаются в трухлю. Кое-что растащили дачники, но только кое-что. Уж лучше бы всё забрали. Для своих урбанистических целей.

− Ур-урр –что? – спросила я.

− Что? – крикнула мама. Она всё дальше отходила.

− Урчащее слово! – крикнула я в ответ

− Для своих удобств люди убили деревья, − кричала мама. – А другие для своих удобств их частично растащили.

Илька сказал, передразнивая маму:

− За то, что ты гибкая и прыгучая, завистница вонзилась когтями в твой висок. А для того, чтобы отомстить тебе за чипсы, Макс организовал бойню.

− Это недоверчивые недобрые, это злые дети. И ты должна ответить им тем же, − крикнула мама.

− Не в этом дело, − нетерпеливо перебил папа. – Ты просто должна ожидать вокруг себя недоброжелательность. Понимаешь, Арина: ожидать. И быть готовой, если понадобится, дать отпор. Моментально. Не думая и не рассуждая. Что ты должна была сделать, когда последний ребёнок вышел из раздевалки?

− Ждать маму, − ответила я.

− Нет, Арина. Никогда не надо оставаться одной в ограниченном неизвестном пространстве.

− Почему − неизвестном? −Мама шла к нам с поля с пуком зверобоя:− Ариша два года переодевалась в этой раздевалке.

− Потому что ты не знаешь, кто зайдёт в это пространство, или, может, не зайдёт. Пространство, где ты можешь предугадать большинство возможных вариантов – известное. Например – твой дом, твоя комната. Остальные пространства с большей возможностью вариаций предполагают неординарные ситуации – неизвестные или рискованные. В раздевалке нет окон – это риск.

− Почему? – удивилась я.

− Выключили свет – стало темно. Пока в раздевалке кто-то был, свет не выключали. Надо было выходить из раздевалки с последними. Ты не можешь найти рюкзак – значит, кто-то его забрал. Ты должна была насторожиться, и сообщить об этом взрослым. Выйти из раздевалки хоть голышом, но выйти!

− Я надеялась, что они вернут рюкзак. Подкинут.

− Арина! Надо было сразу − слышишь? − сразу сообщить об этом тренеру! Немедля! Хотелось плакать в этот момент?

− Очень! Ужасно, папа…

− Надо было плакать. Обычно в бытовом понимании, плачущий – всегда обиженный.

− Я боялась пожаловаться. Они же меня всё время дразнили стукачкой.

− И я бы не стал жаловаться, − сказал Илька.

− Вопрос скользкий, − согласился папа. –Будем учиться не жаловаться, а предвидеть. Готова, Арина?

− Готова! – крикнула я.

Папа толкнул меня так же, как в первый раз – я устояла на ногах. Я почувствовала, что он меня собирается толкнуть, когда отвечала: «Готова!» Тут же папа попытался дотянуться до Ильки – Илька отскочил в сторону…

После первой тренировки ночью мне снились деревья, которые выстроили людей вдоль проспекта Красной Армии и спилили их. Вся улица была в ногах, стояла обувь – из неё торчали лодыжки, ноги по колено и всё. Люди пропали.

Всё лето, все свободные погожие дни, вечерами, папа заезжал с работы с работы за нами, мы ехали в Семенной, гуляли по высоковольтной и тренировались. В августе мы не поехали с мамой в Казань, чтобы не прекращать тренировки по самообороне. В августе папа получил подполковника, (замначальника УВД должен быть подполковником) и не смог больше с нами ездить. Папа объяснял Ильке план тренировок, и мы стали ездить втроём: я, Илька и мама. Папа писал маме план, и она нас контролировала. Но конечно же с папой тренироваться было намного интересней. Мама уже не собирала травки, она смотрела на наши занятия и комментировала:

− Встречный удар ногой с последующей контратакой… Умничка, Ариша. Освобождайся, освобождайся от захвата. Молодец! Так ему. Дай ему! Гениально!

Сейчас бы мы не смогли так. Так целеустремлённо, с таким воодушевлением заниматься. Мы были вдохновлены. Мы радовались всему вокруг. Мы переезжали из военного городка, папа купил квартиру в центре города, в доме Оболтусов. В Военном городке квартира была служебная, а та, в доме Оболтусов, – стала наша. Теперь рядом с нами будет ДК «Октябрь». А там есть спортивные танцы и спортивный рок-н-ролл, и просто – танцы для общего развития и всех возрастов – танцевальный клуб под названием «Соло».

В новой квартире папа соорудил гимнастическую комнату, со шведской стенкой, перекладиной-эспандером, скамейкой для пресса и боксёрской грушей. Под потолком гудел кондиционер, и мама переживала, что «детей продует». В дождь мы с Илькой занимались дома. После таких занятий мне уже ничего не хотелось. Мама, привыкнув к рецептуре лекарственных сборов, требовала от нас безошибочного исполнения.

10 По сценарию?

Блинчики, блинчики…

Выпекаем ловко

Блинчики, блинчики

Выше, выше стопка.

Злата, если подходить не предвзято, красивая, худенькая. И тогда, в детстве, на гимнастике, она была такая же. Я смотрела через объектив на её ножки-палочки и думала: неужели у меня − такие же? Если я на свои ноги сверху смотрю, в ванной, под душем, то они мне не кажутся худыми. Но все говорят, что я худее Златы. На немножко, но худее. Я сорок восемь килограммов вешу при росте 173. Но у меня кость тонкая и лёгкая. Какая у Златы кость – я не знаю. Я Злату ненавижу.

Музыка не громко и не тихо. Корнелий Сергеевич на пульте. Дэн в микрофон говорит:

− А теперь скажите дети?

Праздник снежный на всём свете.

Входим скоро в Новый год…

А Злата слащаво- сюсюкающим голосом:

− Поделитесь с нами – вот:

Личными неприятностями…

− Кто какие делал гадости? А? – это Макс, естественно, заорал, он вообще дурак. (Отупел от чипсов и прочих ГМО.)

А Злата Максу:

− Тайнами, Скоморох, тайнами, а не гадостями.

Дети смеются. И Корнелий Сергеевич тоже. Я почувствовала подвох. Еле уловимо, интуитивно, но почувствовала. «Гадости». «Кто делал гадости»… Иногда бывает: кажется, что всё нормально, вспыхнет в сердце предчувствие, ты его отгонишь, и – забыл, вроде и не было… А потом – раз!—и машина собьёт.

Корнелий Сергеевич почему был рад? Он любит, чтобы было что-то неожиданное. Он говорит, что роль и актёр – это тайна, и роль может подсказать актёру слова. Я не поверила в этакое неуловимое, что вроде бы в атмосфере пронеслось, радость передалась мне от Корнелия Сергеевича и заглушила интуицию. На самом деле – произошла банальная подстава. Злата и Макс вставили слова специально и заучили их заранее! Дэн уверял меня после, что учил слова в последний момент и ничего не знал, говорил когда Снегурочка его чуть-чуть в бок толкала или на валенок наступала.

В общем, попросила Злата детей поделиться тайнами.

Дэн, мой Белёк(тогда ещё не мой), бороду погладил и − в микрофон:

− Тайны – ваши, Саши-Маши

Насти, Пети и Наташи

Коли, Лёли и Настасьи

Ждут вас в доме, в школе, в классе.

С нами поделитесь, ну же

Тем, что никому не нужно

Вы проступки совершали?

Да?

Дети конечно же заорали : «Да!» Так заорали, будто три дня репетировали. Меня оглушило!

Тогда Снегурочка стала объяснять, что «проступки» – это не то, что «поступки». Что это вредительства, подставы, подлости и так далее.

− Неужели, в самом деле? Загалдели-надоели-две газели-карусели, − это глупый Макс.

Дети орут. Злата замахала варежкой, сказала без сюсюканья, даже приказала. У меня её голос до сих пор в ушах звенит, особенно – да!− именно сейчас, в этой комнате, за этим массивным деревянным столом с вычурными резными ножками в форме веретена. Так и звенит голос:

− Здесь оставьте все проступки,

Негатив − на позитив,

Честность, правда – дайте волю,

После о плохом забыв…

Кто-то опять спросил:

− Что такое − проступки?

Кто-то пискнул:

− Что такое негатив?

А Макс:

− Негатив − это радость наоборот.

А Корнелий Сергеевич ещё больше улыбается.

Помню, я решила: это Корнелия Сергеевича сценарий; не может быть, чтобы так долго собственная инициатива из людей лезла, да ещё в рифму.

И Дэн «занукал» (вечно Дэн «ну» говорит, когда волнуется, а когда нервничает сильно, то запинается).

− Ну, Снегурочка! Начнём с тебя.

Злата:

− Вот я, Дедушка Мороз, как-то мороженого съела три бо-о-ольших брикета, и температура моего тела упала ниже нуля.

И все засмеялись. И я. Это по фотографиям видно на яндекс-альбоме. Я их сейчас смотрю. Фотографии смазаны, потому что я смеюсь. «Праздник же, весело же − бдительность в жэ…», − так мама говорит.

И все дети пошли вспоминать о мороженом и об ангине. Сначала крикнут, а потом руку поднимут – ничего не разобрать: первоклассники-второклассники – что с них взять.

Вдруг одна девочка, я её сфотографировала, она в таком платье была, не особо шикарном, но хорошем, добротном (сами видно пошили), и в короне бумажной с приклеенным стеклярусом (сами, видно, сделали), девочка сказала:

− Я цветы дома забывала поливать. И один кактус издох.

Так и сказала «издох» – как о животном.

А Злата:

− Ну надо же! Кактусы и не надо поливать, а, Дедушка Мороз?

Макс:

− Раз в две недели.

Макс глупый, но всё обо всём знает. «Галопом по европам», − говорит о нём моя мама.

− А я год …э-ээ… − замялась девочка и поправила корону: − не поливала. Всё забывала. Я … э-ээ, мне мама скажет полить − я пообещаю и не полью. Назло.

Злата как-то (мне так сейчас кажется) прониклась к девочке и сказала сочувственно:

− Ты попроси Дедушку Мороза. Он тебе новый кактус обязательно принесёт.

А Дэн:

− Да. Принесу. Обязательно-обязательно. Ты в письме напиши и родителям его передай: пусть они письмо в почтовый ящик опустят.

Девочка спрашивает:

− Электронный ящик?

− Нет, ну что ты! Рядом с кремлём здание. Написано: «Почта». На почте конверты продаются.

Девочка обрадовалась, закивала:

− А ваш адрес?

Дэн, не моргнув глазом:

− А Россия, Вологодская область, город Великий Устюг, дом Деда Мороза.

А Макс:

− Запомнила? И не забудь новый кактус в Новом году поливать. Напоминания в мобильнике ставь. В календаре отмечай.

Девочка кивнула и Макс-Скоморох ей приз всучил – конфету:

− «Райский восторг», − и ржёт как лошадь, как сивый мерин:

− Честно-честно

стыдно вам

За проступки?

Там, та-дам…

Дети опять подпрыгивают, руки тянут, и Макс с ними руку тянет, прыгает, −прикалывается, он же типа Скоморох, ему типа положено. Злата делает вид, что слушает, каждому кивнёт, и конфету даст:

−Кто ещё какие проступки совершал,

Кто кого обидел?

Кто кому по носу дал,

А врал, что и не видел?

Это детям она такое говорит! Это первым-вторым классам! Я перестала фотографировать. Я наконец опомнилась. Я ВСЁ ПОНЯЛА! Тут и Злата обернулась, посмотрела на меня, мину скорчила, отвернулась, а дальше лицо рукавицами закрыла:

− Дедушка Мороз! Вот Скоморох, наш главный наиглавнейший глашатай, хочет о своём проступке сказать. («Главный глашатай» – почти как «главный прокурор», но я решила не уходить – Я ПРЕВРАТИЛАСЬ В СТАТУЮ).

А Деня, вместо того, чтобы прекратить стёб, кивнул повелительно− вроде Дэн вождь индейцев. Перепутал он роли: Дед Мороза и Вождя краснокожих!

− Я…− заблеял Макс, − я… побил девочку!

Я тут же среагировала: щёлкнула, судя по этой пятьдесят первой фотке в альбоме «нг11», которая у меня сейчас на Яндексе открыта.

− Побил девочку? Ай-яй-яй! – закачала головой Злата и скорбно сняла диадему.

− Да! Я побил девочку!

− Может она тебя побила, а ты сдачу дал?

− Н-е-е-т. Она меня толкнула, и я улетел. Летел… летел… В стену впечатался.

− Постой, Скоморох, − загремел Дэн. − Может это тебе померещилось?

− Да! Привиделось? – это Злата. (Я же говорю: Злата – дрянь.)

− Н-не знаю, − заканючил Макс.—Я в стену впечатался, очнулся, встрепенулся, кинулся и – сдачи дал. Девочку побил.

Дети стали смеяться над Максом, как он «встрепенулся». Он же всё показывал. Дурак, идиот.

− Что ты скажешь, Дедушка? Что будем с ним делать? Может быть, в детскую комнату милиции его сдать? – Злата надела диадему набекрень, косо-косо, и подмигнула мне. Дура, стервозина.

Дэн молчал. Стоял понуро. Отпустил посох, серебристый, в золотую спираль . Посох… падал, падал… Падал, падал… Падал. Упал? Не упал. Почти упал. Макс посох поймал, подцепил у паркета. Тут я посмотрела на пол, заметила, что паркет у меня под ногами весь поцарапанный. («Надо шкурить и лачить, занозу на таком паркете недолго получить», – так мне Дэн потом сказал).

Макс заблеял, давясь от смеха:

− Нет, дедушка, не отправляйте меня никуда! Вы не найдёте второго такого весельчака!

− Найдём дедушка, ещё как найдём, − сказала Злата.—Всё , Скоморох, твоя песенка спета. Ты под стражей. Эй, стража! Отрубить ему голову!

Гробовая тишина, дети – с открытыми ртами. Кто прыгал, так и остались в воздухе висеть…

А Дэн вдруг говорит:

− Никакой стражи. Не будем ради Нового года отправлять дело в милицию. Простим его, внученька, − и на меня все трое многозначительно посмотрели.

Сразу стало спокойно − все дети на паркет прилунились. Стоят, в мою сторону вслед за Дедушкой и Снегуркой обернулись…

Почему фотоаппараты на шею вешают? Чтобы они у вас из рук не выскользнули, когда вас унижают, припоминают дела давно минувших дней, на родителей намекают, так ещё интермедии разыгрывают! Я тогда поверила Дэну, что он не знал весь текст утренника. Но теперь сомневаюсь. Я никому теперь не верю! И вам советую не верить никому!

Я отдала Корнелию Сергеевичу камеру − он меня что-то спросил − я что-то ответила про живот… болит живот… Ничего… Всё нормально. Я ничего.

Блинчики, блинчики…

Выпекаем сладко

Блинчики, блинчики

Вот квашня, вот кадка.

Я шла по коридорам, высоко подняв голову. Поворот. Мимо входной двери и поста охраны, мимо уборщицы, мимо каких-то пятен-лиц вдоль стен и, дальше, мимо − кабинета директора.

Слёзы потекли из глаз – я ненавижу, я никогда не плачу. Поворот. Понеслась по лестнице (хорошо, что мама запрещает высокие каблуки), срывая снежинку с груди ( у нас все старшеклассники нацепляют на одежду снежинки – продаются в ТРЦ, перламутровый пенопласт, девятнадцать-девяносто девять)− блузка чуть треснула, будто взвизгнула от боли. От дырочки вниз повисла нитка. «Порвала блузку!» − я, рыдая, заперлась в туалете.

Блузку мы купили в Москве с большой скидкой. Ценник был 15 тысяч, но мама говорит, что это всё обман, что цена со скидкой – это и есть настоящая цена, а цена без скидки – воровство и грабёж. Если ты сам покупаешь – воровство. Если к тебе пристанет продавец – грабёж. Но: к моей маме не пристанешь особо. Она сама так пристанет, что взвоете. А я с такой мамой живу. Жила… И вот дожила. Всё из-за неё. Всё из-за меня. Нет! Не из-за меня! Это я! Я – из-за неё!

Если бы тогда я проигнорировала выходку Златы и Макса на утреннике, если бы не побежала прочь? Всё равно, рано или поздно мы бы с Дэном начали общаться. Моя обида на них и его жалость ко мне в тот день стали всего лишь катализатором¹⁵ наших отношений. Просто за счёт утренника всё ускорилось. Просто если бы я не любила Дэна, я бы не встала перед ним колени. Просто, если бы ему было на меня наплевать, он не побежал бы меня искать по школе.

Я заперлась в учительском туалете и ревела. Я молча ревела. Чтоб уборщица не услышала. Она подслушивает часто, и подсматривает. И вот я давлюсь слезами, нитку с блузы оторвала, на палец накручиваю. Стук в дверь. Но я не очень испугалась (да я и всегда в учительский туалет ходила). Бывают такие ситуации. Я состроила просящее лицо, приготовилась сказать: «Живот».

«Врать всегда надо уверенно, − говорит мама. – Без вранья не выживешь. Недаром есть святая ложь, ложь во спасение».

Стук. Я открыла, говоря уже «жи…» И увидела красный халат и синтетическую бороду. Слёзы опять полились, я начала плакать громко, в голос, и всхлипывать.

Дед Мороз сказал:

− Арина! Ну что ты! Зачем?

И обнял меня. Прижал!

Я хотела сказать, какой он подлый, какой он злопамятный и мстительный, я хотела закричать, что прошла уже целая вечность − семь лет, а он до сих пор мстит, я хотела припомнить ему все обиды-неприятности, которые преследовали меня после того инцидента, но почему-то обняла в ответ и рыдала, рыдала, рыдала, произнося следующие междометия: «у», «и», «у-гу», «в-в-ви-и», частицы: «да», «ну», «если», местоимения: «я», «ты», «они» и наречия «подло», «низко», «вопиюще». «Вопиюще» – причастное наречие.

Дэн поднял с кафеля снежинку, аккуратно заколол снежинкиной булавкой дырку на блузе, и сказал:

− Так было?

− Меня мама убьёт.

− Тебе пятнадцать, Арина, не пять. Мама тебя не убьёт, если ты перестанешь её бояться.

− Я не боюсь. Мне просто жалко вещь.

− Вещь? А себя тебе не жалко?

− Нет, − ответила я честно. – Так мне и надо. Всё правильно. Я за всё наказана. Я виновата, Дэн. Прости меня за то, что было. Семь лет я мучаюсь. Вроде забылось. Ты вернулся, и эти четыре месяца… Это был ад. Мне снятся ужасы, я постоянно вспоминаю детство.

И я встала перед ним на колени.

Я заметила, даже нет, запомнила это состояние: состояние абсолютного счастья. В шикарной блузе – дырка, я на коленях, и – спокойна, и − счастлива, потому что – так мне и надо. Я счастлива, потому что Дэн пришёл меня утешать и не боится, что его выгонят из женского, да ещё учительского туалета, потому что, хоть он и гад, и они, парни, все – гады, но и я – гадина: тогда, во втором классе, Дэн из-за меня сильно пострадал. И вот он меня первый обнял, он первый мирился. Я тогда чётко поняла, что он – сильный, а я – слабая. «Сильный не может быть подлым», − подумала я тогда и встала на колени. Какая я была глупая. Где-то по литре¹⁶ прочитала о доброте и прощении, и поверила. Добрый может простить − может! − но он может и сам стать подлым. Подлым может стать кто угодно – это я теперь знаю точно.

− Арина! Пошли! Посидишь в зале. Сейчас третьи-четвёртые классы придут, − он меня не поднимал с колен, он просто уговаривал.

Я взяла Деда Мороза за рукавицу – тогда он потянул меня вверх. Я так и держала его за рукавицу, а не за руку, пока мы шли по коридору. Поворот. Мы шли, и мне было наплевать на сплетни уборщицы, на лица, уже не смазанные, а вполне чёткие, смотрящие на нас со всех сторон. Лики отличников со стенда, в том числе и наши с Дэном, осуждающе вперились, впились в нас – я теперь точно знаю: они предостерегали меня тогда от опасностей и этой беды. Но я была счастлива, я стала в тот момент свободна от мамы. Мне было комфортно. (Как бы написать точнее?) Мне было − летяще. Невесомость души.

Сидя в зале в ряду стульев, поставленных вдоль стены, я вместе с родителями из «началки» просто смотрела утренник-дубль два для третьих-четвёртых. На пульте была наша Веля и время от времени оборачивалась на меня. Корнелий Сергеевич фотографировал теперь уж сам, он улыбнулся мне виновато. Но Корнелий Сергеевич ни в чём не виноват, он, наверное, ничего и не понял: его не было тогда в школе, когда всё началось. Опять «блинчики», опять «проступки» − мне было всё равно. Я смотрела на Дед-Мороза – Дед-Мороз смотрел на меня. Дед Мороз не поддерживал Скомороха и Снегурочку в этой игре, не повторял нескладушки о проступках. И Скоморох заткнулся.

Ко мне подсела насупленная грустная девочка. Она вся была какая-то пришибленная. Я сразу поняла почему: у неё не было нарядного платья, её родителей не было на празднике. Какое-то застиранное рубище с застёжкой на спине было на ней – это странно для нашей гимназии. Я обняла девочку – она прижалась ко мне, так мы и сидели. Макс и Злата подошли к нам, и, не глядя на меня, вывалили перед этой девочкой все оставшиеся призы и конфеты. Или только Злата дарила? Не помню. Злату и Макса я вдруг совсем перестала замечать. Я видела только Дэна. Я ни разу не подумала о том, как к нам с Дэном теперь отнесутся окружающие. После утренника Злата дождалась, когда Веля уйдёт и попросила меня отнести ей шубку. Я сразу поняла, что Злата меня отсылает, что хочет поговорить с Дэном обо мне, хочет отругать его. Я почти уверена, что она сказала тогда Дэну:

− Ты совсем? Не вздумай забыть и простить!

Я тогда впервые в жизни послушалась Злату: покорно, спокойно, тихо взяла шубку и понесла на четвёртый этаж, в кабинет биологии. Я на побегушках у шавки? Да и пусть. Я была уверена, что победила, поэтому ушла. Мне было всё равно, что будет говорить Дэну Злата. «Теперь-то я знаю, что − настоящее, а что – шелуха», − думала я опрометчиво.

Веля очень удивилась. Она стояла спиной ко мне, поливала аспарагус и вздрогнула, когда я вошла. Её всю перекосило − мою маму так тоже иногда передёргивает, если лекарственный отвар очень крутой, или горький. Закапало с горшка, с листьев, с кашпо. Веля забрала шубку, встряхнула её, заулыбалась и сказала:

− Ариша? Спасибо, Ариша!

− Татьяна Викторовна! Посадите меня с Дэном, − попросила я.

Веля испугалась:

− Но, Ариша!

− Посадите пожалуйста, Татьяна Викторовна. Мы дружим, − приказала я.

− А как же мама?

− Я маме сообщу, я ей скажу, я предупрежу.

Татьяна Викторовна сделала вид, что о чём-то неотложном вспомнила. И больше ни слова не произнесла. По-моему, она очень испугалась.

У папы на работе тоже так. Точнее, когда ещё он работал в УВД, было так. Людей сажают в обезьянник. Они сначала возмущаются, в туалет просятся, кричат: